— Прекрати, пожалуйста, — прервала его жена.
— Не понимаю, папа, — вставила дочь, — зачем ты надоедаешь пану Дызме разговорами, которые, ко всему прочему, неприятны Нине!
— Да ведь я ничего не сказал, ничего не сказал, радость моя. Впрочем, мы сейчас избавим нас от нашего общества. Я должен показать пану Никодиму Коборово. Знаете, пан Никодим…
— Может быть, пан Дызма устал… ~ заметила Куницкая.
— Боже избави! — запротестовал Никодим.
— Вот видишь, вот видишь, — зашепелявил обрадованный Куницкий. — Нас, деловых людей, так и подмывает добраться сразу до сути.
— Папа, не отвечай за пана Дызму, — прервала его дочь. — Сомневаюсь, чтобы для всех людей суть составляли шпалы и отходы с лесопилки. Не правда ли, пан Дызма?
— Конечно, вы правы, — ответил тот осторожно, — есть вещи и поважнее.
Куницкий тихо засмеялся, потирая руки:
— Да, да, есть вещи поважнее! Например, вопрос об увеличении поставок! — Куницкий был доволен собой.
Блондинка встала и кивнула головой.
— Не будем мешать вам, — сказала она холодно. Шатенка тоже встала, и, прежде чем Никодим сумел уразуметь, в чем корень семейного раздора, обе вышли из столовой.
Дызма никак не предполагал, что завтрак так скоро кончится. Ел он мало, боясь показаться обжорой, и не успел наесться.
Лакей доложил, что лошади поданы.
— Так-то, — проговорил Куницкий, надевая шапку. — Пусть это вас не удивляет. Мы с женой не понимаем друг друга. Она, доложу вам, идеалистка, романтична, химеры разные в голове: молода еще. Поумнеет… А дочка? Гм… Кася на ее стороне, потому что сама соплячка. Бабы, впрочем, всегда друг за друга.
У подъезда их поджидала изящная двуколка с парой гнедых в упряжке. Куницкий и Дызма забрались на мягкое сиденье, и хозяин щелкнул кнутом. Лошади побежали крупной рысью.
— Что, хороши лошадки? — Куницкий прищурил глаза. — Я купил эту парочку на сельскохозяйственной выставке в Люблине. Золотая медаль. А? Каково?
Действительно, лошади шли точно заводные, и Дызма признал, что они великолепны.
— Прежде всего я покажу вам свое министерство путей сообщения, — заявил Куницкий. — Двадцать два километра с двумя боковыми ветками. Поедем к первой.
Они свернули с кленовой аллеи и добрых полчаса ехали по мягкой грунтовой дороге среди высоких колосящихся хлебов. Стояло безветрие, но зноя не было.
— Славный урожай! — сказал Дызма.
— Да, да, — ответил, печально покачав головой, Куницкий. — Слишком хороший, слишком хороший, увы!
Никодим рассмеялся.
— Вы так говорите, будто это вас огорчает.
— А вы что думаете? — удивился Куницкий. — Ведь это бедствие для земледельца.
Дызма хотел было сказать, что ему это непонятно, да прикусил язык: лучше быть осторожнее.
— Бедствие, — повторил Куницкий. — Глаза на лоб лезут. Через два месяца будем продавать хлеб за бесценок. Бедствие от избытка, дорогой мой.
«Ага! — мелькнуло у Дызмы. — Кто бы мог подумать? Лучше реже открывать рот, и уж боже сохрани лезть с вопросами».
— Понятно, — ответил он. — Только, мне кажется, это не так уж страшно, как вы себе представляете.
Дызма умолк. Тотчас ему пришло в голову, что надо добавить еще что-то, иначе он может показаться новичком в таких вопросах. Поэтому он сказал:
— Хлеб подорожает.
— Ба! Только в том случае, если правительство начнет его скупать.
— А кто вам сказал, что не начнет?
— Что вы говорите? — так и подскочил Куницкий. Дызма испугался было, что ляпнул глупость, но тотчас успокоился, потому что у его собеседника даже глаза заблестели.
— Золотой вы мой, да что вы говорите! Это уже решено?
— Пока что проект…
— Дорогой пан Никодим! Гениальная мысль! Гениальная! Обязанность правительства — защищать интересы земледельца; благосостояние страны основано на земледелии. А у нас, черт возьми, какая-то мания переиначивать хозяйственную структуру! Ведь в Польше семьдесят процентов жителей заняты в сельском хозяйстве! Семьдесят! Не в промышленности, не на горных выработках, не в торговле, а в сельском хозяйстве. Скотоводство и лесоводство — вот основа. Благосостояние земледельца — благосостояние всех: и фабриканта, и купца, и рабочего. Пан Дызма, вы должны — это ваша обязанность перед отечеством — употребить все свое влияние в правительственных сферах, чтобы поддержать этот гениальный проект. Пусть правительство скупит весь излишек хлеба. Боже мой! Одно только Коборово с хуторами…
Куницкий стал в уме прикидывать барыш, а Дызма заметил:
— Загвоздка в деньгах. Нет денег.
— Деньги! Деньги! — распетушился Куницкий. — Деньги — пустяк, препятствие несерьезное. Государство может выпустить облигации, облигации сельскохозяйственного займа, хотя бы на сто миллионов. Платить облигациями — и точка! Разумеется, процентными, допустим, пять со ста или даже четыре. Вы понимаете? Заем, скажем, на шесть лет. А ведь за шесть лет благоприятная конъюнктура создастся по крайней мере два раза. Тогда продадут весь запас за границу, вот вам и вся операция! Вы понимаете? Выгоды огромны: во-первых, стабилизация цен, во-вторых, увеличение денежного обращения, ибо облигации не должны быть, разумеется, именными. Ведь таким образом государство выбросит на внутренний рынок новых сто миллионов, такая сумма восполнит острый недостаток в наличных деньгах, который мы ощущаем. Золотой мой! Вы непременно должны об этом поговорить с министром Яшунским…
Мы уже не раз говорили с ним насчет этого. Кто знает…
Про себя Никодим подумал: «Толковая башка, черт побери, у этого старика. Такой, пожалуй, может быть и министром».
Размахивая в волнении кнутом, Куницкий трещал все быстрее и шепелявил все больше. Он приводил доказательства, делился сомнениями, выставлял возражения, потом опровергал сам себя своими же доводами.
Дорога между тем повернула, и они въехали в высокий сосновый бор. На огромной поляне вдоль узкоколейки громоздились штабеля леса. Пыхтел и шипел крохотный паровозик, силясь сдвинуть с места десятка полтора платформ, груженых бревнами. Рабочие с обеих сторон подталкивали состав.
Люди сняли шапки, но в приветствиях чувствовалась неприязнь, если не явное недоброжелательство. Загорелый мастер в серой куртке подошел к коляске и заговорил было с Куницким, но тот его оборвал.
— Пан Старкевич, поздоровайтесь: это пан Дызма, наш новый управляющий.
Мастер снял шапку и внимательно посмотрел на Дызму. Тот ответил ему кивком.
Пока Куницкий расспрашивал Старкевича о делах, Никодим не без интереса смотрел на груды дерева вокруг, на сколоченные из досок бараки. Кругом визжали пилы и ухали топоры. Стоило двинуться в путь, как Куницкий затеял целую лекцию о породах дерева, о состоянии лесов, о том, как трудно получить разрешение на вырубку даже на собственном участке, о положении лесного хозяйства в здешних местах. Он сыпал параграфами уставов, цифрами, ценами, поглядывая по временам на спутника, физиономия которого выражала, казалось, сосредоточенность и внимание.
В действительности Дызма струсил. Он чувствовал себя как человек, на которого упал вдруг стог сена. Все эти проблемы, о которых он до сих пор не имел понятия, обрушились на него, точно нарастающая лавина. Он потерял ориентировку и сознавал, что ему никак не разобраться во всем этом собственными силами, не овладеть положением настолько, чтобы не скомпрометировать себя, не опозориться и, попросту говоря, не засыпаться.
Когда посетили опытную лесную станцию в казенном лесу, лесопилку возле железной дороги, фабрику мебели, почти готовое здание бумажной фабрики и побывали на строительстве складов, неразбериха в голове у Дызмы дошла до того, что он думал только о бегстве. Перед ним громоздился чудовищный ворох непонятных дел, связанных друг с другом самым таинственным образом. Он познакомился с людьми, которые руководили этими делами и говорили о них с такой осведомленностью, столь кратко, что он был не в состоянии уловить в их словах хоть какой-нибудь смысл.
Утешало Дызму только то, что Куницкий, насколько он мог подметить, принимает его подавленное состояние за сосредоточенность человека, осматривающегося на новом месте. По-видимому, Куницкий был настолько поглощен задачей как можно подробнее проинформировать своего управляющего, что даже не заметил его растерянности.
Было уже около трех, когда они вернулись домой.
— Как видите, — сказал Куницкий, отдавая вожжи конюху, — хозяйство немалое. Немалое, и, ей-богу, задумано толково, с установкой на хороший и постоянный доход. Если па практике иногда что-то не получается, то это из-за нашей бюрократии, из-за неустойчивости экономической политики. Но и в этих условиях можно много, очень много сделать, а это уж ваша задача и ваша забота, дорогой пан Никодим.
Обедали вдвоем, потому что дамы уехали на автомобиле за покупками в Гродно. Кухня в Коборове была отличная, еда обильная, и не мудрено, что после обеда, когда они перешли в кабинет и сели за черный кофе, Дызме страшно захотелось спать. Зато неугомонный Куницкий не переставал рассказывать о коборовском хозяйстве. Он открывал шкафы, ящики, вынимал какие-то реестры, счета, письма и говорил, говорил… Никодим был близок уже к отчаянию. Наконец старик, кончив словоизлияния, подошел к нему с кипой бумаг.
— Вижу, вы немного устали, да и в самом деле, после дороги полагается отдохнуть. Если разрешите, я пошлю все эти материалы к вам в комнату, а вы, может быть, вечерком их посмотрите. Хорошо?
— С удовольствием.
— Не вздремнуть ли вам сейчас, дорогой пан Никодим, а?
— Да, пожалуй…
— Приятного сна, приятного сна, я вас провожу. Будьте добры, обратите внимание на даты в переписке с дирекцией казенных лесов. Ведь это безобразие — не отвечать по три месяца только потому, что… Ну, об этом после. Отдыхайте. Ужин в восемь.
Никодим снял ботинки и растянулся на диване, но заснуть не мог. Одна и та же мысль настойчиво лезла в голову. Что делать? Что делать?.. Может быть, одним махом покончить с этим и признаться старику в своем невежестве… Попробовать разобраться в этом сложном клубке?.. Если б это ему удалось, он бы смог продержаться в Коборове месяца два, а то и три… Потому что дольше не протянешь. Ясно одно: старик пригласил его с тем, чтоб он добился уступок у министра…
«Хитрющий старик — и так влопался… Что же делать? Узнает — еще удар хватит».
Двухчасовой отдых измучил его больше, чем дневные занятия. Дызма выкурил не меньше десятка папирос. Дым начал досаждать ему. Он встал и перешел в смежную комнату — маленький кабинет. Там на письменном столе громоздилась уже груда конторских книг и документов, с которыми ему предстояло познакомиться.
Дызма мысленно выругался и вернулся обратно. Потом вдруг вспомнил, что можно открыть дверь на террасу и выйти в парк.
Парк содержался в образцовом порядке. Никодим все шел и шел, а конца парку не было. Среди старых дубов, каштанов, лип и кленов разбегались во все стороны ровные, похожие одна на другую как капли воды дорожки.
«Тут и заблудиться недолго, — подумал Дызма и огляделся. — Во всяком случае, дом в северной стороне».
Под развесистыми деревьями стояли каменные и деревянные скамейки. Побродив с четверть часа, Никодим выбрал одну из них, в густой тени, и сел. Тотчас явились назойливые мысли: что делать, как выпутаться, что придумать?
Кто-то приближался посвистывая. Дызма оглянулся. По узкой аллее шел изысканно одетый молодой человек со сверкающим моноклем в глазу. За ним по пятам следовал на кривых лапках миниатюрный пинчер-крысолов с головой нетопыря. Собака заметила Дызму и залаяла на него. Молодой человек остановился, смерил Дызму взглядом с головы до ног и направился к нему. Незнакомцу было, вероятно, около тридцати. Худой и высокий, он казался еще выше благодаря несоразмерно длинной шее. Его маленькое, как у ребенка, бледное личико странно противоречило презрительному и ироническому взгляду больших голубых глаз с воспаленными веками. Молодой человек бесцеремонно уставился на Дызму, смутив его.
«Что за черт!» — подумал Дызма.
А молодой человек вытянул по направлению к нему необычайно длинный указательный палец и строго спросил:
— Кто такой?
Не зная, как быть, Дызма приподнялся.
— Я… управляющий, новый управляющий.
— Фамилия?
— Дызма, Никодим Дызма.
Не переставая лаять, собачонка неуклюже прыгала у ног своего хозяина.
— Дызма?.. Слышал. Я граф Понимирский. Садитесь. Тубо, Брут! Видите ли, пан Дызма, я дал собаке бессмысленную в наших условиях кличку, да и почему, собственно, собачья кличка должна иметь смысл? Садитесь.
Дызма сел. Этот граф вызывал в нем сложное чувство: страх, брезгливость, любопытство, сострадание.
— Слышал… — протянул граф, облизывая кончиком языка нервные бескровные губы, — слышал. Вероятно, этот негодяй привез вас сюда потому, что в вас нуждается. Считаю своим долгом как джентльмен предостеречь вас относительно воровской натуры моего милейшего зятя.
О ком вы говорите, граф? — удивился Дызма.
О ком? Ну конечно, об этом хаме, Леоне Кунике.
— О пане Куницком?
— Какой там Куницкий? — закричал граф. — Ко всем чертям! Какой Куницкий? Почему Куницкий? Куницкий — славная шляхетская фамилия, которую этот паук присвоил себе. Украл, понимаете? Украл! Звать его попросту Куник. Я сам проверил. Мать — прачка Геновефа Куник, отец неизвестен. Да, сударь, графиня Понимирская, внучка герцогини де Реон, отныне пани Куник.
— Не понимаю, — осторожно начал Дызма, — значит, вы, граф, шурин пана Куницкого?
Понимирский вскочил как ужаленный. Бескровное лицо побагровело.
— Молчите! Молчите вы, вы…
— Простите, — испугался Дызма.
— Не смейте никогда в моем присутствии называть его иначе как Куник, мерзавец Куник, авантюрист Куник. Никоим образом не Куницкий!.. Мой зять — гнусный ростовщик и мошенник Куник! Незаконнорожденный прохвост! Куник! Ку-ник! Ку-ник! Повторите: Ку-ник! Ну?
— Куник, — пролепетал Дызма.
Понимирский успокоился, сел, даже улыбнулся.
— Не знали? Мой Брут тоже не знал и даже ластился к моему зятьку, пока тот не пнул его. Скотина!
Он задумался и добавил:
— Скоты оба: и Куник и собака… Впрочем, и я скотина…
Вдруг он расхохотался:
— Простите за откровенность, но и вы скотина!
Он все еще хохотал, и Дызма мысленно решил: «Сумасшедший».
— Думаете, я сумасшедший? — схватил вдруг Дызму за руку Понимирский и приблизил свое лицо к его лицу.
Дызма вздрогнул.
— Нет — возразил он неуверенно. — Что вы! Боже избави…
— Не спорить! — крикнул граф. — Я знаю! Впрочем, наверняка Куник предупредил вас. А может быть, сестра? Признайтесь. Рано или поздно и она опустится морально, живя с этой свиньей, этим шакалом. Что вам говорила Нина?
— Мне никто ничего не говорил.
— Никто?
— Даю слово, — заверил его Никодим.
— Предполагали, что вы не удостоитесь чести познакомиться со мной. Известно ли вам, что они запретили мне входить в дом! Велели подавать мне пищу отдельно! Запретили отлучаться из парка, Куник велел прислуге бить меня палками, если выйду.
— Но почему?
— Почему? Потому что для них я неудобен, мои шляхетские манеры невыносимы для этого выскочки, этого подкидыша. Потому что здесь господином должен быть я, а не этот прохвост, он никак не может примириться с мыслью, что настоящий владелец Коборова — это я, что в нашем родовом гнезде хозяином должен быть я!
— Так, значит, пан Куник… пан Куник взял Коборово в приданое за вашей сестрой, граф?
Понимирский закрыл лицо руками и замолк. Дызма увидел, как по длинным, тонким пальцам текут слезы.
«Что за черт?!» — удивленно подумал он.
Собачонка принялась неистово скулить и попыталась вскочить на колени к Понимирскому. Тот вынул надушенный шелковый платок и вытер глаза.
— Простите, — сказал он, — у меня нервы не в порядке.
— Пожалуйста… — начал было Дызма.
Лицо графа искривилось в насмешливой улыбке.
— Что значит «пожалуйста»? Вы — как вас там — вы нравитесь мне, поэтому я и плачу. Англичане говорят в таких случаях… Впрочем, вы, наверно, не понимаете по-английски?..
— Нет.
— Вот и чудесно, — обрадовался граф. — Не буду вас огорчать: вы мне нравитесь! — Кончиками пальцев он похлопал Дызму по плечу. — Как только мне захочется обругать вас, я сделаю это по-английски. Хорошо?
— Хорошо, — покорно согласился Никодим.
— Но не это главное. Имейте в виду: хоть Куник и мошенник, хоть он присвоил себе наше Коборово, обкрадывать его нельзя, потому что в будущем я предъявлю к нему иск и отниму имение, его самого — в тюрьму, а Нину возьму под свою опеку. Который час?
Дызма вынул часы.
— Половина восьмого.
— Как? Уже? Мне надо скорей в павильон, а то мне не дадут ужина. До свидания. Жаль, я хотел вам еще много чего рассказать. Приходите завтра в это же время. Придете?
— Приду.
— И еще одно. Не говорите никому, что видели меня. Дайте честное слово!
— Честное слово.
— Ну, верю вам, хоть и фамилия и наружность говорят, что вы низкого рода, а у плебеев чести нет. До свидания!
Он круто повернулся и стремительно зашагал по дубовой аллее. За ним неуклюже прыгала собака.
— Сумасшедший, — громко сказал Дызма, когда они скрылись за поворотом. — Наверняка сумасшедший. Ну и наговорил же он всего!.. У богатых господ всегда за душой какое-нибудь свинство… Может, он и правду сказал… Черт возьми… Куник! Уверяет, что негодяй… А мне-то какое дело?..
Никодим махнул рукой и закурил. Издали донесся глубокий басовитый раскат гонга. Ужин. Встав со скамьи, он направился к дому.