Дызма попытался было перед сном оценить события прошедшей ночи, но шум в голове и непрестанная икота так замучили его, что он махнул на все рукой и повалился в постель.
Проснулся он с головной болью. День был в разгаре. Никодим обнаружил, что слал во фраке и в брюках — костюм напоминал теперь тряпку. Он был зол на себя; впрочем, вчерашняя попойка в обществе Вареды и двух влиятельных чиновников могла облегчить ему доступ к министру.
Никодим вспомнил, что должен быть сегодня на обеде у Пшеленской. Необходимо распорядиться, чтобы отутюжили костюм.
Куницкому Никодим послал телеграмму, сообщив, что вынужден задержаться в Варшаве из-за отсутствия министра.
К Пшеленской он отправился в автомобиле: окна ее квартиры выходили на улицу — возможно, кто-нибудь заметит машину, а это для него весьма существенно.
Откровенно говоря, Дызма не очень-то представлял себе, о чем говорить с теткой Понимирского да еще с каким-то там Кшепицким, а главное — не видел смысла в таком разговоре. Он согласился прийти просто из любопытства, просто потому, что его привлекало посещение великосветского дома.
Переступив порог, Дызма сразу понял, что впервые побывал в этом доме при необычных обстоятельствах. Теперь здесь царили порядок и тишина и все было исполнено внушительного благообразия. Правда, с коборовским домом эта квартира сравнения не выдерживала, но было здесь что-то неуловимо-приятное, и это еще больше импонировало Дызме.
Лакей распахнул перед ним дверь в гостиную, несколько минут спустя появилась пани Пшеленская. На этот раз она выглядела как настоящая светская дама. Вместе с ней вошел мужчина лет тридцати пяти.
— Пан Кшепицкий! Пан Дызма! — познакомила их Пшеленская.
Кшепицкий галантно раскланялся. Его небрежная повадка и слегка гнусавый голос сразу же не понравились Никодиму. Он должен был, впрочем, признать, что Кшепицкий хорош собой и, пожалуй, даже привлекательней секретаря суда в Лыскове, пана Юрчака, который был известным на весь уезд сердцеедом.
— Очень рад, что мне выпала честь познакомиться с вами. Я имел удовольствие столько слышать о вас, — заявил Кшепицкий и сел, высоко поддернув брючину.
Этот человек сразу показался Никодиму хитрым и неискренним, и Дызма решил, что будет начеку. Поэтому он уклончиво ответил;
— Люди как люди — всегда что-нибудь скажут.
— Извините меня, — заметила пани Пшеленская, — но я только от пана Кшепицкого узнала, какой вы замечательный политик. К стыду своему должна признаться: мы, женщины, в политических вопросах — невежды.
— О, зачем преувеличивать, — возразил Кшепицкий и поддернул другую брючину.
Дызма не знал, что сказать, и только откашлялся. Выручил его лакей, доложив, что кушать подано. Во время обеда Пшеленская и Кшепицкий, которого та называла то по фамилии, то просто Зызей, стали расспрашивать Дызму о том, что происходит в Коборове. Пшеленскую интересовало в основном отношение «этой несчастной Нины» к брату и мужу, меж тем как Зызя забрасывал Никодима вопросами о доходах Куницкого, о состоянии Коборова. Дызма старался отвечать как можно короче, чтобы ненароком не выдать свою неосведомленность в этих вопросах.
— Не будете ли вы добры сказать, явственна ли болезнь Жоржа, можно ли думать о признании его правоспособным?
— Как вам сказать… Конечно, он сумасшедший, но, может быть, он сумеет какое-то время держать себя в руках…
— Совершенно верно, — подхватила Пшеленская. — Его болезнь состоит именно в том, что у него ослабевают сдерживающие центры; но если он поймет, что это необходимо, я думаю, на какой-то срок он сможет держать себя в узде.
— Пожалуй… — промямлил Дызма.
— Опасаюсь только, — продолжала Пшеленская, — что Нина не согласится с нашими планами.
— Ну, — пожал плечами Кшепицкий, — зачем ей знать о них? Сделаем все потихоньку. Самое главное — найти ходы в министерстве юстиции, но об этом беспокоиться нечего, раз судьба послала нам в союзники пана Дызму. Не так ли?..
— Ах, как замечательно, что вы, коллега Жоржа и его друг, встретились с ним именно теперь! — воскликнула пани Пшеленская.
Пить кофе перешли в маленькую гостиную. Кшепицкий вынул блокнот и карандаш.
— Я позволил себе приготовить нечто вроде коротенького доклада, — начал он. — Разрешите?.. Так вот: в общих чертах дело представляется следующим образом. Нам известно, что аферист по имени Леон Куник, шестидесяти шести лет, сын прачки Геновефы Куник, родом из Кракова, который подозревался в свое время в скупке краденых вещей — это зарегистрировано в актах львовской полиции, — занимался ростовщичеством и впоследствии, уже будучи ростовщиком, опутал семью Понимирских и с помощью обмана лишил ее состояния…
— Пани Куницкая, — прервал его Никодим, — утверждает, что обмана здесь не было.
— Ну, конечно… Но каждый факт можно истолковывать по-разному. Хе-хе-хе… Если прокурор получит надлежащую инструкцию, ему будет ясно, как поступить. Кроме того, мы знаем, что Куник девять лет тому назад получил новое удостоверение личности и сменил свою фамилию на «Куницкий», вписав в бумаги имя отца. Это уже явное беззаконие. Далее. Всем нам известен его процесс о поставке шпал. Тогда, к сожалению, не было доказано, что этих шпал в действительности не существовало. Куницкий добился оправдания с помощью документов, подтвердивших его невиновность, но сомнений нет: эти документы он приобрел нечистым путем… Железнодорожный чиновник, который их выписал, впоследствии бежали как в воду канул. Все это можно откопать и снова представить суду. Как вы полагаете?.
— Разумеется! — воскликнула Пшеленская.
— Мне тоже так кажется, — вставил Дызма, с недоверием глядя на Кшепицкого. Вспыхивающие в продолговатых глазах огоньки, постоянная игра мускулов на лице, острый профиль — все это производило впечатление настороженности, постоянной готовности к контрудару. Кшепицкий облизал кончиком языка верхнюю губу и добавил:
— Самое главное — отобрать у него Коборово. И тут начинаются трудности. Юридически его владелицей является пани Нина, а она на это не пойдет.
— Да, надо думать, не пойдет… — согласился Дызма.
— Поэтому, — продолжал Кшепицкий, — у нас остается единственный выход: Жорж должен подать на Куницкого прокурору жалобу, в которой будет выдвинуто обвинение, что Куницкий заставил его сестру дать ложные показания…
— Гм…
— Выдвинуть такое обвинение Жорж сможет лишь тогда, когда будет признан правоспособным. Поэтому следует добиться от судебных властей разрешения вторично исследовать психическое состояние Жоржа! Я советовался с адвокатом. Тот говорит, что такое переосвидетельствование в принципе допустимо. Надо только, чтобы об этом попросил кто-нибудь из родственников Жоржа.
— Я — ни за что на свете! — запротестовала Пшеленская. — Ни за что! Хватит с меня неприятностей. Только мне недоставало, чтоб мое имя трепали в газетах…
— Прекрасно, пани Фина, — ответил Кшепицкий, которого этот разговор начал раздражать. — Значит, вы считаете, что это сможет сделать Нина?
— Нет, — заявил Дызма, — Нина пальцем не шевельнет.
— А у Жоржа больше нет родственников, — заметил Кшепицкий и поднял вверх указательный палец с непомерно длинным и холеным ногтем.
— Все равно не буду вмешиваться в это дело… Все равно…
Лицо у Кшепицкого сделалось злым.
— Ладно, — сказал он сухо. — Значит, не о чем говорить. Тем самым вы поставили крест на тех сорока тысячах, которые Жорж должен вам и мне, и крест на замужестве Бибы Хульчицкой.
Наступило молчание.
— Жаль только, — добавил Кшепицкий, — что нам пришлось побеспокоить пана Дызму.
— Не могу, право, не могу! — упорствовала Пшеленская.
— Не горит! — заявил, подумав, Никодим. — Можно и отложить дело.
— А тем временем найдется какой-нибудь выход, — добавила с облегчением пани Пшеленская.
Кшепицкий вскочил.
— Тем временем, тем временем! А тем временем мне нужны деньги до зарезу!..
— Я постараюсь что-нибудь найти для вас, — промямлила в нерешительности Пшеленская.
— Ах, опять каких-нибудь пятьсот или тысячу злотых! — махнул рукой Кшепицкий.
Пшеленская покраснела.
— Может быть, отложим этот разговор до другого раза. Не думаю, чтоб это интересовало пана Дызму.
— Извините, — буркнул Кшепицкий.
— Разрешите еще кофе?
Разлив по чашкам кофе, Пшеленская заявила:
— Может быть, вы, пан Дызма, сможете повлиять на Нину? Если она терпеть не может мужа… Пан Дызма похож на человека, который умеет одолевать любые преграды, влиять на любой характер…
— Конечно, но какая ему выгода, — не без цинизма заметил Кшепицкий.
— Но, Зызя, — возразила Пшеленская, — пан Дызма — друг Жоржа, не правда ли? А этого, я полагаю, достаточно.
— Но, Зызя, — возразила Пшеленская, — пан Дызма — друг Жоржа, не правда ли? А этого, я полагаю, достаточно.
Кшепицкий скривился и хрустнул костяшками пальцев.
— Будем откровенны… Я не верю в платонические комбинации. Извините меня, уважаемый пан Никодим, не верю! Я полагаю, что и вы, как человек… гм… практический… Спрошу прямо: обещал вам Жорж какие-нибудь выгоды?
— То есть как? — не понял Дызма.
— Обещал ли какие-нибудь выгоды?
— Обещал мне заплатить, что ли?
Пшеленская, опасаясь, как бы Дызма не обиделся, стала извиняться, объяснять, что Кшепицкий совсем не то имел в виду, что Дызма не должен истолковывать его слова в худую сторону, и так далее и так далее. Впрочем, сам обидчик внезапно спохватился и пояснил, что имел в виду расходы, которые, быть может, придется сделать Дызме в связи с процессом Жоржа.
Видя, что дело не клеится, Пшеленская предложила отложить окончательный разговор и, узнав, что Дызма пробудет в Варшаве по крайней мере недели две, пригласила его на бридж в ближайший вторник. Дызма отказался, заявив, что в бридж играть не умеет, но согласился прийти, когда его заверили, что играть в карты не обязательно.
— Будет двадцать — тридцать человек, — убеждала его Пшеленская, — среди них вы найдете знакомых: у меня бывают генерал Ружановский, министр Яшунский, председатель Гродзицкий, вице-министр Уляницкий…
— А полковник Вареда? — пришло в голову Дызме.
— Прежде бывал. Вы с ним знакомы?
— Да, это мой друг, — небрежно обронил Никодим.
— В таком случае постараюсь, чтобы и он был. Очень дельный человек, если не ошибаюсь, в прекрасных отношениях с прокурором Важиком. А тот, помнится мне, женат на первой жене Вареды…
— Да, да, — подтвердил со смехом Кшепицкий, — на урожденной Гамельбейн, а Важик в нашем деле может сыграть важную роль.
Дызма стал прощаться с Пшеленской, поднялся и Кшепицкий, заявив, что и ему пора, — его ждет поездка в Мокотов.
— Я довезу вас, — предложил Дызма, — моя машина стоит у ворот.
Пшеленская пыталась удержать Кшепицкого, но тот отказался наотрез.
— Нет, не могу. Приду ужинать. До вечера!
Пани Пшеленская — ваша родственница? — спросил уже на улице Дызма.
— Нет, просто старая знакомая. Я был в дружбе с ее мужем.
— Разве мужа пани Пшеленской нет в живых?
— Живет, — ответил, щуря глаза, Кшепицкий, — живет, только не знаю с кем. Прохлаждается за границей. Ну и автомобильчик! Первый сорт! Много бензина пожирает?
— Тридцать литров с лишним, — ответил с улыбкой шофер и захлопнул дверцы.
— Недурно иметь такую машину, — заметил Кшепицкий.
По дороге Кшепицкий говорил о делах, за которые ему предстоит приняться, если он получит деньги. Из молчания собеседника Кшепицкий заключил, что Дызма — человек хитрый и осторожный.
Когда наконец у Политехнического института он вышел, шофер сказал, повернувшись к Дызме:
— Этого пана я знаю — Кшепицкий. Держал конюшню скаковых лошадей, но ему не повезло.
— Тертый калач, а?
— Ого-го, — покрутил головой шофер.
ГЛАВА 7
Это был просторный кабинет в стиле Луи-Филиппа, с высокими окнами от потолка до пола, с темно-зелеными обоями.
За массивным письменным столом, подперев руками голову, сидел министр Яшунский и вот уже почти час прислушивался к тому, что бубнит чиновник, делающий доклад о положении в сельском хозяйстве.
По временам чиновник откладывал в сторону блокнот и, достав из пухлого портфеля газетные вырезки, читал выдержки из статей, где вперемежку с цифрами неустанно повторялись слова: «экспорт», «центнер», «пшеница», «катастрофическое положение».
Доклад был, должно быть, не из веселых, потому что на лбу у министра легла глубокая складка. Она не исчезла даже тогда, когда губы сложились в улыбку и он поблагодарил своего подчиненного за ясный, тщательно продуманный доклад.
Вернувшись из-за границы, Яшунский застал дела в угрожающем положении. Трудности, с которыми столкнулось сельское хозяйство, перспективы огромного урожая вызвали бешеные атаки со стороны оппозиционной прессы; даже близкие к правительству газеты стали брюзжать, выражая неудовольствие.
Из разговоров с коллегами Яшунский сделал вывод, что его положение сильно поколебалось и отставка его была бы встречена всеми министрами с облегчением. Прямо ему об этом не сказали, отнюдь нет. Но дали понять, что предстоит найти козла отпущения, которого принесут в жертву в связи с ошибочной экономической политикой правительства. Премьер сделал кислую физиономию и недвусмысленно заявил, что в нынешней ситуации отставка всего кабинета была бы невозможна, надо спасаться частичной реконструкцией.
Сомнений не было — тут поработал Терковский, который имел на премьера немалое влияние.
Развязка близилась, и нужно было принять окончательное решение. Но Яшунский откладывал его, желая предварительно посоветоваться со своим заместителем, вице-министром Уляницким.
Он ждал его с самого утра, звонил даже несколько раз по телефону, но из квартиры ему неизменно отвечали, что хозяин еще не проснулся.
Вот почему, когда около двух часов дня Уляницкий показался наконец в дверях зеленого кабинета, Яшунский накинулся на него:
— Ошалел ты, что ли? Заливаешь по ночам, а тут земля горит под ногами.
— Сперва, пожалуй, не мешает поздороваться, — заметил усач.
— Ну, здравствуй, — буркнул министр. Уляницкий устроился в кресле и закурил папиросу.
Заложив руки в карманы, Яшунский принялся большими шагами ходить взад и вперед по кабинету.
— Ты подписал договор на выгодных условиях. Поздравляю, — прогудел Уляницкий.
— Не с чем, — сухо ответил министр, — вероятно, это предпоследняя бумага, которую я подписал вообще.
— Почему предпоследняя?
— Потому что последней будет прошение об отставке.
— Никодима Дызму знаешь? — спросил, помолчав, Уляницкий.
— Знаю. Тот самый, который Терковского осадил. Какое это имеет отношение к делу?
— Я пил с ним сегодня всю ночь. Вот уже несколько дней пью с ним.
Яшунский пожал плечами:
— Тем хуже.
— Наоборот, тем лучше.
— Ну, какого черта!.. Говори яснее! Мне сейчас не до шарад!
— Так вот, беседовали мы с ним о кризисе. Я ему сказал, что дело дрянь и ждать улучшения не приходится. Выхода нет, говорю ему. А Никодим на это: «Есть выход — государство должно скупить запасы хлеба».
Уляницкий замолк и посмотрел министру в глаза. Тот плечами только пожал:
— Государство должно скупить хлеб?
— Да, да!
— Вздор! У государства нет денег.
— Постой, постой, я ему то же самое, а он мне: «Деньги? Денег не надо».
— Как так? — удивился Яшунский.
— Слушай. Нечто необыкновенное. Я рот разинул. Счастье, что все были пьяны в дым и никто не слышал.
— Ну, говори же!
— Так слушай! Денег не надо, не в них, говорит, дело. Государство может выпустить облигации. На сто, на двести миллионов злотых. Платить облигациями — и крышка. Четырехпроцентные облигации на шестилетний срок. За шесть лет благоприятная ситуация создастся по крайней мере раз, тогда хлеб продадим у себя дома или за границу — и делу конец.
— Постой, постой, — прервал его министр, — мысль неплохая.
— Неплохая? Гениальная!
— Ну, дальше.
— Башка у Дызмы, скажу тебе, варит здорово. От этого, говорит, огромные выгоды. Во-первых, стабилизация цен, во-вторых, увеличение денежного обращения. Таким путем государство выбрасывает в обращение сто — двести миллионов злотых, потому что облигации будут не именные и тем самым заменят наличные деньги. Понимаешь? Начинаю расспрашивать о подробностях, он говорит: «Я не специалист». Хочет рассказать обо всем тебе.
— Мне?
— Ну да, тебе. Он к тебе питает симпатию.
— Постой-ка, значит, суть дела сводится…
Уляницкий повторил свой разговор с Дызмой, изложил весь план, проиллюстрировал его цифрами. Он так увлекся проектом, что был уже готов позвать машинистку и продиктовать ей заметку для печати. Но более хладнокровный Яшунский удержал его. — Вопрос надо всесторонне обсудить, продумать, проработать. Ему тоже казалось, что идея замечательная. Но такого дела не сделаешь впопыхах.
— Прежде всего — абсолютная тайна. А во-вторых, надо еще поговорить с этим Дызмой.
— Могу хоть сейчас позвонить ему.
— Он пока что в Варшаве?
— А как же. Остановился в Европейской. Приехал кутнуть.
Министр удивился:
— Что ты говоришь? Не похож на кутилу. Насколько я его помню, это скорей тип сильного человека. У таких людей бывают способности вождя, организатора… Главным образом организатора.
— Золотая башка, — убежденно поддержал приятеля Уляницкий.
— Ну, и свой человек. Ах, если б удалось! Тогда клика Терковского получила бы по рукам. А я? То есть я хочу сказать: а мы? Ты понимаешь, Ясь?