Ликуя выбежали мы из меблированных комнат и двинули вниз по Главной улице Хартфорда к «прискорбному обеденному лотку» и взяли себе индюшачьего особого на голубой тарелочке. Но, ей-богу и ейсусу, расстались все ж у памятника в центре города, он направо, я налево, потому как нам хотелось посмотреть разные фильмы.
После сеанса, огни сумерек, мы снова встретились на том же углу. «Как была картина?»
«Ао, ничё».
«Я смотрел Виктора Мэтьюра в „Просыпаюсь с криком“».
«И?»
«Мэтьюр очень интересный: а на сюжет наплевать…»
«Пошли пивка дерябнем на Главной…»
Там в тот вечер какой-то парень пытался завязать драку с моим старым лоуэллским дружбаном Джо Фортье, ныне механиком вместе со мной. Я зашел в мужскую уборную, блызнул кулаком в дверь мужской уборной разок-другой, вышел, подошел к парню, сказал: «Оставь Джо в покое, а не то я тебя через дорогу зафигачу», – и парень ушел. Сабби тем временем имел с кем-то у стойки бара долгую беседу. А две недели спустя написал мой отец и сказал: «Возвращайся в Нью-Хейвен, мы собираем вещи и переезжаем обратно в Лоуэлл, у меня теперь новая работа в Лоуэлле, у „Ролфа“».
Тогда, как и теперь, я гордился тем, что хотя бы что-то написал. Писательская жизнь покоится вот на таком. Не стану утомлять читателя историей о своем писательском развитии, это и потом можно, но вот история о способах страданья в рабочем мире, включающая в себя футбол и войну.
Книга шестая
I
Восхитительнейшая поездка на грузовике, что случилась у меня в жизни, – как раз после того, как перевозчики загрузили всю мебель на борт, и моя мать отправилась вперед с сестрой Нин на машине, перевозчики пристроили отцово мягкое кресло у заднего откидного борта, и я мог там сидеть, откинувшись на спинку, курить, петь и смотреть, как дорога увивается от меня прочь на скорости 50 миль в час, линией плавных кривых змеится в леса Коннектикута, а леса становятся иными и интереснее, чем ближе подъезжали мы к Лоуэллу в северо-западном Массачусетсе. А в сумерках мы гнали через Уэстфорд или по его окрестностям, и вновь возникли мои старые белые березы, печалуясь холмистыми силуэтами, на глаза мне навернулись слезы от понимания, что я возвращаюсь домой в старый Лоуэлл. Стоял ноябрь, было холодно, было дымно, были быстрые воды в смаргиванье серебряного блеска с его розовым оголовьем, где Звезда Вечерняя (кто-то называет ее Венерой, кто-то – Люцифером) заткнула свои гунявые склонности и попыталась сдержаться в одном неограниченном всплеске кипящего света.
Ах поэтишно. Я все время повторяю «ах поэтишно», потому как не намерен делать эту книжку поэтическим славословьем, в 1967 году, пока пишу это, что за чувство может во мне остаться к той «Америке», что стала тою халтурой разломанных убеждений, неразберихами бунтов и драк на улицах, хулиганства, цинического правления городами и штатами, костюмов и галстуков как единственного годного предмета, все величие слилось в мозаичные ячеи Телевидения (впрямь Моисеичного, с заглавной М), где люди щурятся на все эти точки и выбирают галлюцинированные образы собственного искривленья, а им скармливают ACHTUNG! ВНИМАНИЕ! ATENCIÓN! а не Ах, дремотные вещные влажные губы под старой яблоней? Или та картинка в журнале «Время» год назад, на которой показана тыща машин на стоянке в секвойном лесу Калифорнии, все повдоль одинаковых палаток с тентами и примусами, все одеты одинаково, озираются повсюду на всех, глядя этими любопытными новыми глазами второй половины века, лишь изредка подымают взгляды на деревья, а если так, то глубоко задумываются: «О как мило смотрелась бы эта секвойя в виде моей садовой мебели!» Ну, хватит… пока.
Главное тут – едем домой, «Прощальную песнь, сладко с моих дерев» предыдущего августа смыло ноябрьскими радостями.
Но у меня в жизни всегда так бывало, что перед огромной катастрофой я себя чувствую необъяснимо мрачно, лениво, сонно, тошно, уныло, чернодушно и вислоруко. В ту первую неделю в Лоуэлле, на славном чистом первом этажике двухсемейного дома на Крофорд-стрит, после того, как мы всё распаковали, и я засунул свой старый детский письменный стол поближе к окну и батарее и сел там курить трубку и писать чернилами новый свой Дневник, – я мог лишь хмуриться над словами и мыслями Федора Достоевского. Мне выпало начать его читать с одной из мрачнейших его работ, «Записки из подполья». В полночь, при ярком лунном свете, я шел по Муди-стрит по хрустящему снегу и чувствовал что-то ужасное, чего в Лоуэлле раньше не было. С одной стороны, я «неудачник, вернувшийся в город», с другой – я растерял весь блеск Нью-Йорка, и студгородка Коламбии, и твидовый вид второкурсников, утратил сверкающий Манхэттен, вот сызнова плетусь вдоль кирпичных заводских стен. Мой Па спал со мною рядом в его односпальной постели, храпя, будто канонада ветра. Ма и Нин спали вместе на двуспальной кровати. Гостиная, с ее старой мягкой мебелью и старым квадратноспинным пианино, на зиму оставалась заперта. И мне следовало найти работу.
Потом однажды воскресным вечером я вышел из театра «Роял», весь ликуя, ибо только что увидел «Гражданина Кейна» Орсона Уэллза, и ей-богу, ну и картина! Мне хотелось быть гением поэзии в кино, как Уэллз. Я мчался домой прикинуть кинопьесу. Шел снег и было холодно, я услышал, как подбежал маленький мальчишка с газетами, вопя: «Япы бомбят Пёрл-Харбор!» «Объявлена война Японии и Германии!» – на следующий день. Как будто я предчувствовал, совсем как годы спустя, ночью перед смертью моего отца, я пытался, или попытался бы, обойти квартал, а заканчивалось все лишь тем, что я брел понурив голову… об этом больше к концу сего.
Мне полагалось только дожидаться, чтобы программа «Ви-2» ВМФ вызвала меня на комиссию, понимать, должен ли я служить во Флотской Авиации. Поэтому, чтобы меж тем заполучить ту работу, я отправился в лоуэллское «Солнце» и попросился увидеться с хозяином газеты Джимом Майо, не наймут ли меня помощником экспедитора развозить кипы газет продавцам. Он сказал: «А ты не Джек Дулуоз, который несколько лет назад в Лоуэллской средней был звездой футбола? И в Нью-Йорке, в Йейле, нет?»
«В Коламбии».
«И учился ты на журналиста? Чего тебе доставщиком работать? Вот, возьми-ка эту записку и иди в отдел спорта, скажи им, я хочу, чтоб ты приступал прямо с утра в понедельник спортивным репортером. Какого черта, мальчик! – Хлоп по спине. – Мы тут все не деревенщина. Пятнадцать долларов в неделю нормально будет для начала».
Он не просил, в те дни работодатели не просили, но я временно пришел в восторг от мысли, что выужу свой студенческий спортивный пидж и штаны и верну на место древний свой галстучный блеск в отделе ярким утром людей и деловых штук.
II
И вот весь январь и февраль я был спортивным практикантом в лоуэллском «Солнце». Мой Па очень гордился. Фактически несколько раз он работал поденно на линотипе в печатном цеху, и я, бывало, гордо приносил ему какую-нибудь заметку, отпечатанную на машинке (скажем, про баскетбол в Лоуэллской средней), и давал ему на пюпитр, и мы друг другу улыбались. «Не бросай, пацан, decouragez ons nous pas, ça va venir, ça va venir» (Означает: «Давай не будем вешать нос, оно придет, оно придет».)
В то вот время фраза «Суета Дулуоза» и пришла мне в голову и стала заглавием романа, который я начал писать в своем отделе спорта где-то около полудня каждый день, потому что с девяти до полудня я успевал переделать всю свою дневную работу. Я мог писать быстро и печатать быстро и просто заметки свои сдавал направо и налево на быстрых ногах. В полдень, когда все уходили из стремной редакции и я оставался один, я украдкой вынимал страницы своего тайного романа и продолжал его писать. То у меня было величайшее удовольствие от «писания» в жизни, поскольку я только что открыл для себя Джеймза Джойса и подражал «Улиссу», как мне казалось (на самом деле имитировал «Стивена-героя», как я впоследствии обнаружил, поистине подростковую, но искреннюю попытку, с «мощью» и «перспективой», как провозгласил Арч Макдугалд, впоследствии наш местный культурный наставник). Я открыл Джеймза Джойса, поток сознания, у меня теперь перед носом весь тот роман. То были просто каждодневные свершенья, ничего особенного, производимые «Бобом» (мной), Патером (моим Па) и т. д. и т. п., всеми остальными спортивными журналистами, корешами в театре и салунах по вечерам, все занятия, что я возобначал в Лоуэллской публичной библиотеке (в грандиозном масштабе), мои дни разминок в АМХ, девушки, с которыми я ходил, фильмы, которые смотрел, мои разговоры с Саббасом, с матерью и сестрой, попытка начертать весь Лоуэлл так, как Джойс поступил с Дублином.
Ну вот, к примеру, первая страница звучала так: «Боб Дулуоз проснулся аккуратно, удивившись сам себе, умело вымахнул ноги из-под теплых простыней. Уже две недели занимаясь этим ежедневно, как, к черту? сам я один из величайших на Земле ленивцев. Поднялся холодным серым утром без содроганья.
На кухне ворчал Патер.
„Давай быстрей, уже десятый час“.
Дулуоз, урод чокнутый. Он сел на кровать и лишь минутку подумал. Как я это делаю? Взор затуманен.
Утро в Америке.
„Во сколько почту приносят?“ – спрашивает ворчливый Патер.
Дулуоз, говняшка, сказал: „Около девяти“. Уууууыыааууу. Он извлек свои белые носки, которые были не слишком белы. Надел их. Ботинки надо почистить. Обнаружены старые носки, медленно пылящиеся под комодом с зеркалом, возьмем их. Он надраил ботинки до блеска старыми носками. Затем напяливаются брюки, звяки, звяки, звяки. Звяк. Цепочка, и кое-какие деньги, и два ключа, один от дома, один от Раздевалок Предпринимателей в местной АМХ. Местной… вот сукин сын, а не мирок газетчиков. Бесплатное членство за $21… душевые, гребная машина в спортзале, баскетбол, бассейн с дорожками и т. д., к тому же радио. Справляюсь я с судьбою печатного успеха „Эм“. Справляюсь я с. Печать успеха. Боб Дулуоз, кочевой репортер. Как его называет Носко.
В Америке утро».
(И так далее.)
Ясно?
Вот как начинают писатели, подражая мастерам (а не страдая, как помянутые мастера), пока не выучаца собственному стилю, а когда они собственному стилю выучаца, никакого кайфу в этом уже не будет, потому что нельзя подражать ничьему страданью, кроме своего.
Прекраснее всего теми зимними вечерами было, когда я оставлял отца храпеть у него в комнате, прокрадывался на кухню, зажигал свет, заваривал чайник чаю, забрасывал ноги на масляную печь, откидывался вот эдак в кресле-качалке и читал «Книгу Иова» до малейшей детальки всю целиком, и «Фауста» Гёте, и «Улисса» Джойса, до самой утренней зари. Спал два часа и шел в лоуэллское «Солнце». Заканчивал газетную работу в полдень, писал главу «романа». Шел ел два гамбурга на Карни-сквер в «Белую башню». Шел в «Эм», разминался, даже по груше поколачивал и бегал 300 по манежу наверху сравнительно быстро. Затем в библиотеку с блокнотом, где читал Х. Дж. Уэллза и вел тщательные заметки, прям с мезозойской эпохи рептилий, намереваясь к весне доработаться до Александра Великого и на самом деле заглядывая во все ссылки Уэллза, что меня озадачивали или заинтересовывали, в «Британской энциклопедии, XI изд.», которая стояла там же, на моих прежних полках ротонды. «К тому времени, как закончу, – клялся я, – буду знать все, что когда-либо случилось на земле, в подробностях». Мало того, дома в сумерках, ужин, спор с Па за ужинным столом, подремать – и назад в библиотеку, за вторым раундом «изучения всего на свете». В девять библиотека закрывается, изможденный этим кошмарным расписанием, старый грустный Саббас вечно поджидает меня у дверей библиотеки, с этой своей меланхолической улыбкой, готовый к сливочному мороженому с горячей карамелью либо пиву, что угодно, лишь бы можно было обменяться со мною чем-то вроде букетика почитанья.
Это книжка не про самого Сабби, поэтому я поспешаю дальше…
III
И кому по сию пору не начхать вразмашку на то, что сказал Старший Инспектор Орренбергер, дескать, места, называемые Содружеством, вроде Массачусетса, обычно – гнездовья ворья.
Потому что, как я говорил, если не считать Сабби и моих предков, когда мартовские ветра начали растапливать фаянс той старой зимы, мне взбрело в голову, что я хочу бросить эту газету, и пуститься в путь, и отправиться на Юг. Хорошо, что Джеб Стюарт не встретился со мной в 1862 году, мы б с ним стали отличной бандой проказников. Я обожаю Юг, сам не знаю почему, дело в людях, в учтивости, в заботе о собственной учтивости, в пренебреженье твоими beau regard,[17] в любви к оку за око на подлинном поле, а не к обману, в языке прежде всего: «Парниша, ят-те прямщазз так скажу, я валю на Юга». Однажды днем лоуэллское «Солнце» отправило меня брать интервью у Тренера баскетбольной команды Лоуэллского Текстильного института Ярда Парнелла, а вместо этого, придя домой к этому интервью готовиться, всего в нескольких кварталах от меня, я просто просидел все время у себя в комнате, пялясь в стенку и отлынивая, и сказал: «Ай да ну его к черту, не пойду я сегодня никуда никакое интервью ни у кого брать». Мне позвонили, я не стал снимать трубку. Просто остался дома и пялился в стену. Мо Коул уже пару раз бывала на тахте днем-пока-все-на-работе. Если б на Ариадну взгромоздился Овен либо она сама захотела Овна оседлать, какая была б разница девятнадцатилетнему пареньку?
Я потомок Жана-Батиста Лебри де Дулуоза, старого плотницкого десятника из Сент-Юбера, округ Темискуата, Квебек, который сам себе дом выстроил в Нэшуа, Н. Х., а ругался, бывалоча, как Бог, размахивая своей керосинкой в грозу, вопя: «Varge! [Хрясь!] Frappe! [Тресь!] Vas y! [Валяй!]» и «Ты мне давай не пререкайся», а когда женщины приставали к нему на улице, он сообщал, куда им пойти с их турнюрами, подскоками и тягой к браслеткам, точно говорю. Семейство Дулуоз всегда было разъяренным. Признак ли это дурной крови? Отцовская линия Дулуозов, она не французская, она корнийская, она корнско-кельтская (язык там называется «кернуак»), и они вечно в ярости и о чем-нибудь спорят, есть в них такое, это не «сердитые юноши», а «разъяренные старики» моря. Отец мой тем вечером говорит: «Ты ходил в Текстильный институт брать интервью у того баскетбольного тренера?»
«Нет».
«Почему? – Нет ответа. – А этому твоему Майку Хеннесси было что сказать тебе в письме из Нью-Йорка, не хочет ли Лу Либбл, чтоб ты вернулся в команду?»
«Всяко-разно писал, подумывает вступить во Флотский резерв, говорит, там есть учебка для второкурсников, поэтому, наверно, я туда попаду». Но лицо у Па (лицо Патера) произнесло что-то саркастическое; и я говорю: «Чего вдруг такое лицо? Ты ж не думаешь, что я когда-нибудь вернусь в колледж, правда? Ты вообще не думаешь, что я на что-то способен».
Ма вздохнула. «Ну вот опять завели».
«Я так не сказал! – сердито закричал Па. – Но они тебе не сильно-то обрадуются после того, как ты их прошлой осенью так подвел…»
«Я ушел, потому что мне хотелось помочь семье, это была одна причина, там было много причин… например, я даже надсаживаться не стану, чтоб объяснять старому занозе в заднице, будь он даже ты сам, ей-еисус и ей-ты-проклят, меня от тренера тошнило, он мне роздыху не давал, надоело мне, я знал, что будет война, вот я, к черту, и вымелся. Мне хотелось немного передышки и поизучать Америку».
«Изучать шавочную Америку? И песнопенный Ной-Йорк? Думаешь, всю жизнь сможешь делать, что тебе хочется?»
«Да».
Он рассмеялся: «Бедная детка, ха ха ха, ты даже не представляешь себе, с чем связался, а беда с нами, Дулуозами, в том, что мы бретонцы и корнуоллцы и не можем ладить с людьми, может, мы от пиратов произошли или трусов, кто знает, потому что терпеть не можем крыс, тот тренер был крыса. Надо было дать ему по носу-банану, а не линять, как трус».
«Ой ну да, предположим, и дал бы… стану я тогда туда возвращаться?
«Кто сказал, что ты туда возвращаешься? ТЫ уж точно снова Коламбию свою изнутри не увидишь, я так думаю».
«Черт возьми, вот и увижу, хоть ты этого и не хочешь! Попробуй меня на слабо взять! Если б я твои ободряющие мудрости слушал всю жизнь, так бы и сгнил в Лоуэлле давным-давно!»
«Сам не понимаешь, а в Лоуэлле уже сейчас гниешь».
«А тебе и нравится, да? Хочешь, чтоб я в Лоуэлле с тобой за компанию гнил».
«АААх ты паразит ничтожный, ты ж когда-то был отличнейший, милейший, чистейший ребенок всего несколько лет назад, а теперь поглядите на него».
«Ага, поглядите на меня, скажи-ка мне, Па, вот мир – он чист?»
Вмешалась Ма: «Ну хватит же вам уже ссориться все время, а? Никогда в жизни я не видала такой кутерьмы в доме, eh maudit ну оставь же ты его в покое, Эмиль, он знает, чего хочет делать, он уже взрослый и про себя понимает».
Па быстро поднялся из-за стола и принялся выходить из комнаты: «Ну да, ну да, – ужин не доеден, – заступайся за него, только он у тебя и есть, валяй верь в него, только и мне поверь, голодать сильно будешь, если так поступишь, пусть делает по-своему, но потом плакаться ко мне не приходи, когда оголодаешь. Ну тебя к черту!» – орал себе Па.
«Ну тебя к черту! – завопил я. – Она не будет голодать, может, сейчас я ей пока и не отплачиваю, но однажды за все отплачу, миллион крат…»
«Еще бы, – сказал Па, выходя из комнаты, чтобы довод прозвучал драматичнее, – конечно, отплатишь, когда она в могиле будет лежать». И он пропал в вымороженной гостиной, кипя, топоча, по-дулуозски в ярости. Ма смотрит на меня и сурово качает головой:
«Никогда такого человека не видала. Даже не знаю, как прожила с ним двадцать пять лет, если сам не понимаешь, хоть меня послушай, его не слушай, а если послушаешь, станешь такой же, как он, он-то сам никогда ничего не делал… завидует, что ты в люди пошел и что-то из себя делаешь, ты его не слушай, не разговаривай с ним, он тебя только злить будет… Он всегда такой был, – добавляет Ма, – вся семья у него сумасшедшая, братья его еще хуже него, они кучка чокнутых психов, в Канаде это все знали…»