Бездомные воды на Севере, Арий-Скандинав против своих рук в цыпках от морских сетей.
II
Нет у меня в руках никаких морских сетей, нет на них и цыпок от тросов и канатов, ибо палубным матросом я был в том году позже, а в настоящее время я судомой. Я смутно слышал о том, что об этом орал Шекспир, мол, тот, кто моет котлы и драит гигантские сковороды, в засаленных передниках, волосы падают на лицо, как у идиота, в лицо плещет посудная вода, драит не жесткой «теркой» в том смысле, как ты понимаешь, а Рабской цепью, скученной в кулаке как цепь, шурх, скрытч, и весь камбуз медленно вздымается.
О кастрюли и сковородки, грохот их страха, кухня моря, там внизу Нептун, стада морских коров хотят нас выдоить, морская поэма, с которой я пока не покончил, страх перед шотландским помещиком, вдруг выгребет сюда с загривком от шеи другой лисы в подветренную сторону ШАОУ тамского Ирландского моря! Моря ее уст! Бутор ее Бони! Треск шпангоутов Ноева Ковчега, выстроенного Моисейцем Шварцем в безусловной ночи Вселенской смерти.
Короткая глава.
III
Никакая подростковая писанина того времени, что я держал в своих дневниках, ныне нам не пригодится.
Вот вон бурун омывает бушприт, «Ночь такая, что ни человеку, ни псу», да еще какому псу, О Бёрнз, О Харди, О Хокинз, взбредет в голову выйти в море, разве что за косточкой, на которой осталось мясцо?
В нашем случае это означало пять сотен долларов, если вернемся живы и здоровы, а это была куча денег в девятьсот сорок втор-омм.
В сумерках все кубрики обходил босой палубный матрос-индеец, удостовериться, что иллюминаторы закрыты и задраены.
У него на поясе висел кинжал.
Два кока-негра в полночь как-то поссорились на камбузе из-за азартных игр, я этого не видел, а они там махали огромными мясницкими ножами друг на друга.
Маленький вождь моро, ставший третьим коком, с маленькой шейкой, завертлюжил и съежился, обернувшись поглядеть.
У него из всех на поясе висел самый агромадный ножище, первостатейный мачете Свами со старо-доброго Минданау.
Пекаря-кондитера рекламировали как патикуса и утверждали, что он выхватил с пояса пистолет прямо в эту свару на радость всем нам.
В бельевом хозяйстве кастеляна ветеран Испанской гражданской войны, член левокрылой антифашистской Бригады Эйбрэхэма Линколна пытался сделать из меня коммуниста.
Главному кастеляну я был нужен так же, как клоку пены морской потребен он, или я, или кто угодно.
Капитана, Кендрика, видели крайне редко, ибо он был так высоко на мостике, а судно-то немаленькое.
Главным коком у меня на камбузе оказался Былая Доблесть.
В нем было 6 футов 6 дюймов и 300 фунтов негритянской доблести.
Он говорил: «Все тут накалывают». Это он, бывало, молился в сумерках на палубе полуюта… настоящей молитвой.
Я ему нравился.
Бздун Фрэнки Фей спал со мной рядом в кубрике и все время бздел. Еще один юный пацан из Чарлстона, Масс., кучерявый, пытался надо мной насмехаться, птушто я все время читал книжки. Третий парень у нас в кубрике ничего не говорил, был высокий конченый торчок, по-моему.
Вот так судно.
Довольно быстро закончилось пойло, и подлинные пьяницы пошли в судовую цирюльню стричься, хотя на самом деле им хотелось по пузырьку лавровишневого лосьона после бритья.
Сраные умники с камбуза отправили меня в машинное отделение попросить у стармеха «разводной ключ под левую руку». Дед орал на меня, перекрикивая грохот поршней, вращавших вал заднего винта: «Таких не бывает, остолоп!»
Затем мне устроили особый ужин в мою честь и накормили меня утиной жопкой с ямсом, картошкой и аспарагусем. Я съел и объявил, что очень вкусно.
Они сказали, что я, может, и футболист-выпендрежник, и в колледже обучался, а вот не знаю, что разводных ключей под левую руку не бывает или что утиная жопка есть утиная жопка. Вот и славно, мне и то и другое пригодится.
Пекарь-кондитер остался мной доволен и дал мне коричневую кожаную куртку, которая мне на запястья рукавами свисала. Он был проповедником с полуюта.
У себя в дневнике я наблюдал айсберги; дневник, вообще-то, очень неплох, и я должен это здесь записать; вроде: «Между прочим, одно из двух новых конвойных судов, небольшой сухогруз, переоборудованный в нечто вроде морского охотника и рейдера, несет героическую легенду. Он топил все подлодки, которые отыскивал в здешних холодных водах. Доблестная сучка, а не судно: волны вспарывает прытко и несет на себе самолет-торпедоносец, а также запас глубинных бомб и зарядов». И вот старый ариец жалуется (не успели мы дойти до тех айсбергов): «Туман, за кормой проглядывает „Чэтем“, мычит скорбящей коровой…»
IV
Айсберги – обширные горы льда, что плавают по всей Северной Атлантике и показываются где-то на одну десятую своего массива, который, прячась под волнами, может пробить корпус судна быстрей, чем тебя прикончит какой-нибудь черноглазый спартанец, в спартанской провокации, только этот самый айсберг тут весь белый, льдистый, холодный, ему плевать, и он больше пяти Управлений полиции и пожарной охраны Западного Сент-Луиса. О Бадвайзер, плати дань и примечай.
И видно их за милю, белые кубы льда, а волны бьются об их бушприты, как в кино про Динозавров в замедленной съемке. Плюх, медленно, гигантское зрелище громадных вод у самого утеса, льда в данном случае (не Керна), которые делают ПЛЯМ. Тебе известно, как корнский кельтский язык называется? Кернуак.
Так что есть Керуак? «Керн» – это гурий, а «уак» – язык чего-то; стало быть, Кер, дом, уак, язык его, ЭТО ЯЗЫК ДОМА, ТОЛКУЮЩЕГО С ТОБОЙ ЧИСТЫМ ГОВОРОМ МОРЯКА.
Никто на этом моем судне не столкнется с айсбергом, хоть на твою жизнь спорь, хоть Кэпа Кендрика, а кроме того, у нас на ужин свиные отбивные.
V
Ты каданьть видала глаза капитана в рулевой рубке? Кто-либо склонялся над картами столько, сколько этот первый помощник? Этот второй помощник, у него были голубые глаза? И третий, острые? Ни одно судно размерами с «Дорчестер» не может столкнуться с бедствием, если не столкнется с гением.
Гений, фон Дёниц, прятался под волнами Пролива Красивого Острова, а мы искали признаков пены или перископовой торчбы, так точно, да еще как. Хучь Гитлер советовал своему военно-морскому гитлерюгенду быть мудрыми и спортивными, лучше моряков и не видали, чем в Морской Службе Соединенных Штатов. Не, никакому Дёницу не скрыться от прицела канадца.
У обычного настоящего канадца голубые глаза и глаз на море, да и на бухточку, настоящий пират, скажи это Верховному Главнокомандованию любого Флота. Он облизывает губы, предвкушая какой ни возьми слом в волне, будь то футбольный мяч, какашка, дохлая чайка, дрейфующий счастливый альбатрос (если достаточно близко к Полюсам), или же волнушка, или морской воробей, или, вообще-то, скопа, эта птица ка-ка, а не дуй-дуй, та, что плещет в волнах и речет тебе и мне: «Ужо вы сами под парусами, а я по водам сама поплещу». Ладно. Всегда отыскивается возле суши.
Что у нас тут за суша? Ирландское море? Ты его моришь?
VI
И вот я жарю бекон на тысячу ртов, то есть две тысячи ленточек бекона, на обширной черной плите, а Доблесть и другие помкоков делают болтунью из яиц. На мне спасжилет, О Болдуиновы яблоки. Снаружи слышу «Бум бум». На Доблести тоже спасательный жилет. Бум бум. Бекон шкварчит. Доблесть смотрит на меня и говорит: «Они там накалывают».
«Ну».
«Дожарь этот бекон до хруста и свали в бачок, мальчик».
«Ессьсэр, – грю я, – начальник». Это птушта он мой начальник, и вот поди ж ты. «Что там такое, Доблесть?»
«Там пачка канадских сторожевиков и американский эсминец закладывают глубинные заряды против атаки германской подлодки».
«А нас атакуют?»
«Да уж не мемфисские враки».
«П-ч-хикк-Ще-нья, – это я, чихнув, – сколько времени?»
«Тебе зачем спасательный жилет?»
«Ты мне сам сказал его надеть, ты и главный кастелян».
«Так ты ж бекон жаришь».
«Ну само собой, я жарю бекон, – сказал я, – но еще я думаю про того мальчонку на германской подлодке, который тоже бекон жарит. И он сейчас насмерть давится, тоня. Как тебе такое, Доблесть?»
«Я никого не накалываю, ты прав», – сказал Доблесть, в натуре крутой и блюзовый певец к тому ж, но я б его в любой драке завалил, потому что он бы мне это дал.
Вот тебе Американский Негр, чувак, поэтому давай ты мне про него тут не будешь.
VII
Море глаголет. Помнишь, почему я волна? Три серебряных гвоздя в синем поле, посеревшем от моря. Езус, это ж польское море. Что, Дясньск? Всякий дворянин в России носил меха и кастрировал всех в поле зрения. Дзеньск. Сколл. Арийцы.
Рабами они смели нас звать.
VIII
И впрямь рабы, да ты глянь на телохранителей Хрущева или любого с виду обычного русского, видала, какой-то парень торговал коровами в полях Северной Каролины в 9 утра… Арийцы… Вид такой, что веришь – Господь простит тебя на Небеси… ‘Т такова вида бляди Амстердама не только содрогнутся, но и вязать бросят… Ах Верхние Германские Нордические Арийцы, звери вы моего сердца!… Убейте меня!… Распните меня!… Валяйте, у меня есть друзья в Персии.
Рабами они смели нас звать.
VIII
И впрямь рабы, да ты глянь на телохранителей Хрущева или любого с виду обычного русского, видала, какой-то парень торговал коровами в полях Северной Каролины в 9 утра… Арийцы… Вид такой, что веришь – Господь простит тебя на Небеси… ‘Т такова вида бляди Амстердама не только содрогнутся, но и вязать бросят… Ах Верхние Германские Нордические Арийцы, звери вы моего сердца!… Убейте меня!… Распните меня!… Валяйте, у меня есть друзья в Персии.
А что эти персидские друзья сделают, отрастят усы и поскачут на реактивных?… Знаешь, что имел в виду Иисус, крича на кресте: «Отец, Отец, для чего Ты меня оставил?»[20]…Он лишь цитировал Псалом Давида, как поэт, помнящий наизусть: Он не отрекся от царствия Своего, херня так верить, выкинь Щит Давида в мусорку вместе с Крестом Иисуса, ежели так считаешь, давай я это тебе докажу: Иисус просто цитировал первую строку Давидова Псалма 22, с которой знаком был еще с детства (не говоря уж о том, что зрелище римских солдат, бросающих жребий по его одеянье, напомнило ему строку в том же Псалме «об одежде моей бросают жребий»,[21] и вот это еще прибавь: «пронзили руки мои и ноги мои»[22]). ПСАЛОМ 22 ДАВИДА (частично): «Боже мой! Боже мой! для чего Ты оставил меня? Далеки от спасения моего слова вопля моего. Боже мой! я вопию днем, – и Ты не внемлешь мне, ночью, – и нет мне успокоения…[23] Я же червь, а не человек, поношение у людей и презрение в народе. Все, видящие меня, ругаются надо мною, говорят устами, кивая головою: „он уповал на Господа; пусть избавит его, пусть спасет, если он угоден Ему“.[24] Я пролился, как вода; все кости мои рассыпались…[25] Сила моя иссохла, как черепок; язык мой прильпнул к гортани моей, и Ты свел меня к персти смертной…[26] Пронзили руки мои и ноги мои… Они смотрят и делают из меня зрелище; делят ризы мои между собою и об одежде моей бросают жребий…»[27]
Он был просто как поэт, вспоминавший пророчество Давида.
Следовательно, в Иисуса я верю. Скажу тебе почему, если ты и так не знаешь: Иаков боролся со своим ангелом, потому что бросил вызов своему Ангелу-Хранителю. Это как водится.
Михаил стоит в моем углу, 7 футов ростом.
Смотри.
Вот мы пошли.
Книга восьмая
I
Блез Паскаль велит смотреть не на себя в поисках средства от несчастий, а на Бога, чье Провидение предначертано в Вечности; предначертание это было в том, что жизни наши – всего лишь жертвы, приводящие к чистоте в послесуществовании на Небесах в виде душ, лишенных этого насильственного, гнилого, плотского тела – О сладкие возлюбленные тела, столь оскорбляемые повсюду за миллион лет на этой странной планете. Lacrimae rerum.[28] Я этого не понимаю, потому что ответы ищу в себе. А тело мое так тупо и плотско! Я не могу проникнуть в души других, равно уловленных трепещущей слабой плотью, не говоря уж о том, чтобы проникнуть в понимание того, КАК могу действенно обратиться к Богу. Положение признано безнадежным в самих венах рук наших, а руки наши бесполезны в Вечности, ибо что б ни делали они, даже сцепляясь, не продлится.
Потому я думал о маленьком немецком мальчике-блондине, который жарит бекон на том подводном корабле, и вот, стоя в своем спасательном жилете, дрожа и потея, но все равно мило готовя завтрак команде и офицерам, слышит он, как швы и болты переборок корпуса субмарины скрипят и трещат, вскоре начинает просачиваться вода, бекон его – как пресловутые свиньи, которым Иисус вручил подорожные к Сатане, и они идут прыгать в озеро, – сейчас намокнет. Затем могучий близкий разрыв глубинной бомбы, и весь океан врывается к нему на камбуз и плещет вокруг и него, и плиты его, и его кроткого завтрака, а он, дитя в Маннерхайме, когда чисты были поутру сосульки на зимнем солнце, а из концертного зала по узким булыжным улочкам неслись звуки Хайдна, ах, вода уже ему по шею, и он все равно задыхается от мысли обо всем этом: вспоминая весь свой жизненный срок. Милый светловолосый германский Билли Бадд задыхается, захлебываясь водой в затонувшей капсуле. Глаза его дико вперяются в меня, что в спасательном жилете у черной кухонной плиты п/х «Дорчестер», это невыносимо.
С того момента я единственный настоящий Пацифист на всем белом свете.
Не вижу, не понимаю, не хочу. Почему два судна не могли просто встретиться в бухточке и обменяться любезностями и понарошку военнопленными?
Кто эти улыбчивые Сатаны, что наживают на этом все деньги? Будь они русскими, американцами, японцами, англичанами, французами или китайцами? Но не вусмерть ли прав был Толстой, сказав в своей заключительной книге, «Царство Божие внутри вас» (цитата из Иисуса[29]), что настанет такой день, когда песочные часы, отмеряющие войну, вдруг переполнятся? Либо такой день, вообще-то, когда водяной маятник, приняв больше воды в ведерко мира, вдруг склонится к миру? Это за единую секунду происходит.[30]
Кроме того, как покажу я впоследствии, немцам не следовало быть нашими «врагами». Говорю это и ставлю на кон свою жизнь.
Стало быть, старый Доблесть говорит: «Ладно, мальчик, доготавливай бекон, а у меня болтунья приспела, и пошли-ка уже кормить тыщу человек, что едут строить воздушную базу в Гренландии с грязнючими дорогами и деревянными хижинами, и в шерстяных клетчатых куртках, йяай, как из Лазарета Св. Иакова вышел, ни разу мне так глупо и тоскливо не бывало. Боже мой, для чего Ты оставил меня?»
Мало того, еще мне нужно мыть котлы и сковородки, драить палубу, ложиться спать, пробуждаться в полдень вторым коком, негром с большим кинжалом, и тот мне говорит: «Вставай, ленивое отребье, ты на камбуз уже на пять минут опоздал».
«Со мной нельзя так разговаривать».
«А у меня ножик».
«А мне какое дело?»
«Я мастеру скажу, как ты на камбузе пререкаешься».
«Это у тебя первый случай, когда можно на ком-то отыграться, да?» – грю я. Ух как мы друг другу не нравились. Я пошел ко второму помощнику и попросился перевестись в палубную команду, но мне отказали. Я был в капкане стальной тюрьмы, плывшей по ледяным океанам полярного круга, и наконец-то рабом.
II
Дневник утверждает: «30 июля 1942 г.: Вечером с севера налетел хлесткий ветер и сдул туман… и до чего ж холодный, ледяной это был ветер. Мы теперь по-настоящему приближаемся к северу. Восьмой день как вышли из Бостона и должны пройти три четверти пути между северным Ньюфаундлендом и южной Гренландией» – пока не на полярном круге, но несколько дней спустя – «уже. Ветер этот был странный ветер; летел с далекого белого севера и нес с собой посланье о нагом опустошенье, что бормотало: „Человек не должен ко мне стремиться, ибо я безжалостен и безразличен, как море, и не стану ему другом и теплым светом. Я – север и существую лишь для самого себя“. Но с левого борта у нас сигнальный огонь нашего нового судна сопровождения (военные корабли ушли, их сменили два тяжеловооруженных траулера) светил по унылым серым водам другим посланьем… и то было посланье тепла, любви и привета, послание Человека… То был прекрасный золотой огонек, и он мигал символами Человечьего языка. И мысль о языке, тут, в объятьях безъязыкого моря… то был тоже теплый золотой факт».
И: «Тюремный корабль! Я ору себе по утрам, направляясь к своим кастрюлям и сковородкам. О, где же Князь Крита Саббас и его знакомый клич: „Поутру, братие, сочувствие!“…милях в 1800 за кормой… но лишь в 2 футах за душой.
Но этим утром я сонно вышел на палубу вдохнуть воздуху на баке и оказался в зачарованном гренландском фьорде. Меня на миг буквально ошеломило, затем я впал в мальчишеское изумление». – Немудрено. – «Эскимосы на каяках проплывали мимо, щерясь своими странными щербатыми улыбками. И О, как же мне на память пришла та строка из Вулфа в славном свершенье и правде: „Утро и новые земли…“[31] Ибо тут у нас тяжкоглазое, обалделое утро, свежее, и чистое, и странное… а вот она, новая земля… одинокая, пустынная Гренландия. Мы миновали эскимосское селение, которое, должно быть, то, что на карте – возле мыса Прощай, Юлианехоб. Американские моряки швыряли эскимосам апельсины, пытаясь в них попасть, хрипло хохотали – но маленькие монголы только улыбались в своих идиотских нежных приветствиях. Мои сограждане позорили меня бесконечно, поскольку я знаю, что эскимосы эти – великий и отважный индейский народ, у них есть свои боги и своя мифология, и они знают все тайны этой причудливой земли, и у них есть нравственное чувство и честь, что намного превосходят наши. Фьорд защищен» – «фьорд» означает глубокий водяной канал меж утесами – «по каждому берегу громаднейшими бурыми обрывами, покрытыми чем-то вроде тяжелого мха, или травы, или вереска, не разберу чего. Вероятно, поэтому Северяне назвали эту землю ЗЕЛЕНОЙ. И утесы эти совершенно зачарованы… как утесы из грез ребенка, того места, где покоится душа музыки Вагнера… массивные, как крепость, и крутые; расщелины значительно сношены ложами потоков тающего льда; вздымаются в отвесной неимоверной красоте от зеленых вод фьорда к бледно-голубому небу…»