Пока мы кутили да колотились на пыльных кровавых полях, нам и присниться не могло, что все мы окажемся на Второй мировой, некоторые – убиты, кто-то ранен, из остальных выпотрошило невинные порывы 1930-х.
Не стану углубляться в свой младший год Лоуэллской средней школы, обычное то было дело для слишком молодого мальчишки либо недостаточно старшего, начинать играть регулярно, хоть из-за того, что тренер Тэм Китинг считал меня второкурсником, потому что мне было пятнадцать, он меня играть не выпускал, а «припасал меня» для младшего и старшего годов. Кроме того, прогнило что-то в штате Мерримэк, потому что на тренировках в драках за мяч он меня гонял довольно жестко, а я вполне отлично забивал жесткие мячи и мог бы проделывать это в любом официальном матче, или же там какая-то политика примешалась, чего отец мой совсем не поощрял, ибо был так честен, что, когда к нему пришла депутация лоуэллцев году в 1930-м просить баллотироваться на мэра, он ответил: «Конечно, я пойду в мэры, но, если я выиграю выборы, мне придется вышвырнуть из Лоуэлла всех жуликов, и в городе никого не останется».
V
Я знаю только, как прошел сезон моего старшего года, и суди сама, или, если ты не поняла, пусть судит тренер: первую игру года я начал лишь потому, что Пай Менелакос повредил себе щиколотку. Спору нет, он был ничего так себе каверзный нападающий, но такой маленький, что, когда кто-нибудь в него врезался, он улетал на 10 футов. Опять же спору нет, он был юркий. Но поскольку отчего-то тренер прикинул, что ему нужен блокирующий игрок, «защитник» вроде Рика Пьетрыки и этого четкого маленького пасовщика Христи Келакиса, места мне, начинающему нападающему, за линией защиты не оказалось. Однако что до защиты, я в потасовке за мяч мог пригнуть голову и ядром нестись насквозь 10 ярдов, даже не глядя. А полузащитником мог поймать плохо поданный пас, что пулей летел у меня за спиной, всего лишь развернувшись вокруг, ухватив его и швырнув обратно моему нападающему, и рвануть до самого конца. Признаю́, блокировать, как распасовщик Билл Деммонз, или подавать пасы, как Келакис, я не мог. Им как-то надо было заполучить туда Пьетрыку и Менелакоса, и отец мой утверждал, что кому-то заплатили. «Типично для вонючей дыры на Мерримэке», – сказал он. Кроме того, он не был особо популярен в Лоуэлле, потому что едва кто-нибудь впаривал ему какую-нибудь белиберду, он на него всех собак спускал. В душевых «Лориер-парка» он как-то дал в зубы борцу после того, как поединок слили – или подстроили. Схватил греческого патриарха за рясу снизу и вышвырнул из своей печатни, когда тот стал торговаться за цену рекламных проспектов. Так же поступил с хозяином театра «Риальто», Дуб-за-Тыщу Гроссменом, как он его называл. В деле его обжулила компания кэнацких «друзей», и он сказал, что реку Мерримэк очистят только в 1984 году. Мэрской депутации он уже сообщил, что думает насчет честности, нахрен. Он управлял маленькой еженедельной газеткой под названием лоуэллский «Прожектор», которая разоблачала взяточничество в Ратуше. Мы знаем, что все города одинаковы, но он был исключительно честный и откровенный человек. Был всего-навсего Мистер Пять-на-Пять, ростом 5 футов 7 дюймов и весил 235 фунтов, однако никого не боялся. Он признавал, что из меня паршивый подающий в бейсболе, но в том, что касалось футбола, говорил, что нападающего лучше и не бывает. Это его мнение, впоследствии подтвержденное Фрэнсисом Фэйхи, тогда тренером Бостонского колледжа, а позднее – Нотр-Дама, который на самом деле приходил к нам домой и беседовал с отцом в гостиной.
Но у него была веская причина обижаться, как покажут дальнейшие достижения. Как я уже говорил, я начал первую игру. Но давай сначала скажу, у нас была великолепнейшая линия: Бугай Эл Свобода был правым крайним, литовец или поляк 6 футов 4 дюйма, крепкий, как бык, и такой же кроткий. Телемах Грингас (вышеупомянутый) – правым полузащитником, по кличке Герцог и брат великому Оресту Грингасу, оба – крутейшие, костлявейшие и честнейшие греки, каких только можно встретить. Сам Герцог, вообще-то, мой друг детства, когда на короткий месяц в двенадцать лет или около того мы решили быть друзьями, вечерами по субботам гуляли полторы мили, опираясь на плечи друг друга, обнявшись, от искрящихся огней Карни-сквер, Герцог теперь вырос в тихоню, но весом в 210 фунтов, глыбища с веселыми черными глазами. Хьюи Уэйн – правый угловой защитник, здоровенный 225-фунтовый спокойный парень с Эндовер-стрит, где жила богатая публика, с бычьими мощью и манерами. Джо Мелис – центровой, поляк динамичных, грохочущих, драматичных, под-бокс-стриженных подсечек, позже избран капитаном команды следующего года и обречен играть защитником, а также хороший бегун на 300 ярдов в легкоатлетике. Чет Рейв – левый угловой защитник, странный разговорчивый валун, а не человек семнадцати лет, ему суждено было стать единственным членом этой лоуэллской команды, которого, помимо меня, всерьез добивались команды крупных колледжей (в его случае – Университета Джорджии). Джим Даунинг – левый угловой, томный ирландец 6 футов 4 дюймов, и с ними давай осторожней. И Хэрри Кинер – левый крайний, быстр и хорош в защите и сделан из скалистых костей.
В общем, я начал первую игру года против Гринфилдской средней (и вот достижения, о которых я говорил, всего года) (от матча к матчу) и забил два гола, которых не засчитали, на самом деле забил пять из семи первых голов во всей игре, в среднем набрал ярдов 10 за попытку и совершил 20-ярдовую пробежку, несколько дюймов не хватило до гола, и Келакис взял на себя честь довести его до конца (он играл распасовщиком).
Во второй игре сезона, несмотря на это мое качество игры, лодыжка Менелакоса (Менни) зажила, и он вышел на мое место. Мне разрешили играть только последние две минуты, в Гарднерской средней в западном Массачусетсе, я нес мяч, но дважды, сбитый в первом голе в обеих попытках, на 12 и 13 ярдов соответственно, оказался с расквашенным носом и после игры ел мороженое «Город стульев» (оно делается в Гарднере).
(Оба те первых матча Лоуэлл легко выиграл.)
В третьей игре меня даже не назначили начинать, а отправили только на вторую половину, против Вустерской гимназии, и я бежал перед ударом с рук 64 ярда сквозь целую команду ради гола, затем оттарабанил еще два гола, ярдов по 25 на каждый, а мяч нес лишь семь раз на 20,6 ярда зараз. Это в газете отражено. (Ту Лоуэлл тоже выиграл.)
Вместе с тем, когда для Лоуэлла настало «большое испытание» против Мэнчестера, даже тогда я не был большим героическим «стартовым», а сидел на скамье, а школьная детвора на трибунах теперь принялась скандировать: «Хотим Дулуоза, хотим Дулуоза!». Ты можешь такое переплюнуть или прикинуть? Мне приходилось сидеть и наблюдать, как некоторые обалдуи там кочевряжатся и вытанцовывают, одно растяженьице – и вот героический Пьетрыка тщательно снимает шлем, когда ему помогают ухромать прочь с поля, чтобы все видели, как его трагические волосы плещут на осеннем ветерке. Предполагалось, что он могучий защитник, а он пахал и плюхался старой коровой и без угрюмой безмолвной блокировки Билла Деммонза перед собой не достиг бы линии схватки за мяч, чтобы успеть к прорыву. Однако хваленый Мэнчестер переоценили, Лоуэллская средняя выиграла со счетом 20:0, и мне разрешили всего разок пронести мяч в последний момент, а распасовщик призвал нырнуть в линию, когда мне хотелось только обмахнуть край, поэтому я забурился в подножку, и крик «Хотим Дулуоза» усох, а игра окончилась минуту или меньше минуты спустя.
Признаю, я им все равно в том матче был без надобности (20:0), но когда настала пятая игра, ее я тоже не начинал, но мне дали поиграть четверть ее, за которую я забил 3 гола, один не зачли, против Академии Кита, которую мы выиграли 43:0. Но вполне понятно, если разбираешься в футболе, либо теперь уже, либо прежде, спокойно втихаря про меня вызнавали люди Фрэнсиса Фэйхи из Бостонского колледжа, которые уже готовились переходить в Нотр-Дам, иными словами, я привлекал заинтересованное внимание высших эшелонов американского футбола, а поверх всего прочего бостонская «Вестник» в ту неделю тиснула на спортивной странице заголовок, прямо через весь верх, гласивший: «ДУЛУОЗ 12-Й ЧЕЛОВЕК ЛОУЭЛЛСКОЙ СРЕДНЕЙ. ИЗ ОДИННАДЦАТИ», что странно, как ни накроши. Даже в моем шестнадцатилетнем невинном умишке таилось подозрение, что тут что-то не так, хоть я и не мог совсем уж (или не хотел) поверить в отцово утверждение про блат. Тренер Тэм Китинг вроде поглядывал на меня иногда с неким отстраненным грубоватым сожалением, думал я, как будто это невнимание к моим осязаемым силам уплыло у него из рук. Отец мой теперь был в ярости. Спортивный обозреватель Джо Кэллахэн, который позже станет директором Нотр-Дама по связям с общественностью при режиме Фрэнсиса Фэйхи, а тогда президент «Бостонских патриотов» в Лиге американского футбола, принялся в своих спортивных колонках намекать про меня, что «цифры не лгут». Вражеский спортивный обозреватель, ненавидевший моего Па, написал обо мне, что я-де «похож» на футболиста. Какая прелесть, ну?
VI
Следующая игра против Молдена стала встречей титанов Массачусетского школьного футбола на тот год, хоть я бы сказал, что гимназия Линна была круче нас обоих. Огромные мясистые угловые защитники и блокирующие полузащитники Молдена с тавотом под глазами, как ирокезы в боевой раскраске, держали нас вничью 0:0 весь день (я по-прежнему уверен, что Иддиёту Биссоннетту следовало там быть, но тренер мне сказал, что у него оценки недостаточно хороши, Иддиёта отправили домой после нескольких тренировок, на которых он замешивал всякого пацана и мог бы замесить Всякодядю). Никто в тот молденский день толком и не владел мячом. Но и наш великолепный нападающий состав из Свободы, Уэйна, Рейва, Даунинга, Мелиса, Грингаса и т. д. не спускал им никакой туфты. Тем днем не было никакой разницы, несу я мяч или нет, начинаю ли игру, играю ли только четверть; то был оборонительный пинг-понг БЛОНГ, а не игра: довольно скучная, но смотримая заинтересованными наблюдателями.
Единственная подлинная промашка сезона у меня была в игре с Линнской гимназией: они нас разбили в Линне со счетом 6:0, и если б я не выронил тот чертов пас из своих идиотских скользких пальцев у линии ворот, пас от Келакиса прямо и верно мне в руки, мы б выиграли, ну или удержали ничью, в этой. Я так и не оправился от мук совести за то, что упустил тот пас. Вот если бы в мяче не свинячья кожа была, а старый добрый рохлый носок, какими играешь в десять лет. Фактически я, бывало, носил кожан одной рукой на бегу и все тискал его. Может, это тренеру-то и не нравилось. Но для меня то был единственный способ быстро бежать и увертываться изо всех сил со всеми возможными прихватами легкоатлета, да и нянькал я его не чаще других, во всяком случае.
За молденской игрой последовал нелепый матч, проводимый в Новой Британии, Коннектикут, большая команда, со всей нашей бригадой, вопящей в гостиничных апартаментах вечером накануне игры, пиво не пили, ничего, что детвора должна делать в наши дни, а просто ни единой возможности уснуть, как дома вечером в пятницу, поэтому матч тот мы продули начисто. (Кое-кто ускользнул на танцы.)
И вот теперь напрочь обескураженным, великим начальникам команды, героям пришлось отдыхать после фиаско в Коннектикуте, поэтому я остался с кучкой запасных пацанов против Нэшуа (родного города обоих моих родителей) в дождливой жиже, и говорю же, то был пример того, как ко мне относились. После игры, учти… нет, погоди-ка. То был жесточайший футбольный матч, что я когда-либо играл, и та игра все решила для Фэйхи, а также привлекла внимание Лу Либбла из Коламбии и других источников, вроде Университета Дьюка. Естественно, раз герои отдыхали в турецких банях в «Рексе», эту начал я, в грязи, что пахнет так тошнотворно сладко, лицом к лицу с кучей здоровенных крутых греков, поляков, кэнаков и мальчишек-янки, и сталкивался с ними, пока мы все не заляпались до полной неузнаваемости лица или номера на фуфайке. Газетный отчет сосредоточился на сообщении розыгрышей со счетом, 19:13 в пользу Нэшуа, но не учитывал ярдажа при пробежках с мячом в руках, поскольку я, набычившись, в среднем набрал 130 из 149 всех ярдов Лоуэлла, включая 60 ярдов пробежки, когда меня перехватил сзади длинноногий крайний, но я забил 15-ярдовый гол с пасом в руках. Со всех сторон происходили скользкие схватки, блокируемые пинки, юзы в поджидавшие объятья зрителей за боковой, однако та игра остается у меня в памяти как самая прекрасная, где я когда-либо участвовал, и самая значительная, потому что меня в ней использовали (наряду с Биллом Деммонзом) как тягловую лошадь без всякой славы, и я играл так, что аплодировать мог бы лишь профессиональный зритель, одинокий секретный хребтинный матч, вгонявший сваи в сумрак грязекровавленными губами, греза, что корнями уходит к старым играм Гиппера и Олби Бута со старых дождливых кинохроник.
С регулярной командой мы бы, конечно, этот выиграли, никто один в поле не воин, но нет, героям не нравится дождливая грязюка.
Той ночью дома я проснулся посреди сна в узлах мускульных судорог, что называются Лошадками Чарли, от чего заорал; однако никто не предложил мне турецкой бани в «Рексе» после всего этого чокнутого сваезабоя со скользкой пахотой и колготьбы с по большинству детворой на моей стороне.
(Но пытался ли кто-то поднять ставки на большой футбольный матч Благодарения, что подступал следом через десять дней?)
VII
Ладно, вот, однако, наступает большой футбольный матч на День благодарения, должны встретиться заклятые враги, Лоуэлл против Лоренса, при нулевой погоде на поле, таком жестком, что прям лед. Теперь «герои» готовы и начали без меня. Героям пришлось праздновать по радио с восемнадцатью тысячами зрителей. Я сижу в соломе у подножья скамьи с, как говорят французы, mon derrière dans paille («жопой в соломе»). Подходит конец первой половины, никакого счета вообще. Во второй половине они соображают, что я им могу понадобиться, и вводят меня. (Может, прикинули, что я до ужаса скверно выглядел в том матче с Нэшуа и никому дела не будет.) В какой-то миг я почти что вырываюсь, но какой-то пацан из Лоренса просто чуть подсекает меня мясистой итальянской рукой. А несколько розыгрышей спустя Келакис мечет мне высокий 3-ярдовый пас над руками наружного крайнего, и врубается, и гонит напролом, опустив голову, подняв голову, пауза, дальше, Даунинг ставит прекрасную блокировку, кто-то еще – тоже, подскакивая, я пру, 18 ярдов, и только достигаю линии ворот, а пацан из Лоренса врезается в меня и виснет, но я выпрыгиваю из его хватки и шлепаюсь носом, с единственным голом за всю игру. Счет 8:0, потому что Хэрри Кинер уже заблокировал Лоренсов удар с рук и напрыгнул на него в зачетной зоне ради 2-очковой страховки. Мы бы все равно могли выиграть 2:0. У нас нападение будь здоров какое. Но когда игра заканчивается, столпотворение и все такое, я тут же бегу в раздевалки поперед всех на поле, чтоб быстро переодеться к Ужину Благодарения дома, а в раздевалке Лоуэллской средней – не кто иной, как Пай Менелакос, матерится и пинает шлем, как будто мы проиграли, а матерится из-за того, что я, а не он забил единственный гол матча?
Ну вот, пожалуйста.
Он принимает предложение Норича в Вермонте, пока Фрэнсис Фэйхи приходит ко мне домой, а за ним несколько дней спустя люди Лу Либбла.
Поэтому в данном случае, женушка, я вправе злиться, я злюсь, но Господь выдал мне шанс помочь себе.
Бедный Па меж тем, дома, индейка, пирожки с вишней, бесплатные кегли в кегельбанах, ура, я со своей мечтой о колледже, как Флинн-пострел, и тут поспел.
Все равно говорю, что это значит? Можешь сказать, я хвастун насчет футбола, хотя все эти отчеты имеются в газетных подшивках, называемых «моргом», я признаю, что хвастун, только я это так не называю, потому что в чем смысл-то все равно, ибо как сказал Екклесиаст: «Суета сует… все суета».[1] Убиваешь себя, чтоб добраться до могилы. Особенно себя убиваешь, чтоб добраться до могилы еще до того, как умрешь, и могила называется «успех», могила эта называется фу-ты ну-ты боты гнуты фуфелом.
Книга вторая
I
Все еще хвастая, но по-прежнему говоря правду, все это время я получал пятерки и четверки в средней школе, в основном потому, что прогуливал, бывало, уроки хотя бы раз в неделю, сачковал то есть, чтоб только ходить в Лоуэллскую публичку изучать самому в свое удовольствие такие штуки, как старые книги по шахматам с их ароматом ученой мысли, старыми переплетами, что вели меня расследовать и другие ароматные книги, вроде Гёте, Юго, не что-нибудь, а «Максимы» Уильяма Пенна, читал лишь выпендриться перед собой, мол, вон чего читаю. Однако это торило путь к подлинному интересу к чтению. Привело к тщательному изучению «Очерка истории» Х. Дж. Уэллза, глупым исследованиям «Харвардской классики» и глубочайшему почтению к крошечному шрифту на луково-шелуховых страницах, белых как снег, какие можно найти в одиннадцатом издании «Энциклопедии Британники» (Ency Brit XI Ed.) с ее подробной записью всего, что когда-либо случалось до 1910 года, как его в последний раз собрали в обильных счастливых понятиях оксфордские и кембриджские ученые, – к любви к книгам и запаху старой библиотеки, и я всегда читал в ротондовой части позади, где стоял бюст Цезаря на ярком утреннем солнышке, а на полукруглых полках весь диапазон циклопедий. Что даже еще более углубило мое образование – часов в 11 утра я фланировал из библиотеки, срезал через пути у Даттон-стрит возле АМХ,[2] чтоб не заметил из окна, может, Джо Мейпл, мой учитель английского, срезал по мосту железной дороги у магазина «Гигант», через рельсы, что бежали по голым шпалам, сквозь которые видно было тот вихрящийся глубокий канал с его плюхой плывущих снегов, затем по Миддлсекс к театру «Риальто», где я садился и изучал старые киношки 1930-х годов в тщательных подробностях. Ну, конечно, большинство из нас все равно так поступали, но не сачкуя с восьми пятнадцати и после чтения вдосталь в библиотеке до одиннадцати, эгей?