И в тот же вечер недалеко от ресторана мы дружно избили и обобрали какого-то парня. Он попался нам навстречу, и Хысь заговорил с ним с такой злобой, будто это был его давнишний враг. Я, как, наверно, и остальные, к незнакомому парню даже ненависть почувствовал. И захотелось доказать корешу Хысю, редчайшему из людей, почти всесильному, глаза на жизнь открывшему, свою верность и преданность!
Следующим утром, которое, как водится, вечера мудренее, прошедший день виделся чуждым, будто не со мной произошедшим. Голова немного побаливала. А в теле не остыла еще вчерашняя одурь, ошалелость, неспокойствие какое-то. И вдруг неприятно пронзало воспоминание, как мы впятером — одного! И я — неужто я! — раздухарился, хлестал ни в чем не виновного парня во всю силу, часы сорвал!..
С улицы свистнули — у ворот стояли Женька и Балда. Мы кликнули Валерку, он вышел и сразу принялся рассказывать, как вчера ловко и незаметно прошмыгнул мимо матери (обычно он, когда поздно возвращался, влезал в окно). Вчетвером мы отправились к Хысю, а потом вместе — на реку. Не обошли по пути и магазин, опохмелились. И хоть от одного вида бутылок замутило, я не ударил в грязь лицом: скрепился и выпил. Потихоньку вспоминался, раскручивался вчерашний день, один подхватывал другого, и такие забавные истории выходили, что сделалось легко и просто — такая уж она есть, житуха! И снова приходили уверенность в себя, ощущение своей силы. Ходили по лугу, сбрасывали в воду пацанят. Потом пошли к кинотеатру. Женька так, ради смеха, остановил, пошмонал двух-трех пареньков. Со всеми повторялось примерно одно и то же:
— Иди сюда, — подзывал Женька.
— Зачем?
— Ну иди…
Парнишка подходит.
— Дай двадцатник!
— Нету…
— Врешь ведь?
— Ну нету…
— Попрыгай.
— Чего я буду прыгать?
— Жмотишься двадцатника?
— Нету у меня.
— Найду, все мои будут?
Парнишка растерян. Если продолжает упираться, все повторяется сначала. А если вытаскивает двадцатник, то:
— А чего ты жмотился? Докажи, что не жмот. Дай еще…
Сказка про белого бычка получалась, весело было…
Пришел под ночь домой: пахло денатуратом — у мамы опять разломило поясницу. И опять прошедший день показался не моим…
— Держи руля вправо, пришвартовываемся к берегу! — скомандовал Хысь.
— Зачем? — опешил Женька.
— Там деревня вроде какая-то, — сказал Валерка.
— Ага. Населенный пункт с магазинчиком посередке.
— Ну и что? — допытывался Женька.
— Брать будем.
— Мы же там ничего не знаем, — как, куда? — недоумевал Женька.
— По-моему, кто-то счас только болтал — хочет второй магазин брать. И все согласные были, э-э?
— Я говорил — потом…
— Потом будет суп с котом!
— Хысь, сам посуди, где мы сейчас этот магазинчик будем искать? Собак только разбудим, — сказал я.
— Слушай, Глиста, — это Хысь меня так иногда называет за высокий рост и худобу, — ты че? Опять думаешь, что умнее всех, что ли?
— Ничего я не думаю…
— Ну а че тогда выступаешь? Э-э?
— Не выступаю я. Сказал просто. Заловят же нас…
— Глиста, ты че против меня имеешь?
— Ничего не имею…
— А может, чего имеешь?
— Ничего, говорю же…
— Подумай лучше, раз ты такой умный. Или чего имеешь?
— Хысь, ну брось ты, никогда я против тебя ничего…
— А то смотри, за мной не заржавеет. Лупоглазый, может, ты чего имеешь против?
— Ничего.
— Ну и в рот тебе компот, вороти к берегу.
Бред! Мы же как пить дать попадемся. И глупо как! Хысь блажит, а мы будем расплачиваться. Надо сказать ему об этом. Сказать, пусть один лезет в этот магазин, если охота, и сидит потом. Пусть… Но почему, почему я гребу и молчу?! Словно околдован, заговорен… Язык будто не мой, ослаб, не в силах шевельнуться, и челюсть сжимают тиски, и где-то в животе холодок… Страх! Нет, когда гонятся за тобой с ружьем в руках, стреляют и дробь шлепается в воду, это еще не страх — испуг, еще продолжает работать голова, слушается тело. Страх — когда ты как бы уничтожаешься, перестаешь жить — ты есть, и тебя нет, — когда тупеешь и тобой можно управлять как угодно, ибо ты только боишься, боишься, и больше ничего! Я читал, одна из самых тяжелых казней — казнь мерно капающими на голову каплями. Сначала упала невинная маленькая капелька, потом на это же место другая, третья… И вот уж, кажется, по голове бьет огромный молот, а голова превратилась в барабан, но человек не умирает, мучается, сходит с ума. Так же, по крупице, по крупице срабатывает и мерно капающий страх: тут подчинился, там сдался… И жизнь становится как во сне, мир отделен пеленой, ты боишься милиции, людей, Хыся… Чудно это, но не Хысевы же кулаки страшат, пожалуй, одолею его в честной драке, не пиковинка даже его острая, что-то другое. Может, то, что каждое нормальное слово, без прохиндейства, ухмылочки сказанное, он обсмеет, в доброе чувство вцепится, перевернет его, растопчет. Он ловко умеет это делать, и начинаешь свое хорошее, самого себя прятать, лебезить, унижаться. Лишь бы Хысь не тронул, не задел, а лучше — одобрил бы… А дома мать… Любит сыночка, надеется, тянет из последних сил, покупает ему, бесслухому, баян — учись, живи, радуйся!
Не раз я представлял, как скину Хысеву руку со своего плеча, когда он по-приятельски похлопывает, повернусь и уйду, вольно насвистывая. Но не мог этого сделать. Не мог, и все. Выше это было моей воли.
…Мы сидели в песочной выбоине, желтым пятаком зиявшей на травянистом берегу. В сторонке валялась пара опорожненных бутылок. Вдруг Хысь сказал:
— Сегодня вечером магазинчик обработаем.
— Как обработаем? — переспросил я, будто не понял.
Хысь внимательно посмотрел на меня, прищурив маленькие глазки.
— За базаром, не доходя могилок, — магазин. Знаете? Там печка и труба — жестяная, широкая, в крышу выходит. Залезем на крышу, трубу вывернем, пару кирпичиков отколупнем, и конфеток вдоволь накушаетесь.
Я заметил, как затосковал Валерка, набычился Балда. Да, это уже не мужика по пьянке обчистить. Тут попахивает настоящим воровством. Я понял, что назад пути не будет — Хысь не пустит. Только у Женьки глаза загорелись:
— А башли там есть?
— А ты зайди, попроси: оставьте, мол, деньжат, хе-хе. Будут. Все будет. А вы че, хмырики, не рады, что ли?
Пекло солнце. Во рту слипалось от выпитого вина. Радость действительно была невелика.
— Боитесь? — Хысь матерно ругнулся. — План верняк.
План, конечно, выглядел идиотским: какая труба? Какая крыша? Магазин около дороги, на крыше нас как облупленных видно будет, любой шофер заметит.
— Да полезут они, чего там, — за всех ответил Женька.
— Я этих гавриков хочу услышать. Язык к заду прилип? Или, может, я оглох, а, Жека?
— Да чего говорить — надо, значит, надо! — сказал Балда.
— Я же для вас, суконок, стараюсь. Дался мне этот магазин, копеечное дело. Я делами верчу ого-го! На ноги вас, сосунков, поставить хочу! Не рубите же ни в чем. Не рады, что ли, я спрашиваю, э-э? — Хысь, оскалив зубы, запрокинув голову, поглядывал то на Валерку, который словно врастал в песок, то на меня.
— Хысь, — горло пересохло, звук получился писклявым, я откашлялся. — Хысь, у меня мать. Она одна, больная. Узнает — ей каюк. Я не хочу.
— Э-а, что ты сказал? Я что-то не расслышал. Не хочешь? А пить мое хочешь! Вот подлюка, а! Гляди на него — у него мать больная! Что же получается! Когда надо — так Хысь друг, а когда до дела — Хысь вор, а я чистенький! Или ты, что, умнее всех себя считаешь?
— Я же ее в гроб загоню…
— А я клал!
— Хысь!
— Ты мне матерью не тычь, а то как тыкну — на весь век оттыкаешься. Скажи лучше, на дармовщину жрать любишь! «А вор будет воровать, а я буду продавать!»
Хысь не то чтоб злился, а скорее поддавал жару, гнал нерв.
— У тебя, Лупоглаз, тоже мать болеет, э?
— Нет.
— Зашибись. — Хысь постучал ладонью по Валеркиной челюсти, как ласкают иногда собак. — И делом настоящим заняться хочешь— Молодец. А эта сявка не хочет. Он себя лучше нас с тобой считает. Подойди, врежь ему, чтоб не выкобенивался.
— Да зачем? Ладно, пусть, не хочет, так зачем…
— Он же, суконец, продаст нас на первом же углу. Поучить его надо. Ты же мне друг. Друг?
— Друг.
— Ну-ка, дай ему, гаду!
Валерка совсем потерялся. Поднялся, подошел ко мне. Остановился, поглядел на Хыся. Тот ждал. Валерка стоял.
— Ну, кому сказал! Бей! — Хысь выдернул из кармана пиковинку.
Валерка дернулся, глаза его набухли, несмело ткнул меня кулаком.
— Сильнее, пином его!
Валерка легко пнул меня в бок.
— Тебе показать, как надо бить? Жека, уделай-ка его разок, — кивнул Хысь на Валерку, — чтоб научился.
— Хысь, перестань заниматься… — вскочил Женька.
И тут же метнулась острая пиковинка, вонзилась ему в щиколотку. Женька, зажав рану, несколько секунд смотрел на Хыся. Тот поигрывал пиковинкой. И Женька с разворота воткнул Валерке резкий злой удар, повернулся и, прямой как струна, чуть прихрамывая, отошел в сторонку, плюхнулся на траву.
И тут же метнулась острая пиковинка, вонзилась ему в щиколотку. Женька, зажав рану, несколько секунд смотрел на Хыся. Тот поигрывал пиковинкой. И Женька с разворота воткнул Валерке резкий злой удар, повернулся и, прямой как струна, чуть прихрамывая, отошел в сторонку, плюхнулся на траву.
— Понял, как надо бить, Лупоглаз? Хе-хе. — Позвал: — Балда!
— А?
— На. Работать надо. Чего ждешь? Иди врежь этому, — указал теперь Хысь на меня.
Балда, кажется, давно перестал понимать, что происходит.
— Зачем?
— Чтоб дураками нас не считал. Мы же с тобой не дураки, правда? Врежь этой сволочи.
Балда вконец отупел, его и без того косившие глаза вовсе съехали к переносице.
— Ты сегодня пойдешь со мной? — подступал к нему Хысь.
— Ну.
— А этот не хочет, ему на нас наплевать!
Балда тяжело поднялся, крепко двинул мне в лоб.
— Ну и че ты добился? — спросил меня ласково Хысь.
Рука его подбрасывала пиковинку. Я молчал. Пиковинка сработала. Дождалась и моя нога. А не так больно, как я представлял.
— А теперь давай отсюда… На глаза не попадайся — убью!
Я сидел на песке, зажимал рану, под ладошкой густилась липкая жидкость. Острой длинной болью ныла нога. Лучи солнца пощипывали лоб. Было пусто и тяжело. Пусто и муторно. Тогда я впервые ощутил себя маленьким и тщедушным.
— Хысь, я же не против, я пойду, просто…
— А чего тогда вылупался?
Я не знал, что ответить, сказал:
— Прости, Хысь.
— Я не злопамятный, но помни, Геныч, помни… Ты же чувак что надо! А за это, — Хысь показал на рану, — не обижайся. Эта хреновина заживет, а за науку не раз спасибо скажешь.
Хысь постучал меня дружески по спине и обратился ко всем:
— Хмырики, а ну-ка сядем кружком, поговорим ладком. Тяжкий вы народ, с вами потолковать нельзя, сразу драку затеваете…
Он принялся объяснять подробности ночного дела. Я слушал. Было все равно. Было чуть хорошо — кончилась пытка…
В темноте становились различимыми контуры берега. Хысь по-прежнему лежал в носу лодки. Ну, вот еще гребок, еще… И если он не велит лодку повернуть по течению — была такая надежда, что на нервах просто Хысь играет, — значит, действительно придется лезть в этот проклятый магазин… Бог ты мой, как окоченела рука!.. Надо что-то предпринимать, иначе мы так и не вылезем, загнемся под Хысем. Если бы кто-нибудь сейчас начал, сказал хоть слово против Хыся, я бы поддержал, не отступился бы. Начать самому — вдруг останешься один. Или того хуже — Хысю станут подпевать с перепугу: затурканы все. Жалкие, покорные Хысевы прихвостни! Холуи! На взводе, но молчим. Знала бы моя мама или, того хуже, Светка, как сижу тут и дрожу!.. Надо, надо самому. Тогда, может быть, я буду себе не так противен. Обо что это трется нога?.. А, да, Женькин топор. Так, пора, надо. Только не лезть на рожон, говорить спокойно, с приглядкой, разыгрывая кореша, по-хысевски.
— А ведь того… Дурость это, магазин сейчас брать, — вдруг опережает Балда.
Жалко, сбил настрой.
— Не воняй, тебя только я не слышал, — бросает небрежно Хысь.
— Хысь, — говорю я и сам удивляюсь своему голосу: чужому, хриплому, но, чувствую, убедительному. — Хысь, ты же страшно рискуешь. Подзалетим, сколько нам дадут — ерунда, а тебе на всю катушку накрутят, а тут есть шанс подзалететь, и немалый.
— Брось ты строчить, никакого шанса нет. Некому тут ловить, одно старье живет. Но, Геныч, ты верно базаришь: повяжут, вам даже срока не будет: малолетки, на поруки возьмут, самое большее — условно кинут, а мне — червонец, если не больше. Делаем так: я остаюсь в лодке, вы одни берете магазин. Хватит на тятиной шее ездить. Начнется шухер — я вас не жду.
— Как не ждешь? А куда мы? — оторопел Женька.
— В Красную Армию! Куда. Руки в ноги и вдоль дороги. Делай, дура, так, чтоб не засекли.
— Как это ты нас не подождешь? — недоумевал Балда. — Вот если мы будем бежать и за нами будут бежать, а ты возьмешь и уплывешь, что ли?
— Нет, побегу вам навстречу. Связался с сосунками. Я же вам толкую, вам ничего не будет, а мне накрутят. Один Геныч человек, понимает. Скажи им, Геныч… Блажат, точно их уже повязали. Ноги только сходите разомнете. Верняк дело. Ну если че, меня с вами не было — ни там, ни здесь. Секете? Были вчетвером, лодку теченьем унесло. Секете?
Ну и молодец Хысь! Почуял, наверно, что ночь-то добром не кончится, даром не пройдет — наследили много. Вот и замыслил чего-то хитреньким своим умишком. Верно люди про таких говорят: на пупе вертится и живота не примарает. Подлюка, какая подлюка! Мы с ним по совести, а он — без совести; мы с ним по совести, а он просто пользуется нами.
— Хысь, сдался нам этот магазин?! Идет он боком! — Женька и недоумевал, и возмущался, и вопрошал.
— Заболело, мать вашу!.. Говорю же, все будет на мази!
— Погоди, давай разберемся. Мы сейчас вылезем, а ты уплывешь, так, что ли? — пытался уразуметь Хысева предложение Балда.
— Так, Балда, так, — подначил Валерка. — В тюрягу, говорит, садитесь добровольцами, а я на свободе буду гулять.
— Заткнись, а то счас воду хлебать будешь! Как котенка!.. — окрысился Хысь. — Только о себе, только о себе! Я один, один пойду возьму этот магазин! Один, поняли, суконки!
— Хысь, Хысь, ну чего ты? Мы с тобой, я думал… — начал было оправдываться Балда, но Валерка его перебил, вскочил и закричал захлебываясь:
— Врешь ты все, врешь! Понтом давишь, никуда ты не пойдешь! Мы пойдем, но знай: если нас заловят, я все выложу, все! — Валерка выплескивал, видно, даже подступившие к горлу слова, и голос его пробирал: — Пусть сам больше получу, но чтобы и ты дольше сидел! Вот так! Сволочь ты, мразь, гад! Клоп вонючий! Присосался и кровь из нас сосешь! Фашист! Понял ты кто — фашист! Тебя бы в концлагерь, ты бы тоже из людей абажуры делал!
— Из тебя бы точно абажур сделал, только хреновый выйдет — вони много. Я тебя лучше рыбам скормлю. Сам прыгнешь или помочь? — сказал Хысь непривычно сдержанно, спокойно.
Я сидел перед ним, Валерка был сзади, и крик его, исступленный, проходил сквозь меня. Во мне все подобралось, натянулось до последней жилочки, дыхание остановилось: мелькала, захватывала одна чудовищная мыслишка…
— Ты будешь прыгать, Хысь, — выдохнул я.
…Какое гладкое топорище, какое гладкое, отшлифованное ладонями Женькиного отца… Какие непослушные, окоченелые пальцы… Обухом или острием, обухом или острием?..
— Кто это? В упор не вижу.
— Я, Хысь, Генка, Глиста по-твоему.
— Ой-ей, как красиво заговорил. Величием духа хотим Хыся сразить? Кинух насмотрелся. Это там какой-нибудь мозгодуй скажет человеку пару ласковых, у того и руки опускаются. Я ж темный, всех этих психологий не понимаю, я тебе еще этими руками пасть разорву!
Я поднялся с топором наперевес. Хысь шарахнулся назад, взвился. Встал на самый краешек лодки, залепетал:
— Геныч… Геныч…
И вдруг гортанно провопил:
— Сядь, суконка!
Я почувствовал, как ослабли коленки, и, с силой сжав топор, сопротивляясь засевшему во мне страху, покорности перед этой тварью, распрямился и подался вперед…
Хысь падал долго. Клонился, клонился, а потом плюхнулся в воду. И не издал ни звука.
Обухом…
Лодку несло течением. Я стоял. Было тихо, было удивительно тихо. Тихо и мертво. Лишь шла лавиной темная вода.
Вдруг вода разорвалась, и на поверхности показалась голова человека. Человек несколько раз взмахнул руками и схватился за борт лодки. Стал подтягиваться. Женька судорожно взял из моих рук топор…
Острием…
И снова тишина. Напряженная, взвинченная… Но теперь ее чуть нарушал слабый ветерок, разбиваясь с шипением о лесную чащу…
И снова лопнула водная гладь, совсем рядом с лодкой. Руки поднялись, уцепились за край борта. Съехали, опять уцепились… Женька, отшатнувшись, протянул топор Валерке. Тот ударил не глядя, через борт.
Обухом…
Руки исчезли. И вдруг полезли с другой стороны. Они лезли и лезли, было что-то ненормальное в этом, будто зверь водяной цеплял лодку щупальцами, норовил потопить… Никак ОН не хотел погибать, ОН жить хотел и лез…
Балда встал, широко расставив ноги, высоко взмахнул топором…
Острием…
Теперь тишина была долгой, прочной, поверхность воды незыблемой. Лодка, мерно покачиваясь, двигалась боком по течению. Даже сквозь мрак вода клубилась бурыми подтеками. Я сел, едва заставив себя согнуть непослушные колени. Ночь еще больше потемнела, словно огромная летучая мышь накрыла нас когтистыми своими крыльями. Я словно утыкался лбом в выросшую из тьмы и мрака стену, такую же непроглядную, как черная гладь воды, только что поглотившая человека.
Зачем это все, зачем? Зачем со мной?! Неужели со мной?! И я ли это? Что же теперь, конец, конец всему? Как же так?! Жил, жил, и вдруг такое! Я совсем другого хотел! А этого не хочу! Мысли и чувства — все разом обрушилось, придавило, ошеломило своей непоправимостью. В голове отчаянно билось — конец… конец… Мозг работал тупо, как какой-то неиссякаемый источник… безысходность, наверное, это и есть безысходность.