Вадик хлебнул вина, словно желая заглушить привкус этих в прямом и переносном смысле тошнотворных подробностей. Фогель и Тополянский сделали то же самое. После чего Ефим Романович, пересилив онемение и отвращение, пролепетал:
– Как же так, я Проничкину звонил днем, он на работе был, назначил встречу, потом перенес на пару часов. Что же, его, получается, на работе кололи, домой везли и там поили? И каким образом…
– Совершенно своевременный и логичный вопрос, уважаемый Ефим Романович, – ласково подхватил Тополянский. – Но, надеюсь, вы уже догадались, что убийцы располагали неограниченными возможностями, в том числе и в части получения нужной информации. Ваш телефон несомненно прослушивался. Повторная экспертиза жесткого диска при помощи усопшего господина Проничкина явно не устраивала наших суровых киллеров. Почему – один из многочисленных вопросов, на которые нам еще предстоит ответить, если, конечно, успеем. Убийцы подстраховались. Как нам удалось установить, вам звонили с домашнего телефона Проничкина в 18.05. Почти уверен, что Проничкин перенес время вашего визита часа на два позже. Так?
– Да, так и было, – подтвердил Фогель, с уважением посмотрев на Тополянского, словно тот проявил какую-то сверхчеловеческую прозорливость. – Но мне показалось…
– …что голос немного отличается от голоса вашего знакомого?! – подхватил следователь.
– Нет, не голос – что-то несвойственное для его лексикона…
– Или непривычное, неестественное обращение к вам, так?
– Да-да, я еще удивился… Он… Точно, вспомнил! Он сказал «до свидания». Юра никогда не говорил «до свидания». Только «всего хорошего». Индивидуальное лексическое клише.
– Понятно. Откуда им знать! Прослушки с голосом Проничкина у них не было. Поэтому ограничились грубой имитацией. И перенесли встречу с вашим компьютерным консультантом, чтобы успеть выяснить обстановку, разыграть сцену, расставить декорацию и реквизит, подчистить за собой. Прошу вас, коллега!
– Дальше, – продолжил Мариничев, – все происходило по схеме. Жертве открывали рот и вливали водку непосредственно в гортань, пока не опустошили все пять бутылок, до капли. Жертва захлебывалась, задыхалась, испытывала сильные страдания. У всех сожжены гортань, пищевод. Смерть наступала либо в процессе насильственного возлияния, где-то на четвертой бутылке, либо, как в случае с Ладушкиным, спустя короткое время после опорожнения всех пяти бутылок, то есть без малого четырех литров водки. Клиническая картина гибели жертв, полагаю, не нуждается в подробном описании – побережем ваши нервы, Ефим Романович. Что же происходило дальше? После смерти жертв или не дожидаясь, пока они отойдут в иной мир, убийцы расчищали кухонный стол, убирая с него все лишнее на полки, в холодильник, просто в сторону. И создавался натюрморт…
– …что по-французски означает «мертвая природа», – многозначительно подчеркнул Тополянский, хотя и понимал, что эрудит Фогель в переводе не нуждается.
– …натюрморт, представлявший собой пять пустых бутылок из-под дешевой водки «Добрыня», составленных в форме креста, граненый стакан, тарелку с огрызком огурца – заметьте, именно с огрызком, словно целиком скормить пожалели! – и обязательно двухтомный энциклопедический словарь под редакцией Прохорова. Столь же странным, демонстративным и явно на что-то намекающим является тот факт, что каждого из убитых обули в обрезанные по щиколотку валенки, больше напоминающие глубокие домашние войлочные тапочки. При этом размер ноги явно не учитывался, вся импровизированная обувь была одинакового 44-го размера, в то время как у довольно высокого Арсика, например, размер ноги 45-й, а у Буренина так и вовсе 41-й. Надо заметить, что ни по одному из четырех адресов преступлений отпечатки пальцев убийц на перечисленных предметах, на мебели, дверях или одежде пострадавших не обнаружены. Прочие отпечатки, не принадлежащие жертвам, сейчас изучаются, однако с высокой долей вероятности они также не принадлежат участникам преступления: работали в перчатках, высокопрофессионально.
– Здесь я попрошу нашего друга остановиться и позволю себе задать вам, милейший Ефим Романович, простой и прямой вопрос, – перевел на себя внимание Тополянский. – Возникло ли у вас хотя бы малейшее подозрение или предположение относительно вашей роли во всех этих событиях? Я не имею в виду авторство ответа на вопрос номер девять по горизонтали: понятно, что уважаемую фамилию Мудрик вы не писали и даже помыслить не могли. Но почему-то выбрали вас, подтасовали хитрейшими хакерскими методами именно ваш кроссворд, избрали мишенью вашу – простите за несколько бестактное утверждение! – общественно невесомую персону. Случайность?
Фима не шелохнулся, только поднял на Тополянского взор, все это время устремленный куда-то в нижний угол комнаты.
– Прежде чем ответить, Алексей Анисимович, хочу поблагодарить вас и… – он кивнул в сторону Вадика, – вас, молодой человек. Вы не просто делаете свою работу. Я понимаю, что вы пытаетесь меня спасти. И хотя после всего случившегося моя жизнь не представляет для меня даже толики прежнего интереса, не буду лукавить: я пожилой, но живой и слабохарактерный человек. Страх первых часов постепенно перерос в ужас. Да, я испытываю ужас от того, что услыхал сегодня. Я смертельно боюсь разделить участь безвинно и изощренно убитых людей, которых знал. Этот страх меня терзает, у меня поджилки трясутся. Я понимаю, что даже ваши благородные усилия, авторитет и возможности вашей организации в нынешних условиях не могут предотвратить моей гибели, если она предусмотрена в дьявольском плане. Кто этот дьявол, кто его подручные, я, разумеется, могу лишь предполагать.
А теперь по существу вашего вопроса и жутких преступлений, которые Вадим описал столь доходчиво… Мне трудно сосредоточиться, я плохо себя чувствую, у меня давление, мозги работать отказываются. Однако… Я перебрал в памяти более или менее значащие события многих лет моей жизни, мои поступки, контакты, конфликты. Я постарался припомнить даже то, что происходило со мной и вокруг меня в юношеские годы. Поверьте, память-то у меня еще неплохая, совсем неплохая. И знаете – ничего… Ничего, что давало бы зацепку. Я хотел и сумел прожить практически бесконфликтно, если, конечно, не считать бытовых пустяков типа объяснений с дорожным инспектором и чисто рабочих моментов во взаимоотношениях с редакторами. Но, поверьте, я никогда не задевал достоинства кого-либо из них. Я вообще, как мне кажется, никому не делал зла. Разве что невольно. Все мы самим существованием своим невольно кому-то досаждаем, мешаем. Мы не деньги, чтобы всем нравиться. Не ангелы, не отшельники в одинокой пещере. Но я решительно никому не мог стать поперек дороги в такой мере, чтобы устраивать вокруг меня компьютерные игры со смертельным исходом. Далее… Я сторонился политики как огня. Нигде, боже упаси, не декларировал моих убеждений, хотя вам могу признаться, – терять-то мне нечего, да и вижу, что порядочный человек передо мной, – да, я таки не в восторге от нынешней власти, от того, как и кем управляется моя родина. Я программно выстроил для себя такую жизнь, чтобы не уезжать из России, от мамы, тогда еще живой, от друзей, из города, который люблю до сих пор, несмотря на его полное и удручающее преображение. Сын занимался здесь мелким бизнесом, женился, пять лет назад уехал в Чехию с небольшим капиталом, открыл там скромную пивнушку, развелся… Опять-таки никаких соприкосновений, пересечений с политикой: спокойная жизнь мелкого предпринимателя – тут он в меня пошел. Что еще сказать? Я не знаю, не знаю, понятия не имею, почему – я. Склонен думать, что это рулетка так раскрутилась, карта выпала, кто-то ткнул карандашом вслепую и попал на мою фамилию – черт его знает, господа…
Фима уронил голову на руки и зарыдал как ребенок, словно выплескивая со слезами весь страх, обиду, недоумение и отчаяние безвинно терзаемой души.
– Ну, успокойтесь, все, все, хватит, будьте мужчиной, – довольно жестко проговорил Тополянский, жестом показав Вадику, что, мол, надо чего-то накапать.
Вадик ушел на кухню и вернулся с валокордином, Фима послушно выпил и снова уткнулся в раскрытые, влажные от слез ладони.
Глава 10 Двое в парке
Они сидели на скамейке в дальнем конце Филевского парка.
Не по-весеннему подсохшие, пустынные в этот будний день, неширокие аллеи стрелками разбегались в разные концы парка меж густо посаженных стволов. Деревья поглощали отдаленный уличный гул, воздух был чист и вкусен, где-то справа на макушке старого тополя распевался невидимый скворец.
Они молчали. Седой, с длинным прямым носом и бритвенно тонким разрезом рта курил, часто и как-то мелко сплевывая, словно сигарета была без фильтра и крошки табака застревали на губах. Лысый глядел прямо перед собой, моргая маленькими круглыми глазками, серыми, с зеленым отливом. Мощные плечи, короткий атлетический торс… Он трудился над жвачкой, широко открывая рот и чавкая, словно пережевывал упругий бифштекс.
Не по-весеннему подсохшие, пустынные в этот будний день, неширокие аллеи стрелками разбегались в разные концы парка меж густо посаженных стволов. Деревья поглощали отдаленный уличный гул, воздух был чист и вкусен, где-то справа на макушке старого тополя распевался невидимый скворец.
Они молчали. Седой, с длинным прямым носом и бритвенно тонким разрезом рта курил, часто и как-то мелко сплевывая, словно сигарета была без фильтра и крошки табака застревали на губах. Лысый глядел прямо перед собой, моргая маленькими круглыми глазками, серыми, с зеленым отливом. Мощные плечи, короткий атлетический торс… Он трудился над жвачкой, широко открывая рот и чавкая, словно пережевывал упругий бифштекс.
– Толя, гадом буду, надо рвать когти, – нарушил молчание Лысый, не прекращая мучить свой «Орбит». – Пойми, густой замес. Баланда пересолена. Век воли не видать, такое мочилово никакой пахан не замотает. Я ж не вафел, масть просекаю. Толя, масти козырной у заказчика по всем карманам заныкано. Он точно на отмыв ставил. Может, и двойная стирка, может, и тройная. Гадом буду, после нас еще два-три таких же лоха в очередь на жмурки стоят и мандражат. Толя, тут крутой стремак…
Седой выстрелил сигаретой в кусты, застегнул верхнюю пуговицу черного кожаного пальто, поеживаясь от весеннего ветерка.
– Шурик, я тебя сколько раз просил говорить со мной на человеческом языке, а не гнать эту феню твою мерзкую: слушать тебя противно и понять невозможно. Хотя, – он безнадежно махнул рукой, – даже если ты по-русски начнешь изъясняться, все равно, кроме херни всякой, ничего от тебя не услышишь. Потому что был ты мудаком полуграмотным до зоны и остался таким. Ну что ты гонишь! Ты проверенный кадр, я тоже. За нами столько мокрых дел, что если бы хотели, давно бы уже, как ты выражаешься, отстирали. Мы профессионалы, Шурик. Работаем чисто и с гарантией. Не подводили ни разу. И эту операцию с водкой провели безупречно. Чего ты паникуешь? Бабки получил, живи. Только помни главное правило: не шиковать, не светиться, не болтать.
– Уеду я, Толик! Никогда не бздел, ты знаешь. Мне западло. А тут первый раз в мандраже. Вот нюхом чую. Мы же до этого дела кого работали? Серьезных деловых. Заказы понятные. А тут фраера лоховые. Почему бедные фраера за такие башли? И почему с такими понтами? Только один мал-мал упакованный, ну, с обстановочкой на хазе. Остальные – нищак, мышки голые. Но обрати внимание – один, который первый был, журналист из газеты. Я у него на столе визитку-то разглядел. А потом в газете прочитал про него. Может, и последний, который у бабы прятался, тоже из этих, из журналистов. Ту т политика, Толик, зуб даю! А это значит, что фраера в натуре серьезные, в большой игре.
Казалось, Седой слушал рассеянно, вполуха. На самом деле речь Лысого, не слишком оскудевшая блатной терминологией, вызывала у него определенные эмоции. Во-первых, Шурика было жаль. Десять лет знакомства, можно сказать дружбы, пять – совместной работы. Абсолютно свой в доску, опытен, чудовищно силен, и интуиция звериная. Обычно молчалив и спокоен. Сегодня исключение, подтверждающее это последнее его свойство: предчувствует, предощущает… Во-вторых, рассуждения Шурика были не столь уж наивны и разбередили какой-то смутный страх в душе самого Седого. Заказчик доверял ему всемерно и ценил очень высоко – в этом не было сомнений. Седой был надежен еще и в том смысле, что никогда не видел заказчика, не слышал его подлинного голоса и даже теоретически, под самой жуткой пыткой, не мог ответить на вопрос, где его искать.
Заказчик никогда не назначал свидание в одном и том же месте. Вначале был звонок, скорее всего c телефона-автомата. Ссылка на старого друга – подельника, почившего в лагерях от туберкулеза. Предложение встретиться вот как раз здесь, на этой скамейке. Голос явно искажен. На свидание никто не пришел. Седой собирался было уйти, но из-за широкого ствола старой сосны аккурат возле скамейки вдруг донесся голос, приглушенный, видимо, ладонью возле рта: команда не оглядываться, слушать внимательно и запоминать с лету. Сказанное было повторено еще раз, слово в слово. Седой цепко схватил устную информацию, со второго раза закрепил.
Следующая встреча случилась в Подольске. Тихий закуток за гаражами. Гонорар копейка в копейку под листом железа у заброшенного ржавого бокса. Очень хороший гонорар. Новое задание. Заказчик оставался невидимым, голос неузнаваемым. Потом другие места, даже города подмосковные. Ни одного сбоя, ни одной накладки, ни одного бакса недоданного. Но и Седой выполнял задачи безупречно. И что там говорить, Лысый был лучшим напарником, какого только можно было найти. Да-а-а, обидно и странно, но дело есть дело. Профессионал кончается там, где начинаются сантименты.
Седой приобнял помрачневшего Шурика за плечи, похлопал дружески.
– Ладно, братан, кончай нюни, получай бабульки, давай по маленькой за успех и разбежались.
Седой огляделся, хотя и знал, что в этот час вряд ли кто забредет в их укромный парковый уголок, сунул Шурику доллары, перетянутые резиночкой для волос. Тот, не считая, сунул их во внутренний карман куртки. Седой извлек из другого кармана бутылку коньяка и два пластиковых складных стаканчика. Это была традиция.
Седой налил Шурику и поймал его настороженный, колкий взгляд.
– Ты чо на меня зыркаешь? – Седой добродушно улыбнулся и, взяв бутылку за дно, слегка приподнял ее на уровень глаз, словно рассматривая содержимое на просвет. – Совсем параноиком заделался? Вон, блин, цианистый калий кусочками плавает. Сейчас жахнем за дружбу и вместе к отцу небесному за грехи наши тяжкие.
С этими словами, все так же улыбаясь, Седой налил себе и другу до краев, чокнулся с Лысым, продолжавшим глядеть на него с нескрываемым недоверием, и глотнул, смачно крякнув. Лысый сделал паузу, словно хотел убедиться, что глоток настоящий, и коньяк необратимо проник в организм напарника. Потом опомнился, подумал про себя, что, мол, совсем с катушек съехал – Толика подозревать, и тоже выпил одним глотком, громко выдохнув терпкий коньячный дух. Посидел несколько секунд, глядя на макушки деревьев, протянул пустой стаканчик корешу с намерением выпить по второй, но рука вдруг резко занемела, пропали ноги, помутилось в глазах, и последним взором, полным дикого недоумения, он попытался поймать взгляд Толика. Но тот смотрел себе под ноги. Он не хотел этого видеть. Ему было стыдно.
Когда тело Лысого стало заваливаться вперед, Толик подхватил обмякшего напарника, прислонил к спинке скамеечки, надвинул на его лоб, мгновенно покрывшийся испариной, свою серую кепку с мягким коротким козырьком, надел перчатки и вытащил из его карманов деньги, паспорт, ключи – все… Потом нащупал выпуклость на донце коньячной бутылки, нажал на нее от греха, чтобы хитрый, невидимый глазу механизм вернулся в прежнее положение. Он не знал, как устроена эта шпионская секретная разработка, какими джеймсы бонды отправляли врагов своих на небеса, но ему было наплевать. Он встал и быстро двинулся по тропинке в направлении к выходу из парка, ощущая мерзкий осадок на душе. Мерзкий, но не столь смертельный, как в этой бутылочке, с помощью которой он выполнил самое хитрое и коварное из убийств, когда-либо им совершавшихся.
Глава 11 Попался?
«Важняк» Тополянский ехал на службу и размышлял. Настроение было прескверным.
Он не мог держать Фогеля на конспиративной квартире до морковкина заговения. Он уже и так сильно подставлялся, находя для начальства сомнительные аргументы. Следствие никуда не двигалось. Новые данные экспертиз, проверки биографии жертв, круга знакомых, обстоятельств, предшествовавших преступлениям, бесконечные повторные опросы возможных свидетелей и родственников, наконец, экспертизы компьютеров, составивших роковую цепочку от квартиры кроссвордиста до редакционного сервера, ничего не дали. Только умножили число вопросов, на которые с рациональной точки зрения ответить было невозможно. Ну, например, зачем убили Проничкина? Бедный, безобидный компьютерщик что-то там смутное нарыл в процессоре Фогеля. Ничего определенного – так, догадки. Какую опасность представлял он для убийц или убийцы? Но уж коль возникла потребность избавиться даже от его свидетельских – нет, не показаний, просто предположений, не проще ли было подкараулить Фогеля и отнять у него процессор? Даже не убивая, коль это почему-то не входит пока в их планы. Просто дать по башке, отнять улику – весьма сомнительную, надо сказать! – и уничтожить. При их-то оперативном всемогуществе! При той высшей квалификации, которую продемонстрировали исполнители, убирая людей посредством сложных инсценировок и не оставляя ни малейших следов.
Вадику поручено было то, что могло реально дать хоть какую-то зацепку: «реквизит» мест преступлений. На водку надежд никаких – это было понятно сразу. Бутылки, судя по маркировкам и акцизным маркам, куплены были в Москве. Популярная дешевая «Добрыня» продавалась сотнями, тысячами бутылок во множестве торговых точек. Но даже если бы всего в нескольких – что толку? Чьи фотографии или фотороботы демонстрировать продавцам? Кажется, впервые за много лет у Тополянского за неделю следствия не было ни единого описания предполагаемого убийцы, ни одного подозреваемого, ни одного, даже малодостоверного свидетельства.