И Той устремил свой взор к небу. И видел Той, как облака, являвшие собой иной берег иного мира, все ниже и ниже опускались на Город. Той видел, как они сливались воедино, эти два мира. Той видел, как два мира объединялись друг с другом. И Той знал, для чего теперь соединялись эти миры. Они слились воедино для участия в его Мистерии. И Той сыграет ее. Он ее непременно сыграет.
Сыграет ее и в своей жизни, и, конечно же, сыграет в театре под Луной.
А Я смотрел на мир, приближающийся к нему усилиями Тоя, и знал, что впереди у них еще целая вечность. Та самая вечность, которая умещается в одном мгновении, именуемом прозрением. Впереди — метафизическое превращение человека. Его трансмутация.
Однажды Той выйдет из себя. Непременно Той выйдет из себя прежнего. Выпорхнет словно бабочка, прогрызшая оболочку мумии куколки.
Так в этот мир приходит Будда. Так в этот мир приходит Иисус. Так Раджниш стал Ошо.
В свое время совершили это над собою все Великие, Непримиримые, теперь уже безымянные, — Мастера…
— Той встал на путь мастеров, — сказал Я. — Что ж, возможно, что когда-нибудь он станет одним из них.
Но что это?! Вот она — первая розовая полоска света! — Той ощутил ее, стоя спиной к Городу. Он ощутил эту первую полоску, глядя в глаза женщины, суетливо бегущей с полотенцем и сумкой в душевую. Удивленно раскрыв рот, словно забыв что-то выкрикнуть, она была настигнута розовым лучом, сразившим ее. И теперь, очарованная, она навсегда застыла в этом своем безмолвии.
Это было не колдовство, не чудо и не магия. Это было нечто более величественное. Это было нечто более естественное. Просто… розовое дыхание новорожденного. Он мог бы сказать, что это было Божественно. Но его остановило что-то. Что?
Осознание? Осознание того, что это дыхание было его дыханием?..
Да. Это он только что появился на свет.
Это его так радостно и торжественно встречает его мир. И Той смотрел на горизонт, туда, откуда невидимая рука неустанно черпала все новые и новые краски, и видел, как лучи зарождающегося Солнца внезапно проявили, высветили миру ту руку. И была она, эта рука, не пятерней, сжимающей карающий меч, чтобы убить неверного, — это была ладонь Заступника и Спасителя, это была рука Бога. Рука, знакомая многим под именем Хамса.
А эта ладонь?! Эта хамса, эта небесная оберега, была теперь протянута ему. Ему одному протягивалась Ладонь, проносящая из мира в мир то, чем был Той теперь переполнен. А переполнен он был в эту минуту теми же чувствами, коими прикасались к этому своему миру Ева и Адам…
— Вот она, — вел репортаж писатель, — простирающаяся длань. — Тою захотелось протянуть свою руку и он, почему-то оглянувшись, протянул обе руки навстречу, стремящимся оттуда, из глубин, запястьям.
— То, что я испытал при этом, — писатель подыскивал слова, — было сродни молитве. И я впервые пожалел, что нет у меня под рукой тфилина.[3] Розовый глаз медленно смотрел на Тоя. И когда этот глаз признал Того, Кто стоял за Тоем, явилась шальная мысль. Мысль о том, что и сам Той сейчас смотрит на Бога не менее красными от бессонной ночи глазами.
Той рассмеялся. И ему показалось, что его шутке рады. И тогда он дал волю своим чувствам!
Но писатель стал побеждать и вот Той уже что-то снова диктует. Но и писатель оказывается здесь бессильным.
Рука Тоя обречено опускает диктофон.
Тяжелый выдох.
Той заворожено смотрел на то, как рассеивались черные лучи, придающие четкие очертания ладони. Они собирались воедино, уступая место свету. Это походило на торжественный парад, где демонстрировалась сила и дружественность этой силы по отношению к гостю.
— Впрочем, — обратился к Тою Я, — здесь всего можно ожидать. Это ведь разыгрывается настоящая Мистерия.
— Ну да, не какая-то там «Коламбия-пикчерс» представляет! — Подмигнул Той.
— Да, здесь всг по высшему классу. И если я так говорю, можешь мне поверить, парень.
Тоя нисколько не задела фамильярность его нового знакомца, именовавшего себя, не иначе как Я. Напротив. Его это забавляло.
Черные ресницы Всевидящего Ока, находящегося в самом центре хамсы, становились все тоньше, все бархатистей и прозрачней. Писатель Той подумал даже, что для описания Бога не плохо бы немножечко мужественности. Но что-то глубоко сидящее в нем подсказывало то, в чем Той пока не мог бы себе сознаться.
А края иного берега, иного мира, также спешащего на представление, уже омывались новыми водами. Теми самыми водами, что нависают шатром неба над каждым из миров.
Теми самыми водами, что создают миры, что очищают их собою. Очищают от грязи, от скверны, от дурного глаза, от неправедных дел… слов… И тогда для кого-то эти воды становятся Потопом.
Той смотрел, как стремительно слетались на Землю представители иных миров. Они спешили собраться до восхода Солнца и очень боялись не успеть. И едва последний луч успел коснуться поверхностей гор Иерусалима, Той уже знал о том, что каждый представитель спешащих на Землю миров всего лишь подобие его самого.
Каждый мир, представленный на Земле — подобие мира, созданного самим Тоем.
Этим признанием Той встретил восход Солнца над Иерусалимом.
— А сейчас — просто насладиться! Для души! — Скомандовал Я.
3. Рука Мистерий[4]
А дети проснулись уже. Дети галдят и капризничают. Они неустанно устраивают свою жизнь. И Тоя снова потянуло к людям, потому что только людей он и знал. Тоя потянуло к Лике, ибо он стоя там на подмостках, где на него был направлен прожектор Луны, где в только что разыгранной Мистерии, именуемой инициацией, его посвятил зрак Лики. Это и было личным открытием неофита. Это было тем божественным наитием, память о котором глубоко сидела в нем. Та память, что подсказывала ему.
Память, с которой он не всегда соглашался.
Те самые бархатные, почти прозрачные ресницы, принадлежали не Всевидящему Оку, находящемуся в самом центре хамсы. Они принадлежали Лике.
Именно Лика смотрела на Тоя глазами Бога и только потом Бог смотрел на него ее глазами.
Рука Мистерий продолжала указывать Тою на лестницу, чьи ступени вели к возрождению.
По этой лестнице уже легко поднималась спортивным шагом, и также легко опускалась медсестра. Каждый ее шаг, каждая ступенька этой лестницы отзывались в ней величайшим наслаждением тела. Она массировала себя на ходу, обмазывала детским кремом кожу лица, рук, ног и подставляла взор свой взошедшему солнцу.
Она и здесь получала удовольствие, как привыкла его получать везде и во всгм. Той заметил на ее руках необычные браслеты, которые она добавила к своим многочисленным перстням, — серебро обрамляло всевозможные камни.
— Еш кесеф, еш[5]. — Ухмыльнулся Той, и подмигнул Руке Мистерий, чей палец указывал на медсестру.
Поблагодарив Руку, Той сосредоточил свое повышенное внимание на серебре.
Магическими камнями были унизаны, практически, все пальцы обеих рук медсестры. И этими руками она творила не молитву. Производя магические пассы, она перераспределяла свою энергию. И освобожденную силу направляла не внутрь себя, нет.
Она не разбрасывала ее и вокруг себя.
Для этого на лицо была надета улыбка. Улыбка эта недвусмысленно предупреждала: «Миролюбива, но при случае, «яхоля литфок»[6].
Ее сейчас больше интересовало свое собственное тело. Эту энергию нынешним утром как сотни, тысячи нынешних утр, она направляла на плоть.
Тело распрямляло морщины глаз. Манекен массировал собственные щеки. Машина ощупывала свою грудь и растирала ноги. А если быть точнее проверяла наличие в двигателе топлива и исправность ходовой части… Ну, а если быть еще точнее — она обращалась к своему сексуальному центру: полон ли он энергией.
Душе в этом автомате места не нашлось.
Сослана душа, в лучшем случае. Сослана этим прагматичным и разумным, как муравей, телом. Подальше, с глаз долой. Чтоб не напоминала о неприятных минутах в такой короткой и неблагодарной жизни тела.
Между тем, тело это ощущало каждую свою мышцу, каждый свой сустав ощупывала эта, пока еще миролюбивая, машина.
Машина, влюбленная в собственные формы, увидела вдруг, что за ней наблюдают и решила пожертвовать частью своей энергии, чтобы сохранить большее. И машина пошла в наступление.
Правда, оно было столь робким и ленивым, что больше походило на предложение перемирия…
В задачу Тоя не входило вступать в противодействие и он поспешил остановить агрессию, одарив машину комплиментом о шикарной обшивке:
— Эйзе гуф![7] — Произнес Той. И в ответ получил благодарную улыбку машины.
— Тода раба, — искренне поблагодарило тело и посторонилось, уступив ступеньку.
Той, спустившись к бассейнам, прошел к палаткам, в которых размещались охранники.
— Эйзе гуф![7] — Произнес Той. И в ответ получил благодарную улыбку машины.
— Тода раба, — искренне поблагодарило тело и посторонилось, уступив ступеньку.
Той, спустившись к бассейнам, прошел к палаткам, в которых размещались охранники.
— Доброе утро! — Поприветствовал всех Той.
— Чтоб ты был здоров! — Недовольно поприветствовал его охранник, которого Той, по чьей-то подсказке, разбудил на дежурство вне графика. Перепутал палатки, разбудил…
— Магия леха![8] — От души захохотал Той, задрав голову. Его внимание привлекла огромная сосна, разбросавшая над палатками голые, без иголок ветви.
Рука Мистерий указала на эти ветви, и Той увидел на них огромные гроздья шишек. Такие же обнаженные, усыпанные тяжелыми, как ненужный балласт, давно бесплодными, сморщенными шишками, — поднимались ветви вплоть до самой макушки дерева. И только там, высоко, почти что в небе, зеленела маленькая сосенка. Это казалось невероятным. Вот эта маленькая зеленая девочка, — это все, что осталось живого на этой большой бесплодной сосне?
И задав этот вопрос, Той уже знал то, что знал и этот, маленький зеленый росток на умирающем теле. Они оба знали и оба видели сон о том, как возрожденная лапка сосны была превращена кристаллами компьютера в Изумрудную Скрижаль Гермеса.
Этот зеленый росток знает не только то, что он станет снова большой и зеленой сосной, которой он и был однажды…
Этот зеленый росток знает и много другое. Знает он и то, ради чего Той пожаловал в эти места. Стрела, пущенная в Тоя этой ночью, пробила путь и для его собственного ростка. Ростка, наделенного памятью обо Всем.
Той понял, по какой лестнице повела его Рука Мистерий. Это была лестница к возрождению. Он знал теперь, что должен был встретиться с Камнем. С тем, от кого началась его эволюция. Первый путь он прошел камнем. Затем он был сосной. И только сегодня ночью он стал превращаться из животного в человека.
Рука Мистерий куда-то исчезла и Той пришел в себя. Вокруг стоял утренний галдеж. Дети по-прежнему бесновались и вели войну. Разбудив себя и других окончательно, они возвращались к своим утренним заботам, которые их уже загипнотизировали навсегда.
Лагерь возвращался к жизни. Той подумал о Лике. Подумал, что и ему пора возвращаться к своей заботе. Пора возвращаться к своей любви. Любви к Лике… Он подумал, что самое дорогое, что может он предложить ей в этом мире — это такую вот изумительную, полную приключений, осознанную жизнь в природе. Он вспомнил свои детские прозрения, которые взрослые почему-то называли мечтаниями. А мечтал он тогда именно о такой жизни.
Но эти прозрения становились все реже и реже, пока мечты Тоя не стали превращаться в иллюзию. И то, что он лишился иллюзий, не означало ровным счетом ничего. Просто на освободившемся месте воцарилось то, что было когда-то смещено.
Возвратилось не «знание жизни», чей авторитет был возведен в ранг закона. И воцарилось оно не теми самыми законами, которые диктовала такая жизнь. Просто возвратилось Знание.
Все возвращалось на свои места. Все возвращалось на круги своя. И он возвращался к Золотым Воротам Иерусалима, как и те облака, что готовы были растаять, испариться из этого мира.
— Дошипят свое, и испарятся, — подумал Той, когда его окликнули то ли обиженные, то ли виноватые мальчишки: ночью кто-то из охранников отобрал у них клаксон. Этой клизмой с раструбом, паршивцы дудели всю ночь, пока нервы одного из охранников не выдержали. Теперь пацаны просили вернуть их игрушку.
— Отдай им! — Из палатки вылетел клаксон. — Теперь можно! Пусть теперь друг друга будят!
Кто-то сунул Тою горсть орехов:
— Ты, говорят, совсем не спал? — Той кивнул, разгрызая засушенную в соли арбузную косточку. — Марокканский деликатес, — подмигнул ему охранник.
— А мне нравится вкус, — поблагодарил Той.
Из своей палатки вылезла медсестра. Она уже успела переодеться и теперь умащивая свое тело маслами из сумки для оказания первой помощи. Увидев пацанов с клаксоном, она крикнула им что-то по-арабски.
— Ты что, не знаешь арабский? — Наседала медсестра на самого шустрого. — Вас, что, не учат в школе арабскому?!
— Кричала она в след невозмутимо удалявшимся пацанам.
— Ты что, всю ночь не спал? — Спросил Тоя мальчишка, надпивая кофе из пластикового стаканчика, переданного охранниками Тою.
— Не спал. — Той забрал стаканчик.
— Я тебя видел ночью. — Улыбался мальчишка. — А что ты делал?
— Ходил кругами. — Ответил Той.
— И все?
— Но ведь это же кайф! — Настаивал Той.
И пацан согласился. Он согласился только после того, как Той объяснил ему, какой, оказывается, кайф вот так ходить ночью кругами.
— Посмотри, — говорил Той, — посмотри вокруг! Ведь все это кайф. Посмотри на небо, на солнце, на деревья! А воздух! Ты чувствуешь, что здесь за воздух! Здесь ощущаешь дух Иерусалима!
— Нахон[9]. — Согласился пацан. — Меня зовут Эли. А ты русский, правильно?
— Да.
— Ты папа Мирика! — Просиял Эли. — Я тебя узнал. Мы с Мириком друзья.
— Значит ты — такой же бандит, как и мой сын.
— Он — хамуд[10]. — Защищал сына от отца Эли.
С этим настроением Той стал собирать воедино все впечатления сегодняшнего утра. Он поднял голову и увидел, как непременный соглядатай Луна, сама превращалась в одно из тех облаков, которое, шипя под неистовой силой солнечных лучей, спешило исчезнуть из этого мира. Покинуть его. На время. Часы засуетились, и стали подгонять все механизмы, имеющиеся в этом мире. Механичном мире механизмов, подчиненных законам. Законам физики.
Теперь этот мир был уже далеко от Рассвета. Днем Бог во всем полагается на людей. И Луна спешила вслед за ночью, оставить на это время мир, отданный Богом людям. Той почувствовал усталость
4. На закате
Бродяжничая по горам в окрестностях Иерусалима, Той не переставал восхищаться небом, которое нависало над ним то голубым миром, то голубым куполом, то просто прозрачным, светящимся пузырем… Лучи солнца прогибались под тяжестью света и становились меридианами, исходящими из одной точки.
Единственной точки. Точки, не имеющей ни формы, ни размера, ни объема. Это то, что он помнил из математики.
Солнце превратилось в точку, на периферии его мира. И едва Солнце становилось периферией, как Земля превращалась в центр Вселенной. А он, затерянной на этой земле песчинкой, устремлялся в бесформенную, не имеющую ни размера, ни объема, ни формы, точку…
Многочисленное войско подростков, облаченное в единую форму, едва ли размышляло над подобными парадоксами. Они еле волочили ноги, капризничая и стеная, придумывая себе недомогания, оговаривая себя, и друг друга, в надежде, что их снимут с маршрута. Некоторые дезертиры невероятными усилиями добивались того, что их передавали в руки охраны, и изможденные охранники вынуждены были сопровождать их назад, к автобусам, а затем снова проделывать нелегкий путь по горам, нагоняя растекающееся в жаре и пыли войско, чьи белые футболки с девизом: " Мир с Голанами» по-прежнему были белыми, но пот и пыль превратили их белизну в цвет поражения. Это была грязь капитуляции, полного бессилия.
Той вспомнил сегодняшний рассвет и подумал о том, как далек теперь он сам от тех божественных ощущений.
Сколь инородными теперь выглядели его прозрения. Какими невероятными, пустыми и смешными казались ему теперь рассветные откровения. И он горько усмехнулся, вспомнив себя, возомнившего черт знает что!
«Неужели не получилось? — Стучало в груди. — Неужели теперь всю оставшуюся жизнь я буду винить себя в этом?»
Он стоял на закате, провожая усталое Солнце. Он видел, как садилось оно где-то там, за горами, уступая место надвигающейся тьме. Той самой тьме, с которой и начинаются любые поиски самого себя. И Солнце мудро уступало мир тьме той самой Иерусалимской ночи, вслед за которой приходят волшебные как рассветы прозрения…
Октябрь, 1999 г., Иерусалим, Кацрин.
Примечания
1
Тода раба эт ха Исраэль. Ба алия. — Многие благодарения Израилю. Пришло восхождение — Игра слов, связанная с названием партии Щаранского «Исраель ба алия», где эти слова молитвы, произнесенной Тоем, теряли свой мистический смысл. (прим. автора).
2
Эйзе кейф! — Какой кайф.
3
Тфилин. — … Очевидно Той ссылается на специально разработанную в иудаизме технику, благодаря которой, призванная посредством религиозного ритуала энергия, по каналам, начерченным кожаными ремешками, направляется внутрь молящегося.