В ответ он несколько раз энергично кивнул и улыбнулся Харриет из-за слоновьих ушей удивительно застенчивой и обворожительной улыбкой (вот так же, мелькнуло у Харриет, он будет улыбаться и в пятнадцать лет, и в двадцать), после чего обеими руками крепко прижал слона к своей грязной футболке.
— Ну, значит, он твой, — сказала Харриет, изо всех сил сдерживая слезы нежности и какого-то нестерпимого смятения, готовые вот-вот хлынуть из глаз. — Как-нибудь назовешь его?
— Да.
— И как же?
— Регги.
— Хорошее имя.
— Так звали одного мальчика в школе. Он был хороший.
— А разве не все мальчики хорошие?
— Нет. Есть плохие. Они меня били. И я их тоже.
— Школа, в которую ты скоро будешь ходить, гораздо лучше твоей старой. Ты этому рад?
— Ты когда-нибудь видела, как слон поднимается по ступенькам?
— Нет, кажется, не видела. А ты?
— Я видел. В зоопарке. У него такие смешные ноги — как доски в мешке. Слоны добрые. Они никогда не наступят на человека. Нарочно стараются, чтобы не наступить.
— В Индии слоны помогают людям работать. Они носят большие бревна.
— Они брызгаются из хобота водой. Если рассердятся на человека, могут обрызгать его водой. В Индии есть змеи, такие большие.
— Я знаю. Я родилась в Индии. Мой папа был военный. Он учил индийцев стрелять из пушек.
— У тебя была своя змея?
— Нет. Мы уехали оттуда, когда я была еще совсем маленькая.
— Когда змея слышит музыку, она танцует. Я видел в одном фильме. Человек дудел, а змея качала головой туда-сюда, вот так. Она была в корзинке. Я хочу змею. Она будет жить у меня в кармане. Я научу ее танцевать. У нас есть два кота, но я хочу еще змею.
— Придется спросить у мамы, — сказала Харриет.
Все так же прижимая слона к себе и поглаживая его маленькой твердой ладошкой, Люка пристально, словно с изумлением, смотрел на Харриет. Его темно-карие, очень круглые глаза чуть отливали синевой. Волосы — прямые, но ужасно спутанные и взъерошенные — топорщились во все стороны. Не двигаясь с места, Харриет загадала: пусть он подойдет и дотронется до меня. Тут же он опустил глаза и с той же застенчивой улыбкой — медленно, почти нехотя — сделал несколько шагов и оперся одной рукой о ее колено. В каждом его движении чувствовалась робость юного любовника и одновременно спокойная уверенность любимого ребенка. Харриет едва сдержалась, чтобы сейчас же, немедленно, не сжать его в объятиях. Она тоже знала эту игру и умела в нее играть. Осторожно, лаская, почти не дыша, она начала распутывать пальцами спутанные мягкие прохладные пряди. От него пахло мальчишеским потом и еще чем-то влажным и прохладным — то ли землей, то ли водой.
— Я даже могу ходить со своей змеей в школу, никто не заметит.
— А сегодня почему ты не в школе?
— Сегодня у нас выходной.
— Правда? — сказала Харриет. Насчет выходного как-то не очень верилось.
— А в новой школе мне будут рассказывать о Боге?
— Надеюсь.
— Что такое Бог? — спросил Люка, глядя прямо на Харриет, не убирая руки с ее колена. Теперь он гладил спину слона подбородком.
— Бог — это дух добра, — сказала Харриет. — Это дух любви, которая внутри нас. Он живет в наших сердцах.
— И в моем тоже?
— Да, и в твоем. Когда мы любим кого-то или хотим сделать кому-то добро…
— Я не хочу, — твердо сказал Люка. — А когда мы любим животных — это тоже Бог?
— Да, и это Бог.
— Я люблю своих котиков. И твоих собак люблю. И всех животных — даже хищных и нехороших. Я видел летучую мышь у вас в гараже. Она висела вниз головой, я сначала подумал, что это тряпка. А потом увидел ее мордочку, она в таких смешных морщинках, и зубки такие острые. Летучая мышь может укусить. Она не приручается.
— Но ты же любишь своего папу, и маму тоже? — сказала Харриет.
— А с Богом можно говорить?
— Да. Любой человек может говорить с Богом. Это называется молиться.
— Что ему надо говорить?
— Надо просить Его, чтобы Он помог тебе совершать добрые поступки и любить людей.
— Каких людей?
— Просто людей, всех.
— Всех-всех людей, как я люблю всех животных?
— Да.
Люка поразмышлял немного над непомерностью такой просьбы, потом сказал:
— Я люблю тебя. Я видел тебя тогда вечером в саду и сразу понял, что ты волшебница, — как во сне.
Харриет наконец притянула Люку к себе, крепко прижала к груди. Его руки, чуть помедлив, обвились вокруг ее шеи.
* * *Выйдя от Эмили, Блейз брел по улице в состоянии полубессознательном, но очень близком к состоянию блаженства. Лицо его сияло идиотской улыбкой, которую он никак не мог от себя отогнать. Поразительная, бесконечная доброта обеих женщин к нему, ничтожному, дарила ему, вместе с облегчением, желанное чувство невинности. Хотелось не ходить по земле, а бухнуться на колени, ползать и повторять: «Спасибо Эмили — спасибо Харриет — спасибо Господи!..» И с каждым новым мгновением, с каждой минутой, проходившей в спокойном, без истерик и угроз, приятии сложившейся ситуации, уверенность и благодарность его росла. Конечно, еще есть чего опасаться, напоминал он сам себе, хоть и не совсем ясно представляя при этом, чего именно следует опасаться. Наверняка еще какое-то время положение будет оставаться достаточно шатким. В конце концов, у Эмили или у Харриет могут не выдержать нервы. Но если даже и так, что от этого изменится? Все они угодили в ловушку, из которой им не выбраться, так зачем причинять себе и друг другу лишние страдания; и слава богу, что все они чуть ли не с самого начала это поняли. Да, если угодно, они попали в ловушку собственного правдолюбия и терпимости, и, значит, им всем лучше отказаться от бесплодной войны, которая не сулит никому из них ничего хорошего.
Самой гнетущей мыслью, от которой он упорно старался отделаться, был Дейвид. Чем бы там ни кончилось, куда бы потом ни вывернуло, но ущерб, говорил себе Блейз, уже нанесен, и все равно сейчас уже ничего нельзя исправить. Харриет наверняка что-нибудь придумает, она сумеет все наладить, но это потом. Блейз чувствовал себя смиренным, пустым, по выражению Эмили, прозрачным чуть ли не насквозь — и никак не мог избавиться от мысли, что рано или поздно Дейвиду все равно придется его простить. Возрожденная невинность Блейза словно бы перекрывала его вину. Временами он чувствовал себя как христианин перед крестом, на котором совершается распятие. Ясно, что Дейвида более всего отвращает обман, сам факт преступления, совершенного отцом, а не то, что отец его обратился наконец к правде. И ясно, что само существование Эмили и Люки и то, что им с матерью придется теперь это существование терпеть, больно задевает Дейвида. Но ведь из этого не следует, что он никогда не простит своего отца. Простит, вынужден будет простить. Ведь разглядывал же он вместе с Люкой его дурацкую жабу. Блейз понимал, хоть и старался об этом не думать, что его отношения с Дейвидом неминуемо изменятся, уже изменились, — но все равно, снова и снова убеждал он себя, сын в конце концов помилует его — и связь между ними не прервется.
Не было полной определенности и в других вопросах. Конечно, о каких-то прогнозах на будущее говорить пока не имело смысла, но вопросы были такие серьезные, что не задавать их себе он не мог. А что, если Харриет и Эмили и впрямь собрались «подружиться»? Неужели Харриет и это сможет вынести? В глубине души Блейз надеялся, что не сможет. Ему очень не хотелось, чтобы две его женщины общались между собой, оказывая друг на друга ненужное воздействие; к тому же он был почти уверен, что когда их своеобразный медовый месяц закончится, они и сами не захотят больше встречаться. Жить двумя отдельными домами — как раньше, только невинно, — так будет гораздо лучше. Пройдет ли у Харриет неуемное желание посвящать всех в свои семейные проблемы? Да и надо ли всех посвящать? Конечно, чувство долга вещь совершенно необходимая, и Блейз сознавал, что оно снова начинает играть в его жизни очень важную роль, — однако он не собирался во имя долга жертвовать собой. Обдумав ситуацию со всех сторон, он все же склонялся к мысли, что не стоит кричать о своих делах на каждом перекрестке. Какой смысл предавать огласке вещи, истинного значения которых все равно никто не поймет? В конце концов, ему, Блейзу, понадобилось много мужества, чтобы решиться, и неужели он не заслужил права на более или менее спокойную частную жизнь? Ведь теперь уже можно считать, что все его грехи — дело прошлое?
Шагая по тротуару в этом возбужденно-приподнятом настроении, он сначала машинально отметил, что в окружающем мире что-то неприятно изменилось, и лишь через несколько секунд понял, что именно. На другой стороне улицы мелькнули очочки Пинн. Радостно улыбаясь ему, Пинн уже переходила через улицу.
— Прими мои поздравления!
— Мм-м… спасибо, — сказал Блейз.
— Ну что, порядок на обоих фронтах?
— Да.
— Эмили была великолепна, правда?
— Правда.
— Мне не терпится взглянуть на Харриет.
— Д-да, конечно.
— Такое чувство, будто у меня давно были родственники, по слухам милые и порядочные люди, и вот наконец выпал случай с ними познакомиться.
— Да.
— Ты должен устроить вечеринку.
— Мм-м…
— Ты просто счастливчик, ты это знаешь?
— Знаю.
— Все счастливы, полный хэппи-энд. — Да.
— И, вероятно, ты теперь будешь чаще здесь бывать?
— Надеюсь.
— Да, наверное, я буду тебе мешать.
— Пожалуйста, не чувствуй себя…
— Ничего не поделаешь, я уже чувствую. И собираюсь в ближайшее время съехать от Эмили. Честно говоря, я подумываю о том, не купить ли мне собственную квартирку. Кстати, ты не мог бы одолжить мне на это немного денег?
Блейз взглянул на Пинн. Ее круглое веснушчатое лицо сияло благожелательной улыбкой. Кажется, это угроза? — подумал он.
— Ты ведь знаешь, у меня нет свободных денег.
— Ничего, мне немного надо. Во всяком случае, подумай об этом. А я, когда подыщу себе что-нибудь конкретное, непременно дам тебе знать. Ну пока!
Она ничего не может мне сделать, думал Блейз. Или может? Нет, теперь уже не может. Но все-таки на душе у него было очень скверно.
* * *— Что это за толстяк, с которым я столкнулась в дверях? — спросила Эмили.
Они с Харриет сидели в шезлонгах на террасе и пили чай. Эмили была в джемпере и брюках, но под джемпером у нее сегодня была чистая блузка, а на шее шелковый шарфик, красный с черным. Харриет была в очередном своем «викторианском» платье, на сей раз батистовом, в мелкий цветочек. Солнце стояло еще высоко, и лужайка перед домом была залита ровным горячим светом. На темном самшитовом фоне живой изгороди люминесцировала ярко-розовая роза. Эмили все время озиралась, разглядывала то лужайку, то дом, то Харриет. Пока все идет спокойно, думала Харриет; только в первые минуты ей было немного не по себе.
— Это профессор Эдгар Демарней — друг Монти Смолла и мой друг.
— Он ушел, потому что знал, кто я такая? Не хотел со мной встречаться?
— Просто ему пора было уходить.
На самом деле Эмили угадала правильно: и знал, и не хотел. Эдгар, явившийся сегодня после обеда, чуть не плакал от возмущения и от обиды за Харриет. Со своей стороны Харриет, несмотря на внешнее спокойствие, была рада встретить сочувствие. Хоть Блейз и твердил без конца, как он благодарен, иногда ей все-таки казалось, что он слишком уж быстро принял ее великодушие как должное.
— У вас есть друзья-мужчины? — спросила Эмили.
— Да, конечно, у меня много друзей, и мужчины тоже.
— А у меня нет друзей, — сказала Эмили. — Один только Блейз, больше никого, и так всю мою сознательную жизнь. Я просто срослась с Блейзом.
— Я тоже…
— Да, но замужняя женщина все-таки чувствует себя гораздо свободнее. Я ведь даже ходить никуда не могла, Блейз жутко ревновал. Одно дело законное супружество, а когда люди живут просто так, опасности чудятся со всех сторон.
— Но ведь Блейз знал, что вы его не бросите?
— Как мило вы это сказали. Он знал, что я завязла по уши в дерьме, — да, это он знал. И потом, у меня же денег не было. Мне вон зубы надо лечить, он и то не раскошеливается.
— Насчет ваших зубов…
— Нет, — твердо сказала Эмили. — Всему есть предел. Я не о зубах сюда пришла говорить.
— Но у вас же, наверное, были друзья на работе? Вы ведь работали одно время в школе?
— Ну что вы, кто будет дружить с матерью-одиночкой! Все смотрели на меня как на пустое место, даже девицы на уроках издевались кто во что горазд. Особенно одна там была — такая сучка.
— Ах, зачем же они так!..
— И Блейзу ни на что не пожалуешься. Только я открою рот, он тут же начинает злиться. У него, видите ли, и без меня забот хватает.
— Да, нелегко вам пришлось…
— А на мою работу ему вообще было плевать. Он вообще не верил, что я способна делать какую-то работу. И был прав, как оказалось.
— Насчет меня он тоже не верил, что у меня что-то получится в живописи.
— Мужчины нас презирают. Женщина для них личная собственность, больше ничего. И Блейз такой же, сочувствия ни на грош. Даже в конце месяца, когда мне смотреть ни на что не хочется, так паршиво себя чувствую, — он знать ничего не желает. И с вами так же?
— Н-ну…
— Блейз так доволен, что мы его простили, — смотреть противно. А мы, кажется, и правда его простили, да? Хотя будь моя воля, я бы ему такое устроила! Эта его самодовольная усмешечка вмиг бы сползла.
— Вы были к нему очень добры, — сказала Харриет. — И ко мне тоже.
— Фу, какие глупости!
— Нет-нет, я правда так считаю. Ну, конечно, вам… вы…
— Падшая женщина?
— Да нет же! Я имела в виду, что вам пришлось много всего перенести, и не было уверенности… Но хочется, чтобы теперь вы наконец могли поднять голову выше и…
— Спасибо, конечно, только с головой у меня и так все в порядке. Когда я увижу вашего сына? На фотокарточке он просто кинозвезда.
— Надеюсь, что скоро… — Харриет вспомнилось лицо Дейвида, несчастное и неумолимое. Она даже не стала уговаривать его остаться сегодня дома, не стала объяснять, как для нее важно, чтобы он хотя бы поздоровался с Эмили, — сейчас это было бесполезно. Немыслимое, с точки зрения всех окружающих мужчин, «радушие» Харриет по отношению к Эмили объяснялось не одной только душевной добротой, как в случае с Люкой. Ей просто необходимо было сделать все возможное, чтобы осознать реальность Эмили. Верить в ее существование лишь наполовину было бы слишком мучительно — как жить наполовину в счастливом прошлом, которого не только уже нет, но, как выяснилось, никогда и не было. Харриет, с ее здоровым реализмом и здоровой душевной организацией, требовалось видеть и осознавать полную картину случившегося, ей требовалось как бы переварить Эмили всю целиком, узнать самое худшее — и убедиться в том, она способна это худшее снести. Иметь при этом на своей стороне Дейвида было бы очень кстати. С другой стороны, Дейвид принадлежал к числу вещей, которые Харриет намеревалась показать Эмили.
Эмили будто читала ее мысли.
— У вас здесь хорошо, — сказала она.
— Правда? Вам нравится?
— И такая славная подстриженная лужайка. Вы с Блейзом, наверное, никогда не ругаетесь?
— В общем-то нет…
— Еще бы, с чего вам ругаться. Жила бы я в таком доме и был бы у меня такой нормальный умный ангелоподобный сын, я бы радовалась не переставая.
— У вас прекрасный мальчик.
— У меня никогда не было настоящего дома. Был сначала отчим-негодяй. Потом Блейз, который мало чем лучше. О Господи.
— Мне очень жаль, поверьте…
— Сколько у вас тут собак. Куда вам столько? Когда я пришла, одна так на меня рычала.
На лужайке перед террасой расположилось обычное собачье собрание: языки вывешены, в ответ на внимание хозяйки несколько черных хвостов слабо шевельнулось.
— Они не кусаются. Люка так замечательно с ними играет. Он очень любит животных.
— Надо же, паршивец, что придумал: в школе у них выходной! Детей лупить надо за вранье, тогда, может, будет толк. Но Блейзу до этого дела нет.
— Но Люка такой…
— Какой есть. Безотцовщина есть безотцовщина.
— Так вы согласны перевести его в другую школу?
— Да, конечно. Поздновато, правда, поезд уже ушел. Теперь он уже никогда не выправится, не станет нормальным человеком, никогда ничему не научится. Годам к двенадцати у него наверняка проявится какая-нибудь умственная отсталость. Что поделаешь, ему ведь с детства приходилось нести непосильное бремя — знать, что Блейз мне не настоящий муж, удивляться, куда это папочка все время исчезает. А когда папочка появлялся — еще хуже, вечные скандалы с истериками. У него, наверное, все душевные силы уходили на то, чтобы разобраться в этом безумии. Иногда я чувствую, что он всех нас ненавидит — меня, Блейза, всех. Да, у моего сына было кошмарное детство. Как и у меня. Вероятно, такие вещи передаются по наследству.
— Ну зачем вы так! Мне кажется, что он очень умный ребенок — тонкий, восприимчивый…
— Это он вам просто подыгрывает. Он у нас вообще мастер притворяться. К шести годам детская душа уже сформировалась, и потом уже ничего не исправишь. Вам следовало бы знать такие вещи — как-никак, муж психолог. Так что, Блейз решил забросить свою трюкотерапию и податься в медицину? Я правильно поняла?
— Да. — По настоянию Харриет Блейз наконец открыл Эмили свои планы. До сих пор, по его словам, он не собирался ей ничего говорить, но теперь признал, что сказать, конечно, надо. И хорошо, пусть Эмили узнает: теперь Эмили должна знать все. — Раньше он не хотел вам говорить, потому что… — ну, вы понимаете, с этим связаны финансовые вопросы, и…