Ив и верил, и жалел.
— Ты об этом так говоришь, будто это болезнь.
— Болезнь и есть, — подхватил Ян. — Иначе откуда бы у меня такая маята вокруг пупка и в груди, посерединке ребер?
— Разве у тебя это не с детства?
— Меня тот еврей испортил, — убежденно произнес Ян. — Я на него не в обиде, — прибавил он, — потому что сам по себе он был добрый и даже подарить мне кое-что собирался, просто не успел. Да и не хотел он меня портить, это само собой вышло. До того, как он в замок приехал, у меня и в мыслях ничего такого не водилось. А потом стал видеть алтари и картины. Иной раз из-за этого на стенки натыкаюсь… И с другими похожие дела творятся. Кто шить начал, кто по дереву… Я ближе всех к еврею находился, поэтому и ударило по мне сильней.
— А раньше в Керморване ни шили, ни по дереву не работали, ни рисовали?
Ян помотал головой:
— Не рукодельничали. И прочих бед не знали, ни лихорадки, ни чтобы тяжесть в голове…
Сир Ив сказал:
— Здесь, в замке, жила в плену корриган, и то, о чем ты говоришь, — вернейшая того примета. А как не стало корриган — вернулось обыкновенное человеческое житье-бытье, с хворями и с рукоделием, да вот для вас это все непривычно и потому выглядит похожим на болезнь.
— Да почему же я-то так мучаюсь? — в сердцах спросил Ян. — Неужто потому, что через меня еврей на свободу вышел?
— Ты мучаешься, потому что получил от корриган подарок, который больше, чем ты сам, — сказал сир Ив. — Тяжелую вещь и тащить тяжелее!
— Не повезло мне! — опечалился Ян.
— Как посмотреть. Тяжелый камень тащить и тяжело и неприятно, а слиток золота, например, — совсем другое дело.
* * *Сир Вран ждал племянника в большом зале, где по праздничным дням устраивали большие приемы. Когда-то, девяносто лет назад, здесь стояли длинные столы, и знатные гости пировали, празднуя посвящение сира Ива в рыцари. И корриган по имени Гвенн, красноволосая, в зеленом платье, тоже сидела за этим столом и что-то с хрустом вкушала.
Теперь же зал был совершенно пуст и гол; только щит с гербом висел на каменной стене; на противоположной стене помещался гобелен с вытканным на нем родословным древом. Ветка с именем Ива была надломлена; других же веток, более тонких, на древе Керморванов не выросло.
Сир Ив вошел в зал, сопровождаемый доминиканцем в рваной рясе, и остановился в пяти шагах от дяди. Был сир Вран для юноши абсолютно прозрачен: все его тайные намерения, все интриги и хитрости — всё предстало как на ладони и выглядело жалким.
Сир Ив, напротив, превратился для Врана в загадку. Здесь, наедине, без посторонних глаз, сир Вран не стеснялся в выражениях и не старался подбирать слова так, чтобы его потом не уличили.
Он сказал:
— Как же вам удалось, племянник, прожить эти девяносто лет и при том не постареть ни на один день?
— Эти годы я провел в Озере Туманов, среди корриганов, — ответил Ив. — Я и представления не имел о том, сколько времени протекло с тех пор на земле. Начиная со сражения в лесу Креси и до того дня, когда я вышел из Озера Туманов, минуло для меня не более полугода.
Сир Вран неожиданно улыбнулся. Улыбка вышла почти доброй.
— А помните, — проговорил сир Вран, — как мы с вами, племянник, рассуждали о горностаях? Тогда вы признались мне в том, что англичан предпочтете французам, а Жана де Монфора — герцогу Блуа.
— Да, — сказал сир Ив. И тоже улыбнулся.
— Хорошее было время, — добавил сир Вран, с намерением растопить сердце племянника: ведь человек, предающийся добрым воспоминаниям, беззащитен.
— Еще бы, дядя! В те дни я так и смотрел вам в рот, и очень просто было уговорить меня уехать сражаться!
— Разве вы сожалеете о том, что участвовали в одной из величайших битв христианского мира?
— Нет, — сказал Ив. — Об этом я не сожалею.
Сир Вран сделал шаг по направлению к нему, но, заметив предостерегающий жест Эсперанса, опять замер.
— Скажите-ка, племянник, — заговорил сир Вран, — если вы уцелели, то кто же, в таком случае, похоронен в аббатстве Креси-Гранж?
— Тот, чье имя написано на надгробии, — ответил сир Ив. — Мой оруженосец, Эрри. Вы должны помнить его, ведь вы сами мне его навязали.
Вран покачал головой.
— В любом случае, непросто вам будет заявить свои права на Керморван перед герцогом Монфором.
— Не труднее, чем вам, — отозвался Ив. — Герцог Монфор весьма чутко относится к обвинениям в колдовстве, как я слышал. Он даже сжег весьма заслуженного полководца за его опыты в области алхимии!
— Вам, должно быть, неизвестно, что этот Жиль де Рэ, заслуженный полководец, — сказал Вран, и его глаза сверкнули, — в былые годы сражался вместе с Орлеанской ведьмой. Чего же тут удивительного?
— Кто такая Орлеанская ведьма? — спросил Ив.
— Многое же вы пропустили, пока сидели в Озере Туманов! — сказал сир Вран. — Орлеанская ведьма — некая пастушка, которая слышала «голоса». Она утверждала, будто с нею говорили святые. С помощью хитрой лести и колдовства ей удалось отвести глаза дофину и на несколько месяцев возглавить армию. Под ее знаменами французы, и в их числе тот колдун, которого недавно сожгли, изгнали англичан из большей части Франции. Но в Бретани ее, по счастью, не было.
— Отчего же ее называют ведьмой, если она слышала голоса святых? — удивился сир Ив.
— Оттого, что только ведьма при помощи злого колдовства могла бы одолеть англичан, — ответил сир Вран.
— Я не верю, — сказал Ив, — что девушка, которая слышала голоса святых, могла оказаться ведьмой. Она разбила англичан? Что ж, нам неизвестен промысел Божий касательно этой войны. Быть может, смысл ее — в том, чтобы рыцарство осознало себя как величайшую драгоценность, а кто кого победит на поле брани — второстепенный вопрос.
— Если вы не поняли этого в лесу Креси, сир Ив, то попробуйте понять хотя бы сейчас: рыцарство стало бесполезно.
— Драгоценность всегда бесполезна, — сказал Ив. — Если бы она была полезна, то была бы не драгоценностью, а, скажем, мотыгой или плащом из козьей шкуры, который не пропускает влагу, потому что насквозь пропитан жиром…
— Вы, я вижу, ничуть не изменились, племянник, — заметил Вран, больше не скрывая презрения.
— Вовсе нет, — возразил сир Ив. — Я очень сильно изменился. Странно лишь, что вы этого не замечаете… Скажите, сир Вран, как вы поступили с той корриган, что находилась у вас в гостях? Ее звали Гвенн.
— Почему вас интересует ее судьба?
— Не все ли вам равно? Если вы поступили с ней достойно, ответ на мой вопрос не послужит к вашему осуждению.
— А кто меня судит? — спросил сир Вран, оскалившись.
— Я! — вдруг выступил вперед Эсперанс.
Шрам на его щеке покраснел, Эсперанс напрягся, и Ив видел, что доминиканец дрожит, как натянутая тетива, которой уже коснулся палец.
— Где она? — спросил Эсперанс у сира Врана. — Где корриган?
— Корриган? — Сир Вран пожал плечами. — Понятия не имею… Она покинула меня.
— Это она наделила вас даром долголетия?
— Разумеется. Не один только сир Ив де Керморван водит дружбу с корриганами. Здесь, вблизи от Броселиандского леса, их обитает очень много.
Сир Ив протянул руку, отстраняя Эсперанса, и обратился к своему дяде:
— Я вызываю вас на суд к герцогу Бретонскому. Я открыто предъявлю свои права на Керморван. Пусть герцог выслушает обе стороны и вынесет справедливое решение.
— Ах, племянник, и все-таки вы совершенно не изменились! — молвил сир Вран с притворным сочувствием. — Из всех людей на земле, способных признать в вас Ива де Керморвана, в живых остался я один. А я ни за что не признаю в вас свою родню.
Ив молча повернулся к нему спиной и вышел.
* * *Вместе с Эсперансом он решил заглянуть в библиотеку. Ив соскучился по своим книгам, по их тихой мудрости, по золотой и лазоревой невинности миниатюр.
Они вошли в комнату, сняли с окон ставни. Свет хлынул в помещение, беспощадно высвечивая каждую потревоженную пылинку, повисшую в воздухе. Ив провел ладонью по раскрытой странице, снял свалявшуюся пыль, похожую на полоску бархата.
— А правда, Эсперанс, что некогда ты возглавлял аббатство?
— Это вам Ян про меня наговорил? Я многое о себе наврал, чтобы запугать слуг сира Врана, иначе они ни за что не позволили бы мне помыкать ими и забирать с кухни для вас продукты.
— Ты ведь был в аббатстве, где аббатами считаются все, а самым главным — новичок, только что прибывший! — повторил сир Ив, нимало не смущаясь услышанной ложью. — Ты читал книгу, где один текст проступает сквозь другой, и где слои этих текстов легко отделяются друг от друга, стоит только взглянуть более пристально?
Эсперанс чуть опустил голову. Ему не хотелось говорить, но все же он сказал:
Эсперанс чуть опустил голову. Ему не хотелось говорить, но все же он сказал:
— Если вы тоже побывали там, то знаете побольше моего…
— Гвенн, — сказал Ив. — В той книге кто-то нарисовал корриган, которая томилась здесь в плену и освободилась неизвестным нам способом. Ее звали Гвенн.
Эсперанс взял в руки огромный том, раскрыл его, любовно провел пальцами по странице. Глядя на свои руки и обласканные ими буквы, Эсперанс рассеянно произнес:
— Припоминаю, что действительно нарисовал в той книге некую картинку, которая напоминала мне мою возлюбленную. Но звали ее вовсе не Гвенн. Как-то иначе. Я не помню, как. Я никогда не знал корриган по имени Гвенн.
Он резко захлопнул книгу, посмотрел прямо на Ива, и юноша ужаснулся выражению глаз своего собеседника. Эсперанс закричал:
— Мне было страшно! Вы это хотели услышать? Слушайте! Когда я ушел из Керморвана, я был стар и одинок, и никому не нужен, и Бретань казалась мне чужбиной, хотя, помнится, здесь я родился и вырос. Я долго шел по берегу моря, всерьез подумывая о том, не утопиться ли мне. Ведь в Бретани утопленников подбирает черный корабль; там всегда есть нужда в матросах. Но даже в этом мне не слишком повезло: сколько я ни вглядывался, поблизости не было видно ни одного черного корабля.
— Странно, — сказал сир Ив, — прежде мы с тобой часто бродили по берегу, но никогда не встречали в море черных кораблей, и ни тебе, ни мне это не казалось удивительным.
— В те годы ни вы, мой господин, ни я не ощущали в душе отчаяния, — пояснил Эсперанс. — Как, по-вашему, появится ли корабль мертвецов перед человеком, у которого легко и радостно на сердце? Слушаю вас и диву даюсь: можно подумать, не я учил вас увязывать события в единую цепь, так, чтобы предыдущее служило объяснением последующему!
— Ты прав, — сказал сир Ив и опустил голову.
— И вот, — продолжал Эсперанс, — пока я шел, тропинка незаметно увела меня в Броселиандский лес, чему я вовсе не противился — мне безразлично было, куда идти! Только три существа были дороги мне в жизни, ваша мать, вы и та корриган, но всех вас я потерял, одного за другим, — как вы полагаете, много ли стоила моя жизнь в моих собственных глазах?
И тут я увидел аббатство. Ворота стояли открытыми, а внутри ходили люди, одетые, как монахи. Я вошел, потому что вспомнил, как сам жил в монастыре, — по крайней мере, там меня кормили! Сперва никто меня не замечал, но чуть позже — я даже не понял, когда и как это началось, — они сгрудились вокруг меня, стали дергать за одежду и волосы, засовывать пальцы мне в нос и в уши, и наконец один, весь так и кишевший вшами, закричал, что я — настоящий. Это их весьма обрадовало. Они заплясали и завертелись, а после подхватили меня под руки, сунули мне книгу и велели читать по ней и писать в ней.
Я не захотел писать, потому что все мои письмена были бы слишком горькими, а это место, как мне представлялось, и без того обладало некоей горечью. Поэтому я нарисовал нечто поверх какого-то ученого трактата о разлитии желчи и исцелении путем наложения камня безоара на разные части тела. Должно быть, пальцы предали меня, потому что я хотел нарисовать что-нибудь совсем простое, а получилось изображение той корриган.
Жизнь моя в монастыре превратилась с той минуты в пытку. Я не хотел ни есть, ни пить, хотя мне предлагали миски с пережеванной травой (у них для того имелся специальный брат-жевальщик, очень почетная должность, особенно если учесть, что у большинства монахов в той обители нет собственных зубов). Они ставили передо мной еду и питье в берестяных коробах и глиняных черепках. Они пьют смолу деревьев, если вам это интересно.
Но я ни к чему не притрагивался, а только смотрел на изображение корриган и плакал. Тогда они решили изгнать меня. Для того собралась целая толпа монахов. Они предстали передо мной, приплясывая на месте, стуча себя в грудь или выдирая из головы остатки волос; судя по их поведению, я заключил, что они страшно взволнованы и рассержены.
Один из них заговорил и сказал так: «Почтенный отец настоятель, братия очень недовольны. Ах, дорогой наш аббат, как ты мог столь жестоко поступать с нами! Ведь мы живем без наставлений уже несколько столетий, и все по твоей милости. Ты забрал нашу книгу и не желаешь читать ее нам. И сами мы лишены возможности читать ее. Не так было при прежнем настоятеле, не так. Либо ты изменишься прямо сейчас и станешь для нас добрым пастырем, будешь читать нам книгу и говорить всякие наставления, либо мы выведем тебя за пределы обители, в большой мир, где обитают люди, и корриганы, и всякие звери, и другие существа нам на погибель».
Я долго смотрел на них, пытаясь понять, достаточно ли люблю их для того, чтобы навсегда остаться с ними. Наверное, я предпочел бы истлевать за прочными стенами аббатства до тех пор, пока не появится еще какой-нибудь новичок, чтобы занять мое место. Но тут мой взгляд упал на рисунок — несчастливое мгновение! — и я так страшно затосковал по моей возлюбленной, что вскочил, выронил книгу и закричал другим аббатам: «Уводите же меня отсюда скорей!»
Они громко заплакали, потому что жалели меня, но не решились нарушить мою волю — ведь я до сих пор еще считался их главным аббатом! Их мозолистые руки ухватили меня за локти и поперек живота и потащили прочь. Они выволокли меня за порог и вышвырнули вон, и все это время они рыдали и скорбели обо мне.
Я лежал на земле и смотрел, как обитель исчезает. Казалось, я убегаю от аббатства, несусь прочь со всех ног, хотя на самом деле я просто лежал, опершись на локоть, и не трогался с места. А обитель, напротив, пришла в движение и торопливо отплывала прочь.
И только тогда, мой господин, и никак не раньше, я догадался о том, что должен был понять с самого начала. Я все-таки попал на корабль мертвецов, как и мечтал, когда ушел из Керморвана.
— Как это? — спросил сир Ив и поежился. — Неужто и я побывал среди мертвецов и призраков? Но ведь мы оба с тобой живы, а ты даже стал моложе, хотя не утратил памяти и о прошедших годах!
— Это был особенный корабль, — сказал Эсперанс. — Да, мне следовало сообразить раньше, я ведь столько всего в жизни перевидал и перетрогал собственными руками! Те, прочие темные суда, скользят по водной глади и исчезают в тумане, когда влажная мгла поднимается над морем. Но этот некогда был выброшен на берег… Вероятно, он угодил в бурю и не смог удержаться на воде. Такое происходит, хотя и очень редко. Мне доводилось слышать о кораблях, по недоброй случайности оказавшихся в густом лесу: мох свисает с их мачт, опавшие с деревьев листья густо облепляют паруса, животные устраивают себе логова в трюмах, и весь груз, бывший на таком корабле, превращается в прах, равно как и экипаж, истлевающий в глухой чащобе, скрытно от посторонних глаз.
— По-твоему, аббатство безумцев — такой корабль? — переспросил сир Ив.
Эсперанс кивнул:
— Да; и он не рассыпался на куски, как это происходит с подобными кораблями, но сделался таким же призрачным, как и те, что мелькают иногда в морском тумане, — и точно так же служит пристанищем для людей, умерших в отчаянии…
— Или для живых, готовых умереть, — задумчиво подхватил Ив. — Оттого мы с тобой и остались живы, что вовремя покинули его. Не хотелось бы мне впасть в такое отчаяние, чтобы повстречать его снова. Однако продолжай, Эсперанс! Что случилось с тобой после того, как аббатство уплыло от тебя по опавшим листьям и скрылось в лесу?
— Я остался один и долгое время не хотел вставать и вообще что-либо делать; но затем меня охватил лютый голод, да такой яростный, что я вскочил и бросился бежать, а голод гнался за мной и кусал меня за бока, за пятки, но пуще прочего нападал он на мое горло и мой живот. Так я мчался и вдруг понял, что бегу очень быстро…
— Но что в этом удивительного? — возразил сир Ив. — Ты ведь спасался от голода — одного из самых страшных врагов человека! Ничего странного нет в том, что ты скакал, точно перепуганный олень.
— В том-то и дело! — сказал Эсперанс, посмеиваясь. — Слишком быстро. Слишком легко. Лишь пробежав несколько лиг по лесу я понял, что снова стал молодым. Аббатство перепутало мое время. То, что прежде было вытянутой ниткой, превратилось в клубок. И я испугался… Хотя собственная молодость — не такая вещь, чтобы ее пугаться, так что страх мой длился недолго. Коротко говоря, я вышел к людям и так слезно попросил у них корку хлеба, что мне вручили целый каравай, да еще и проследили за тем, чтобы я не умер от обжорства: поднесли разбавленного вина, вытерли со лба пот и со щек — чумазые слезы… Так я начал жить с начала. А когда такое сваливается тебе на голову, непременно следует понять, ради чего оно происходит.
— Почему? — спросил сир Ив. — Разве жизнь не обладает ценностью сама по себе? И разве молодость — не прекрасная вещь? Клянусь головой, она так хороша, что смысл ее — просто в том, чтобы быть молодым, быстро бегать, много есть и нравиться женщинам.