Разумеется, можно все бросить и отправиться на службу к англичанам, либо к французам. Жан де Монфор не станет догонять бежавшего сеньора, чтобы предъявить ему какое-либо обвинение, и даже обвинение в колдовстве. Но бежать означало потерять Керморван навсегда.
И Вран начал собираться ко двору герцога Монфора.
* * *После встречи с герцогом Ив замкнулся в молчании. Он не разговаривал даже с Эсперансом и проводил время в одиночестве — либо сидя у себя в комнатах на постоялом дворе, либо молясь в соборе. По городу он ходил пешком, кутаясь в простой темный плащ, но его все равно узнавали и показывали пальцем.
Женщин он интересовал особенно. Хотя сир Ив прожил в Ренне уже больше недели, ни одной пока не удалось увидеть его лицо. Сплетни о нем гуляли самые разнообразные. Утверждалось, например, что от поцелуя корриган на его лице осталась ужасное темно-коричневое пятно, заросшее рыжим волосом, и это пятно начинает болеть в полнолуние, и болит так сильно, что сир Ив не находит себе места, мечется по комнатам и даже воет. (А ведь скоро уже полнолуние!..)
Другие распускали слух, будто сир Ив представляет собой ничто иное как ходячий скелет: глазницы его пусты, а рот оскален в постоянной усмешке. Вся плоть его истаяла, и немудрено: шутка ли — провести на дне озера девяносто лет!
Предполагали также, что у него волчьи уши, что за время странствий он растерял все свои зубы, что он уродлив свыше всякой меры и оттого сторонится женщин; и если зачать от него ребенка, то родится красавчик, похожий на маленького ангела, но по достижении семилетнего возраста он почернеет и сделается дурен лицом и телом, как и его отец, и такой же черной будет его душа.
Наконец одна храбрая горожанка подкралась к Иву во время мессы и, притворяясь, будто собирается облобызать ноги у статуи святого Эрве, быстро заглянула в лицо сира Ива.
«Клянусь вам, кума, — говорила она потом каждой встречной, — ничего подобного я прежде не видывала!»
И она закатывала глаза, однако о том, что именно открылось ей, благоразумно умалчивала. И потому эта женщина сделалась самой желанной гостьей в каждом из уважаемых домов Ренна.
Наиболее ретивые пробовали завести знакомство с Эсперансом и расспросить его, но тот напустил на себя вид неприступного святоши и охотно рассуждал только о Божьих карах, о распространении болезней, о первых признаках чумы и как они развиваются, о спорынье и голоде и о загробном воздаянии для грешников. И несомненно, кое-кто извлек из этих разговоров большую пользу для души.
Когда же в Ренн прибыл архиепископ (ибо такое важное дело, как Божий суд, требовало присутствие архиепископа), Эсперанс тотчас пробрался к нему и был допущен к аудиенции.
Будучи, несмотря на свой высокий духовный сан, всего лишь человеком, как и все прочие смертные люди, архиепископ Рено не чуждался любопытства. Ему страсть как хотелось послушать, какую историю расскажет о себе чужак.
Из уважения к герцогу Жану, всеми силами избегавшему смут и потрясений, архиепископ много лет кряду закрывал глаза на то обстоятельство, что один из герцогских вассалов, сир Вран де Керморван, упорно не стареет и в то время, как сверстники его покрываются сединами, по-прежнему наслаждается цветущей зрелостью. «Мы не можем сжечь его лишь за то, что он красив и молодо выглядит, — сказал как-то раз герцог Жан в откровенном разговоре. — Отсутствие морщин — не преступление. Пока к нам не явился ни один человек, пусть даже самого подлого происхождения, и не представил малейших доказательств чернокнижия, Вран де Керморван будет спокойно благоденствовать на своих землях».
Однако про себя и герцог, и архиепископ отлично понимали: рано или поздно Керморван созреет и лопнет. Им только было любопытно — как это произойдет.
И вот долгожданный час настал.
Поэтому когда оборванец с четками на поясе изъявил желание открыть сеньору архиепископу нечто секретное о Керморване, его тотчас ввели в личные покои архиепископской резиденции.
— Добро пожаловать, брат, — сказал Эсперансу архиепископ Рено и протянул ему руку с перстнем.
И Эсперанс охотно поведал ему все, что считал нужным.
— Я сам настаивал на судебном поединке, — закончил он рассказ. — Поскольку не сомневаюсь в правоте моего сеньора. Он — именно тот, кем себя называет, — то есть сир Ив де Керморван, — и замок должен принадлежать ему и никому другому.
— Но ведь доподлинно известно, что Ив де Керморван, последний отпрыск этой семьи, погиб девяносто лет назад, — напомнил архиепископ.
— Я посещал могилу, в которой, как считается, он похоронен, — ответил Эсперанс. — На ней начертано другое имя; однако сир Вран распорядился считать, будто произошла ошибка: мол, монахи из Креси-Гранж написали «Эрри из Керморвана» вместо «Ив де Керморван». Дескать, не стали бы они хоронить в отдельной могиле, под каменным надгробием, какого-то Эрри, поскольку тот был простым оруженосцем. Но я-то хорошо знаю моего господина! — продолжал, горячась, Эсперанс. — Он назвал Эрри своим братом, потому что оруженосец спас ему жизнь — вот и основание счесть его родней; ведь во время той битвы кровь их смешалась.
— Разумное объяснение, — признал архиепископ. — История эта выглядит такой запутанной, что одному только Господу под силу разрешить возникшие недоумения. Потому и был назначен Божий суд; иного способа узнать правду не остается. Однако любой исход поединка вызовет лишь новые вопросы. Неважно, кто одержит верх, дядя или племянник. Ведь оба они прожили неестественно долго, а судебный поединок неизбежно привлечет внимание к этому обстоятельству.
— Как ни прискорбно сообщать, — сказал Эсперанс, — но ни тот, ни другой не занимаются колдовством.
— Прискорбно? — Архиепископ приподнял брови. — Однако ты и сам, брат Эсперанс, странный человек, как я погляжу! Если сир Вран — враг твоего господина, отчего же ты жалеешь о том, что он не колдун? Разве ты хотел бы, чтобы он вредил вам своими чарами?
— Не так-то просто навредить какими-то там чарами моему господину, — ответил Эсперанс. — А был бы Вран колдуном, я легко мог бы доказать это. И добрый герцог запросто отправил бы его на костер; и так мы без хлопот покончили бы с этим человеком. Но он не колдун, — упрямо повторил Эсперанс и вздохнул.
— Откуда же взялось его долголетие и процветание его земель? — Архиепископ прищурился. — Не хочешь же ты сказать, что он праведен, как библейский патриарх, и получил благословение от самого Господа?
— Боже упаси меня от таких утверждений! — ответил Эсперанс. — Все эти чудесные дары дала Врану одна корриган, которую он держал в замке пленницей.
— Разве общение с корриганами не входит в область магии?
— Ни в коем случае!
— Почему?
— Потому что корриганы чудесны сами по себе, это свойство их натуры; им не потребны ни чары, ни заклинания, ни ритуалы, чтобы совершать свои маленькие чудеса.
— Разве не таковы же и черти? — строго осведомился архиепископ.
— Нет, потому что черти горды и обитают в той же сфере, что и ангелы; а корриганы лишены гордости и живут за пределами крещеного мира. Иные из них даже находили Господа и становились крестными некоторых людей, в том числе и знатных. Для чертей же, демонов и иных падших духов ничто подобное невозможно.
— А ты, как я погляжу, большой знаток корриганов! — заметил архиепископ.
Эсперанс скромно опустил глаза.
— Жизнь моя сложилась таким образом, что мне пришлось иметь с ними дело. Могу вам засвидетельствовать, что мой господин сир Ив — человек набожный и религиозный, и если он по несчастливой случайности очутился в Озере Туманов, то ни на вздох не утратил там благодати крещения. Да и в Ренне можно почти ежедневно видеть его молящимся в соборе, а уж это неоспоримо, ибо очевидно.
— Все рассказанное тобой весьма странно, — подытожил архиепископ. — Удивительно, как члены одной семьи могут одинаково подпасть под власть корриганов. Но с Божьей помощью мы поможем им избавиться от этой власти.
— Аминь, — отозвался Эсперанс с таким хитрым видом, что архиепископ улыбнулся.
— А теперь, бродяга, сознавайся: чего ты хочешь?
— Когда мой господин одержит верх над Враном, не назначайте ему никакого другого испытания, кроме святого причастия. Вы увидите, что Спасителя он встретит так же честно, как прежде встретил смертельную опасность. И потом пусть он владеет Керморваном без вопросов и оговорок.
— А если победит Вран?
— Разве такое возможно?
Архиепископ сказал:
— Мы не можем заранее решать за Господа. Божий суд не в нашей власти.
— Если Вран сумеет своими злыми уловками обмануть Господа, — проговорил Эсперанс, — то знайте: он сделает это при помощи колдовства и никак иначе! Ведь корриган покинула его и никакая другая сила, кроме дьявольской, ему больше не подмога. Поэтому если Вран — от чего да хранит нас Пресвятая Дева! — убьет моего господина, я без колебаний присягну, что он сношается с дьяволом и что я лично был тому свидетелем и самовидцем.
— Добро, — сказал архиепископ, пристально глядя на Эсперанса. — Ну а для себя что бы ты попросил, если бы я зачем-нибудь задал тебе такой вопрос?
— Новые сапоги, — ответил Эсперанс.
И архиепископ Рено подарил брату Эсперансу теплый плащ и хорошие сапоги и отпустил его с миром.
* * *Жан де Монфор навестил архиепископа в конце дня, когда тот уже готовился отойти ко сну. Слуги ушли, тяжелые шторы, отделяющие одно помещение от другого, опущены и задернуты. Архиепископ возлежал на широкой постели, герцог стоял посреди комнаты — точно каменная статуя.
— В неурочный час вы явились, дитя мое, — обратился к этой безмолвной статуе архиепископ Рено. — С каким известием вы ко мне пожаловали? Это ведь имеет отношение к Керморвану, не так ли?
Монфор чуть улыбнулся. Они знали друг друга давно и предпочитали изъясняться прямо, без долгих подходов и иносказаний. И Жан де Монфор сказал:
— В том, что касается юного сира Ива, я ни в чем пока не уверен. Впрочем, при встрече он показался мне человеком добрым и вполне разумным. Однако его дядя сир Вран определенно замешан в темные дела, и у меня имеется тому живой свидетель.
— Мое дорогое дитя, — сказал пожилой архиепископ пожилому герцогу, — сколько лет мы с вами знакомы — и вот опять вы меня удивляете. Не вы ли утверждали, что предъявили бы этому Врану обвинение, найдись у вас живой свидетель его злодеяний, будь он даже самого подлого происхождения?
— Да, — признал Жан де Монфор, — но мой свидетель гораздо хуже простолюдина, и ему никто не поверит.
— Отчего же вы ему верите, если он так низок?
— Оттого, что он говорит правду. Он вполне надежен, и я могу без страха положиться на каждое его слово.
— Я весьма утомлен и хочу спать, — сказал архиепископ. — Избавьте же меня от загадок. Что это за человек, который вполне надежен, но которого нельзя представить как свидетеля?
— Это еврей, — просто сказал Жан де Монфор.
Тут и сна у архиепископа как не бывало. Он приподнялся в постели, уселся, уставился на гостя внимательным взглядом.
— Разве все они не были изгнаны под страхом смерти?
— Да, но этот утверждает, будто был крещен, и граф Уорвик, к которому я впоследствии обратился с вопросом об этом человеке, подтвердил его слова.
— Вот как? Граф Уорвик?
— Семья, с которой связан этот человек, — не из бедных, — пояснил Монфор. — Граф одно время покровительствовал ему.
— Продолжайте, прошу вас, — сказал архиепископ. — Рассказывайте всю историю, с начала и до конца! Как вышло, что вы свели знакомство?
Герцог Жан заговорил вполголоса:
— Я повстречал его три года назад: он бросился под ноги моему коню, когда я ехал по улицам Нанта. Конь испугался и едва меня не сбросил, хотя, видит Бог, я предпочитаю спокойных лошадей с широкой спиной: не по возрасту мне горячие скакуны! — Он перевел дыхание и продолжал: — Солдаты хотели отогнать его и били тупыми концами копий, но он висел на узде моего коня и что-то кричал. И я приказал моим людям взять его и наложить на него цепи, с тем, чтобы потом представить мне. Так с ним и поступили…
Монфор опустил тяжелые веки, задумался. Не в его обычае было принимать решения сразу. Всегда он выжидал и взвешивал. Он знал, что у любого поступка, даже самого непотребного, есть своя причина, до которой необходимо доискаться. Поэтому Жан де Монфор никого не карал, предварительно не расспросив. Люди знали об этом и потому считали герцога справедливым.
Итак, некто, пренебрегая опасностью, бросился к ногам герцога прямо на улице. Очевидно, он был доведен до крайности некими обстоятельствами. И не таков Жан де Монфор, чтобы не выяснить — что это за человек и каковы его обстоятельства.
Он возвратился в свой отель, пообедал и только после этого, придя в доброе расположение, распорядился доставить к нему арестованного. Монфора спросили, следует ли привести его в порядок прежде, чем показывать герцогу? «Больно уж от него воняет», — добавил капитан стражи с полным простодушием. Но Монфор велел явить ему человека первозданно, поскольку внешний вид порой может сказать больше, чем слова. А Жан де Монфор привык больше доверять вещам, нежели речам.
И незнакомца приволокли в герцогские покои как есть: с разбитым лицом, немытого, в рванине. Волосы, брови и глаза у него были темные, по бороде ползла кровь.
Монфор рассмотрел его и увидел, что в ином положении тот был бы весьма красив.
— Почему ты бросился на меня прямо на улице, как будто желал моей погибели? — обратился к нему Монфор.
— Если я чего-то и желал, то лишь собственного спасения, — ответил пленник. — Видит Бог, у меня нет на земле никого, кроме вашей милости; и если ваша милость откажет мне в покровительстве, то я утоплюсь в какой-нибудь реке, подальше от водопоя, чтобы люди не говорили, будто евреи отравили источники вод!
Тут Жан де Монфор вздрогнул, в мыслях рассердившись на себя за недогадливость: разумеется, стоящий перед ним человек был евреем!
— Назови свое имя и рассказывай все без утайки, — велел герцог.
— Я скажу все без утайки, — ответил Неемия, — и пусть ваша милость поступает со мной по своему усмотрению…
И он открыл Монфору, как когда-то давно сир Вран напал на торговца по имени Мелхиседек и едва не убил его, а потом заставил служить себе и повсюду рассказывал лживую историю о том, как спас его от разбойников; а ведь разбойником был он сам! И о том, как сир Вран забрал власть над этой семьей и грабил ее много лет. И как впоследствии все они перебрались в Голландию, а он сам, Неемия, упросил графа Уорвика помочь ему с крещением.
— Для чего же ты пренебрег и своей верой, хоть она и ложна, и опасностями, которые тебя ожидают на нашей земле? — спросил герцог.
Неемия признался, что главной его целью было — уничтожить сира Врана. Он рассказал герцогу и то, как искал в замке признаки занятий черными делами; сир Вран узнал об этом и обрек торговца на погибель; если б не один мальчик-слуга, умереть бы Неемии страшной смертью.
Но о корриган и о том, что случилось во время ее бегства, Неемия не обмолвился ни словом.
— Я не могу свидетельствовать против Врана, — заключил Неемия, — потому что для меня это добром не закончится. Но все, что я рассказал, — чистая правда.
Монфор долго взвешивал в мыслях услышанное и все не мог принять решения. Потом приказал стражникам:
— Снимите с него цепи.
Стражники сняли с еврея цепи, и Монфор опять размышлял и медлил. Потом герцог приложил мизинец к уголку рта, а это означало, что раздумья его близятся к концу.
— Трудно судить о правдивости человека, когда он голоден и страдает, — сказал Жан де Монфор. — И это так же верно для еврея, как и для доброго христианина. Граф Уорвик, твой крестный (если ты не лжешь), говорил мне, что и сарацины таковы, и даже те, у кого совершенно черная кожа. Поэтому умой лицо, поешь и переоденься в чистую одежду. Посмотрим, не изменится ли твой рассказ после этого.
Но и после того, как Неемия возвратил себе былое благообразие, его повествование звучало без всяких изменений.
И герцог Монфор сказал:
— Я спрячу тебя от сира де Керморвана. Служи мне верой и правдой и помалкивай. Если же я замечу хоть малейший признак твоего предательства, то убью тебя без всяких сожалений.
Но Неемия видел, что Монфор будет сожалеть. Ничто так не ненавидел герцог, как обманываться в людях.
И вот, спустя три года, Жан де Монфор пересказывает эту повесть архиепископу Рено. Архиепископ легко поверил доминиканцу в рваной рясе, но рассказу герцога верить не желал.
— Неужто вы сочли правдой басни бессовестного еврея?
— Джон Белл, как он себя называет, вовсе не явил себя бессовестным, — возразил Жан де Монфор. — И я уверен, что он не лжет. А обвинения Ива де Керморвана лишний раз подтвердили его правоту.
— Не хватало еще ссылаться на еврея, хоть бы и крещеного, в деле против христианина и рыцаря! — сказал архиепископ. И, не в силах скрыть любопытство, спросил: — А где он теперь?
— По-прежнему служит мне и сейчас находится в моем отеле, — преспокойно ответил герцог Жан. — Он — довольно ловкий посредник в торговых переговорах, а кроме того у него чуткий слух и зоркие глаза, что также немаловажно.
Архиепископ снова растянулся в постели.
— Если верх одержит Ив де Керморван, мы благословим его победу, и вы, дитя мое, вручите ему его прежнее владение, которое он держал от вашего двоюродного деда. Если же победит Вран де Керморван, возбудим против него дело по обвинению в колдовстве. И клянусь шляпой Господней, как говаривал блаженной памяти король Людовик Святой, — коли потребуется, выставим против него даже свидетельство этого вашего еврея!
Жан де Монфор хмуро улыбнулся.
— Конечно, мне хотелось бы забрать Керморван, чтобы впоследствии наградить этими землями кого-нибудь из верных слуг, но смута в Бретани нужна мне еще меньше.