Женщины продолжали бурно обмениваться впечатлениями. Громогласной Гоберте удалось перекричать всех:
– По-моему, надо думать о том, чтобы послать еще одного посыльного.
– А как ты пошлешь его, – возразила ей Бабе Мальвезен. – Теперь и ворота не откроешь без риска получить стрелу! Перебросить его через стены, моля Бога о том, чтобы отнес подальше?
Презрительно пожав плечами, Гоберта выкрикнула:
– И где только твоя голова! В замке есть подземный ход; для чего он вообще нужен, как не на эти случаи?..
Действительно, в те времена, когда Катрин и аббат Бернар восстанавливали в пределах Монсальви старый замок Пюи-де-л'Арбр, они сделали особый заказ мастерам снабдить его этой необходимейшей деталью на тот случай, если надо будет срочно покинуть замок во время осады. Как было принято, потайной ход начинался из донжона, вел в поле и терялся в скалах и густых зарослях кустарника, которым придали самый естественный вид.
Этот подземный ход был в своем роде произведением искусства – внутри он был снабжен различными защитными приспособлениями на тот случай, если враг, обнаружив случайно выход, вздумает пробраться по нему в город. Но было совершенно очевидно, что о вещах такого рода не следовало трезвонить на всех углах.
Катрин сделала знак умолкнуть и бросила:
– Мы думали об этом, но, умоляю, Гоберта, не кричите так громко. Вас могут услышать.
– Кто же это, госпожа? Не прячется же враг в наших домах?
– Нет, – улыбнулась Катрин, – но ваш голос разносится далеко, моя дорогая. Вы могли бы, как Орлеанская Дева, стать во главе армий, к тому же я знаю, что вы ее глубоко почитаете…
Грохот молотка прервал Катрин на полуслове. Он донесся из дома, где жил Огюстен. Дверь в его мастерскую была открыта, и можно было видеть разлетающуюся во все стороны стружку.
Катрин повернулась к кружевнице:
– Ваш отец работает с таким жаром. Чем это он занят?
– Он делает гроб. Первый… гроб для брата Амабля!
– Первый? Он что же, рассчитывает, что будут другие?
На губах Азалаис показалась улыбка, и она посмотрела на Катрин с едва скрываемой дерзостью.
– Будет еще много других, и вы это прекрасно знаете, госпожа Катрин! Пусть осада длится сколько угодно, и пусть город будет взят – мой отец не останется без работы. Вы же отлично знаете, что их будет очень много, тех, кто умрет из-за вас.
Наступила полная тишина. Катрин спрашивала себя, не ослышалась ли она. Гоберта и ее подружки переглядывались, не веря своим ушам. Но молодая женщина быстро пришла в себя и нахмурила брови:
– Что вы хотите этим сказать?
– Ничего, все уже сказал сеньор д'Апшье… если я правильно его поняла. Он хочет золота, госпожа Катрин, и вас! Что касается золота, то его вы, конечно, можете ему дать, но себя?.. Вы хотите сохранить себя, а из-за этого идут умирать все эти люди. Себя одну… раз мессир Арно не вернется.
Продолжая говорить, она подняла с края колодца полный кувшин и легким движением поставила его на плечо. Она продолжала улыбаться, явно получая удовольствие от эффекта, который произвели ее слова. Она наслаждалась, что поразила Катрин в самое сердце. Но уйти не успела. Просвистела пара увесистых оплеух, и Азалаис оказалась на земле, посреди осколков кувшина, придавленная восемьюдесятью фунтами Гоберты. Азалаис пыталась подняться, но торговка за волосы удерживала ее на земле.
– Гоберта! – крикнула Катрин. – Отпустите ее…
Но Гоберта ничего не хотела слышать.
– Если бы я не знала, Азалаис, что твоя бедная покойная мать была святая женщина, я бы сказала, что ты порожденье свиньи. С чего это вдруг судьба наших людей тебя заинтересовала?! Строишь из себя гордячку, все-то парни слишком просты для тебя. Тебе, кажется, нужен сеньор? А раз мессира Арно тебе не видать, так ты, верно, говоришь себе, что вполне подойдет один из волков Апшье? И которого из них ты хочешь? Давай говори, ну говори же!
Свободной рукой разошедшаяся Гоберта хлестала девушку по щекам с такой яростью, что Катрин испугалась, как бы она не убила ее.
– Надо их растащить, Бабе, – крикнула Катрин. – Гоберта может ее прикончить.
– Ну так что же, – отвечала злопамятная жена торговца воском, – не велика беда!.. Мой младший вдоволь наплакался из-за нее летом.
Но все-таки Бабе с помощью других женщин оторвала Гоберту от ее жертвы.
Вся красная от ударов, в крови, кружевница с рыданиями встала. Но ее жалкий вид не смягчил гнева Гоберты, которую с трудом удерживали, не давая вырваться.
– Пустите меня! – кричала разъяренная женщина. – Я хочу, чтобы эта шлюха ползала на коленях! В грязи, на коленях, вымаливая прощения у нашей госпожи!
Так как повисшие у нее на руках женщины ни в какую не хотели ее выпускать, она прорычала в сторону своего врага, которую Мари уводила домой:
– Ты слышишь, дрянь? Ты будешь просить прощения!
– Прощения? За что? – выкрикнула Азалаис и бросилась к дому.
Огюстен появился на пороге своей мастерской, держа в одной руке молоток, а в другой – деревянный гвоздь. Он почти натолкнулся на свою приемную дочь, мокрую, грязную и изрядно потрепанную.
– Она побеседовала с Гобертой… – попыталась объяснить Мари Брю.
Но Огюстен отодвинул ее рукой и зашагал к группе женщин. Его вид не предвещал ничего хорошего. Но это не произвело впечатления на Гоберту.
– Прощения за то, что она осмелилась сказать госпоже Катрин! – прорычала она. – Не стоило об этом говорить, но твоя Азалаис – порядочная стерва! Если бы ты ее почаще охаживал по бокам, она не была бы такой ядовитой.
– Что такое? Что она, интересно, осмелилась сказать?
Огюстен подошел поближе. А так как его голая рука крепко сжимала молоток, женщины, державшие Гоберту, как по команде отпрянули, боязливо взвизгнули, уверенные, что он сейчас обрушится на них.
Катрин также отпустила Гоберту, но только для того, чтобы броситься между нею и разъяренным плотником.
– Довольно! – сказала она сухо. – Теперь моя очередь говорить, а ваша – слушать.
– Я имею право знать, что сделала моя дочь, – проворчал он.
– Идет! – согласилась Гоберта, к которой возвращалось ее добродушие по мере того, как она успокаивалась. – Что касается того, что с ней приключилось: я ей дала хорошую взбучку, которую от тебя она никогда не получала! И готова начать снова, если только ты не сделаешь это сам. Она сказала, что ты неплохо заработаешь на гробах для всех тех, кто даст себя убить за госпожу Катрин. Ты с этим согласен?
– Она не могла этого сказать!
– Она это сказала, Огюстен! – вмешалась Катрин. – Она считает, что я являюсь причиной всех тех страданий, которые выпадут на долю нашего города, я одна! Вы того же мнения?
– Н-нет, конечно. Никто не хочет, чтобы Апшье были нашими сеньорами, они грубы и жестоки. Вот только если мессир Арно не вернется…
Она посмотрела на его упрямое лицо. Было очевидно, он сердился на нее, но привычное почтение удерживало от того, чтобы сказать ей все в лицо. И Гоберта снова, не в силах долго оставаться вне сражения, вмешалась в разговор.
– Мессир Арно вернется! – уверенно сказала она. – Но даже если он не вернется, у нас есть наследник и другой сеньор – аббат Бернар! А теперь ты можешь сказать своей дочери: до того, как она выдаст госпожу Катрин, о чем, я думаю, вы поговорите в семейном кругу, мы отправим ее голую за стены города и посмотрим тогда, что сделают с ней эти «сеньоры», о которых она так мечтает!
– Не начинайте снова! – отрезала Катрин. – Я не сержусь на вашу дочь, и давайте все помиримся!..
Нехотя Фабр пробормотал, что он больше не сердится на Гоберту, а Гоберта, в свою очередь, пробурчала, что Азалаис нечего ее опасаться, если та попридержит свой язык. Катрин этого было достаточно.
В сопровождении Гоберты, которая возвращалась к себе, как и все остальные, Катрин направилась в сторону аббатства, где должна была встретиться с духовным сеньором Монсальви.
Несмотря на все проявления дружбы и привязанности, которые ей только что были продемонстрированы, Катрин было грустно и тяжело на душе, так как во всей этой толще верности и преданности она обнаружила тонкую трещину. Трещину, конечно, небольшую и неопасную, но и этого было довольно в тот момент, когда город должен был представлять собой одну душу и одну волю.
Конечно, Катрин не могла строить иллюзий в отношении Азалаис. Она помнила то зимнее утро во дворе замка, когда случайно увидела, каким взглядом та обволакивает ее мужа. Тогда она поняла, что Мари была права, эта девица может ее только ненавидеть. Но и ее отец считает, что ей стоит выйти из города. А не думают ли также и другие? Во всяком случае, необходимо следить, чтобы подобные настроения не распространялись, и не спускать глаз с кружевницы.
Гоберта, до сих пор молча наблюдавшая за своей госпожой, прервала ее размышления со свойственной ей проницательностью.
– Будьте спокойны, госпожа Катрин, красотка будет под присмотром.
Гоберта, до сих пор молча наблюдавшая за своей госпожой, прервала ее размышления со свойственной ей проницательностью.
– Будьте спокойны, госпожа Катрин, красотка будет под присмотром.
С трудом сдерживая слезы, но странным образом успокоенная, молодая женщина пересекла порог монастыря. От приветствовавшего ее брата она узнала, что аббат Бернар находится в коллегиальном зале.
– Он дает урок маленькому сеньору! – добавил он с улыбкой.
– Урок? Сегодня?
– Ну конечно! Его преподобие полагает, что осада не может служить достаточным извинением для отмены занятий!
«В этом – весь аббат», – подумала Катрин. В то время когда с минуты на минуту можно ожидать штурма города, а его церковь наполнится верующими, пришедшими просить небесного заступничества, он продолжает как ни в чем не бывало обучать маленького Мишеля.
И в самом деле, подходя к зале, Катрин услышала голос своего сына, декламирующего поэму.
Скрип двери прервал чистый детский голос. Сидя на маленькой скамеечке, с которой свешивались ножки, напротив стоявшего перед ним аббата со скрещенными руками, Мишель, остановленный на высшем порыве, повернул к матери свое круглое личико, на котором было написано недовольство.
– О! Матушка! – проговорил он с упреком. – Почему вы пришли сюда в такой час?
– А я не должна была приходить?
– Нет, не должны были! Надеюсь, вы ничего не слышали?
По этому полному тревоги вопросу Катрин поняла, что ребенок, должно быть, как раз повторял небольшое стихотворение, без сомнения, то самое, которое он должен будет ей подарить утром на Пасху вместе с традиционными пожеланиями. Она улыбнулась с видом полнейшей невинности:
– А что я должна была услышать? Дверь была закрыта, а я только что пришла. Но если я помешала, прошу меня простить.
– О, конечно, – уступил великодушно Мишель, – если вы не слушали.
– На сегодня урок окончен, – сказал аббат, кладя руку на светлые кудри мальчика. – Ты хорошо поработал, Мишель, и, думаю, теперь можешь вернуться к Саре.
Мальчик немедленно соскочил на пол и, подбежав к матери, прижался к ней:
– Пожалуйста… можно ли мне не сразу возвращаться домой?
– Куда же ты хочешь идти?
– К Огюсту! Он сегодня начинает готовить воск для большой пасхальной свечи. Он сказал, что я могу прийти.
Она подняла его с пола, прижала к груди и с любовью поцеловала его круглые нежные щечки.
– Иди, сынок! Но не надоедай слишком Огюсту и не задерживайся очень долго. Сара будет волноваться.
Он пообещал, крепко поцеловал ее в кончик носа и, соскользнув на пол, помчался на улицу, провожаемый снисходительными взглядами матери и аббата.
– У него страсть и любознательность его отца, – заметил аббат.
– Он настоящий Монсальви, – гордо сказала Катрин. – Я спрашиваю себя, не походит ли он на своего дядю Мишеля больше, чем на своего отца. У него нежности больше, чем у моего супруга. Правда, он еще такой маленький! Однако признаюсь, что сегодня более меня здесь удивили вы сами. Мы сейчас в опасности, а вы даете Мишелю урок, а Огюст готовит пасхальную свечу. Где будем все мы на Пасху? И будем ли мы еще живы?
– Вы в этом сомневаетесь? Ваше доверие Богу ничтожно, дочь моя. Пасха еще только через две недели! Я допускаю, что праздник будет не таким веселым, каким хотелось бы, но я надеюсь, что мы будем здесь все, чтобы воспеть хвалу Господу.
– Только бы он вас услышал! Я пришла спросить, что будем мы делать сейчас, когда бедный брат… Я думала, что подземный ход замка…
– Конечно! Мы им воспользуемся, чтобы послать нового гонца.
– Но кто согласится рискнуть жизнью? Чудовищная смерть брата Амабля способна сломить самых стойких.
– Успокойтесь, дочь моя, у меня уже есть человек, который нам нужен! Один человек из Круа-де-Кок пришел предложить свои услуги. Он хочет идти этой ночью.
– Так скоро? Но почему?
– Из-за земляных работ. Весь день шел дождь, и ночью могут быть заморозки, но, как только почва просохнет, надо будет открыть решетку и заняться прополкой злаков. Надо будет сажать также капусту и овощи. Если наемники задержатся, апрельские работы не смогут быть проведены, и урожай погибнет. Этот человек не единственный, кто готов рискнуть жизнью ради спасения земли.
– Есть другой способ, более простой для спасения Монсальви.
– Какой?
– Выдать Беро д'Апшье то, что он требует: богатства замка и…
– И вас? Какое безумие! Кто мог вам подать такую идею?
Катрин пересказала ему разговоры у фонтана. Аббат слушал с нескрываемым нетерпением.
– Гоберта права, – вскричал аббат, когда молодая женщина умолкла. – Ее голова лучше сидит на плечах, чем у этой безумной Азалаис. Я давно подумываю о тайной слежке за Азалаис. Мне не нравятся ее знакомства.
– Кто же это? Какой-нибудь парень?
– Это Ратапеннада. За последнее время очень часто кружевницу видели около ее хижины. Поймите, если вы себя отдадите Апшье, ваш муж камня на камне не оставит от этого города. Разве вы не знаете, как страшен его гнев?
– Я знаю… Если только он вернется! – Катрин опустила голову, устыдившись своей слабости. – Простите меня, но я никак не могу облегчить душевную муку! Я боюсь, отец мой, вы представить себе не можете, как я боюсь. Не за себя, конечно, за него.
– Только за него? Разве вы нашли своего пажа?
Катрин покачала головой. Она понимала, что, заговорив о Беранже, аббат постарался отвести ее мысли от той неведомой опасности, которой подвергался Арно.
– Я думаю, вам не следует слишком о нем беспокоиться. Возвращаясь, он должен был увидеть, что здесь происходит, и вернуться в Рокморель. Может быть, он даже предупредил мадам Матильду и к нам придет помощь?
– Это бы меня удивило. Амори и Рено почти никого не оставили дома! Но я была бы счастлива, зная, что Беранже в безопасности.
– Пойдемте помолимся вместе, друг мой. Это лучшая защита, которую я могу вам предложить.
Он вошли в церковь, к месту, где молились за спасение. У стены, у деревянной статуи Христа, свечи были зажжены в таком изобилии, что, казалось, божественный мученик вырывается из костра, а старые растрескавшиеся плиты, на которые капал воск, стали похожи на лед, когда на него падает луч солнца.
Аббат взошел на возвышение, а Катрин села на скамью, отведенную сеньору, вокруг которой уже собралась большая часть служанок из замка.
Под капюшоном черной мантии она увидела светлую голову Мари Роллар, улыбнулась ей и сделала знак подойти, давая место на скамейке. Ей вдруг захотелось поделиться опасениями с Мари, забыв о своем титуле, который даже перед лицом Бога пугал и беспокоил ее. Она знала, что Мари не собиралась просить у неба отвести от них его гнев. Она не боялась: спокойствие читалось в ее прозрачных светлых глазах. В ее жизни было столько опасных приключений еще в родной Бургундии, а затем в гареме Гранады, что ее было невозможно испугать осадой.
После пребывания в стране мавров она сохранила особое чувство фатальности, неизбежности, спокойную рассудительность и удивительное умение приспосабливаться к обстоятельствам. Глядя на нее, коленопреклоненную, с розовым лицом, обрамленным батистовой накидкой, и с косами под чепцом, что придавало ей вид монашки, с опущенными веками и шевелящимися губами, Катрин спрашивала себя, та ли это женщина, которую она впервые увидела растянувшейся на шелковых подушках или нежащейся в бассейне с голубой водой. Неужели это та, которую сначала звали Мари Вермей, потом Айша, которая благодаря чуду любви стала наконец Мари Роллар, почтенной женщиной, занимавшей при владелице замка место придворной дамы и заведовавшей гардеробной и бельевой.
С тех пор как покинула Гранаду, Мари не вспоминала о том странном времени, когда она была только маленьким зверьком для царственных прихотей, одной среди многих других. С того времени, когда она вложила свою руку в руку Жосса Роллара, она отбросила свою старую кожу одалиски, как отбрасывает кожу змея. Она стала молоденькой девушкой во время своего первого увлечения и восторга, а затем любящей супругой.
Сегодня она была искренне признательна сеньору Монсальви за то, что, собрав всех своих людей для похода на Париж, он оставил здесь свою жену.
Позволив Мари послушно повторять слова молитвы, Катрин со сдавленным вздохом закрыла лицо руками. Она не молилась, она не могла.
– Господи! Пошли нам помощь! – прошептала она, решившись наконец обратиться к небу. – Сделай так, чтобы битва не была так ужасна! Один человек уже лишился жизни… Господи, прости мне эту смерть! Если бы я только знала…
Поздно ночью, когда останки брата Амабля были преданы земле в присутствии одетой в черное мадам Монсальви и тех горожан, кого долг не удерживал на стенах, один человек опустился в недра земли по лестнице, которая вела из погреба донжона.
Он нес факел, кинжал и письмо. Перед тем как исчезнуть в густом мраке подземного хода, он послал Жоссу, который проводил его до места, прощальную улыбку.