– А Дарик непригоден для бизнеса, с людьми ладить не умеет, делом не интересуется, одно хорошо у него получается – пакостить да валять дурака, вот и пусть валяет его до посинения, лишь бы в дерьмо не вляпался. Так что бал пусть балует, денег не жаль, затея самая для молодежи отменная. Главное, чтобы снова в скандал не влип. Дим, я тебя прошу, пойди туда и…
– Хорошо, Бронек, не беспокойся, присмотрю. – Афанасьев досадливо поморщился, у него есть собственное дело, свой план, который он разрабатывал годами, этот план вот прямо сейчас полетел псу под хвост, и ничего нового на ум не приходит. – Да что может случиться, соберутся люди, выпьют, поедят, потанцуют…
– Зная Дариуша и эту его девку, я готов поверить во что угодно. Ладно, дружище, когда закончишь дела, приезжай, поедем в Швецию, порыбачим.
– Обязательно.
Афанасьев бросил телефон на кровать и лег поверх светлого покрывала.
Все его построения и хитрости ничего не стоят, потому что это будет ложь, а лжи здесь уже достаточно.
Что ж, действовать по обстоятельствам иногда бывает лучшим решением.
3– Привет.
Этот голос ей не знаком. Но, обернувшись, она мгновенно узнала говорившего. Владик Оржеховский, сосед по даче, который был когда-то слишком мал для их компании – в детстве разница в три года кажется огромной, а сейчас это просто молодой симпатичный мужик с голубыми серьезными глазами и светлыми волосами, собранными на затылке в хвост. От него прежнего ничего не осталось, но Соня узнала его моментально. И обрадовалась.
В детстве он был – ну, Владька и Владька, тетя Лена, его мать, иногда просила Соню взять сына с собой на речку, потому что одного его отпускать боялась, а ходить с ним всякий раз было некогда. Соня брала его за руку и вела за собой, Владик послушно шел рядом, счастливый от того, что его приняли в компанию больших, практически совсем взрослых ребят. Соня не тяготилась им – мальчишка был послушным, не выказывал склонности влезать в неприятности, не болтал лишнего, а если они оставались вдвоем, то даже разговаривали о том о сем. Но в твои тринадцать лет десятилетний мальчишка – именно мальчишка, а в тридцать три – парень, который младше тебя на три года. Младше всего на три года. И, конечно, взять его за руку и повести за собой, иногда покровительственно поглядывая на его светлую макушку, уже невозможно, потому что макушка его выше ее собственной сантиметров на двадцать.
В то лето, когда исчезла Лиза, они виделись последний раз. Владьке было десять лет, он не участвовал в общей суматохе, тетя Лена велела ему сидеть дома. А на следующее лето Соня приехала в этот дом одна, без родителей – бабушка и дед тогда были еще живы, и они хотели, чтобы все шло по-прежнему. Они, наверное, по-своему любили Соню, но никогда не пытались это как-то выразить. И когда мать сделала то, что сделала, они позвали Соню на дачу в надежде, что знакомая обстановка и покой вернут внучке ощущение стабильности, но они не стали уделять ей больше внимания, просто предоставили Соню самой себе и сняли запреты и ограничения, которые наложила мать. Этого, впрочем, оказалось достаточно. Выросшая в доме, где интересы обитателей вращались вокруг науки и вокруг Лизы, Соня не тяготилась тем, что дед с бабкой, да и отец тоже, не могли уделять ей хоть сколько-то времени, которое было занято какими-то более важными делами. Но если бы они это сделали, то поняли бы, что исчезновение сестры перечеркнуло напрочь прежнюю жизнь Сони, и все стало по-другому. А потом вдруг оказалось, что Соня сторонится своей прежней шумной ватаги, но никто этого не заметил, кроме Анжелки, которая тенью бродила за Соней, как когда-то за ее сестрой. Но Соня не нуждалась в Анжелке и чаще всего бродила одна, вспоминая каменное молчание матери и ее обвинения, и вечно хмурого отца, который теперь еще больше стал занят, ведь его уже никто не отвлекает посмотреть на то, какие успехи делает Лиза, а у Сони успехов особых не имелось, она даже таблицу умножения освоила с трудом. Зато ей хотелось рассказать о том, что где-то на Дальнем озере живет король эльфов, его замок из мрамора обвили розы… это были миры, которые создавались в Сониной голове, неспособной осилить таблицу умножения, и эти сумеречные миры, запертые в ее голове, никого не интересовали.
Владьку больше не приводили к ним, он стал старше и сам ходил на речку. Иногда тетя Лена заходила по-соседски, и Соне было странно, что она разговаривает с ней – она за год отвыкла от того, что с ней говорят. Но тетя Лена приходила нечасто и смотрела на нее как-то жалостливо-виновато, и Соне было лучше одной. Дед и бабушка занимались своей наукой, писали статьи, вместе создавали какой-то учебник, им было не до Сони – так она думала тогда. Даже когда мать покончила с собой, они горевали отдельно от внучки, если вообще горевали, а до нее, как всегда, никому не было дела. Даже исчезновение Лизы ничего не изменило.
И горечь от этого осталась. Она ушла глубоко, но – осталась. Соня до сих пор не знает, почему они все так с ней поступили. Она всерьез принялась сочинять свои миры, находящиеся здесь же, вокруг озер, эти миры были населены странными существами, с которыми она могла стать свободной и счастливой. Потом новых миров и интересных историй стало так много, что пришлось записывать. И это помогло ей пережить многое – смерть бабушки, и отца, и деда. И глухое раздражение остальной родни, которую она вообще не знала, потому что ни старший сын профессора Шумилова, ни его дочь никогда не занимались наукой, что приравнивалось к предательству. Но если вдуматься, Соня и деда с отцом толком не знала, и бабушка просто – ну, вот была, никаких пирожков и задушевных бесед, вот еще! А родители жили для Лизы, даже когда той не стало. Особенно когда ее не стало.
Все прежние знакомства тоже прекратились – незачем стало дружить. Тем более с соседским пацаном, который ничего не понимал.
И вот сегодня Владька вдруг вынырнул из прошлого – высокий, спортивный и очень симпатичный. Но воспоминание о том, как она таскала его на речку, держа за руку, обесценивало в ее глазах все его очевидные достоинства.
– Привет. – Соня улыбнулась гостю так, словно они расстались вчера. – Заходи.
Он вошел в дом, отметив про себя, что здесь тоже мало что изменилось. Все так же много книг, просто теперь это другие книги, и белоснежная скатерть на круглом столе идеально накрахмалена и отглажена. Видимо, Соня недавно убиралась – полы еще влажные, пахнет чистотой и мятой. Он поискал глазами букет – вот же он, оранжевые бархатцы и веточки мяты в стеклянном кувшине, Соня поставила его на широкий подоконник. Окно открыто, ветер треплет белую гардину. Пастораль.
И только Соня не вписывается в эту пастораль – Соня, которую он помнил голенастой кудрявой девчонкой, очень внимательно следившей за тем, чтобы он не утоп в реке, Соня, которая брала его за руку и таскала за собой, приобщив к их взрослой ватаге, за что ему люто завидовали ровесники, Соня, которая в какой-то момент просто пропала, – вот она. Взрослая, но такая же длинноногая, с такими же кудрявыми светлыми волосами, с глазами, меняющими цвет в зависимости от освещения, от голубого до синего, а иногда зеленоватого – эта Соня та же самая, что и раньше. Просто выросла. Но он и сам тоже вырос.
– Я собиралась что-нибудь приготовить. Будешь завтракать?
– Вот, мать тебе передала.
Она только сейчас заметила в его руках небольшую корзинку.
– Она сама хотела зайти, но ей что-то срочно понадобилось сделать по хозяйству. Тут картошка, мясо и салат – ешь, пока теплое. Мама говорила, что ты питаешься растворимой едой.
– Иногда питаюсь. Спасибо, есть хочу. Ой, и пирожки с малиной, обожаю! Проходи в комнату, не стой, ты чего.
Он снял кроссовки и ступил на влажноватый пол. Снова огляделся – на другом окне горшок с геранью, на подоконнике в веранде еще два таких же. Неужели эти цветы живут здесь, и когда Соня в городе?
– Я с собой их вожу. – Она заметила его взгляд. – В ящик ставлю и привожу, уезжаю – забираю с собой.
– Дома некому поливать?
– Дело не в этом. Можно устроить цветы так, что их не надо поливать, есть способы. Я, когда езжу за границу, ставлю каждый горшок в пластиковый таз с водой, и все дела. Нет, я беру с собой цветы, чтобы дом выглядел живым, понимаешь?
И хотя эта фраза показалась ему странной, он понял. Она такая же, как была. Совсем не изменилась, просто стала больше, и все. Но в этом все дело – она стала больше. Много где.
– Ты точно не хочешь есть?
– Мы с мамой только что позавтракали. А потом она говорит – отнеси Соне еды, знаю я ее, нальет кипятка в порошок, имитирующий суп, и все. Неужели ты это делаешь?!
– Ага. – Соня ухмыльнулась. – К черту манеры, я есть хочу. Посидишь?
– Ага. – Соня ухмыльнулась. – К черту манеры, я есть хочу. Посидишь?
– Посижу, торопиться некуда.
Ему и самому было чудно́, что торопиться некуда. Он много лет работал, не позволяя себе никакого отдыха. Из-за этого, возможно, и семья у него не получилась. Но теперь врач сказал: либо вы на пару месяцев уезжаете туда, где работа вас не достанет, либо – добро пожаловать в ад, сдобренный антидепрессантами. И мать практически силком утащила его в Привольное на дачу в Научный городок, запретив брать с собой компьютер и отобрав айфон. Она иногда могла вот так нагнуть его, упирая на тот неоспоримый факт, что она – его мать, и если он ослушается ее, то причинит ей моральные страдания.
Она нечасто пользовалась этим правом вето, но если пользовалась, то причина была весьма основательная. Вот как сейчас. Но Соне этого знать не надо.
– Ты же знаешь насчет бала? – спросил он.
О чем-то надо говорить, а о чем говорить с женщиной, которая ест картошку и мясо?
– Ага. – Соня налила себе сока из пакета с фотографией помидора. – Боже, как вкусно. Я почти не умею готовить, знаешь? Потому просто заливаю кипятком лапшу и прочее. Твоя мама об этом знает. Да, я в курсе насчет затеи Дарика.
– Ты пойдешь?
– Еще не решила. А ты?
– Если ты пойдешь, я тоже пойду.
Она улыбнулась. Давно прошли времена, когда он шел куда-то, держась за ее руку… но, видимо, не совсем прошли.
– У меня есть платье. Хочешь покажу?
– Ешь, потом покажешь.
– Нет, сейчас. Идем, оно в спальне.
Она подскочила и потащила его за руку, как когда-то, но в спальню! Полутемная комната в башенке была обставлена хорошей мебелью, светлые стены украшены репродукциями картин с какими-то цветами, а кровать походила на королевское ложе – с витыми столбиками и пологом из бело-розовой легкой ткани. Он вдруг напрягся – она же в спальню его притащила, но оказалось, что напрягся зря, потому что притащила она его именно ради платья. Оно висело на вешалке, торжественное и величественное, совсем не совместимое с Соней, но невозможно было не согласиться, что это прекрасное платье.
– То-то. – Соня удовлетворенно хмыкнула и вернулась в гостиную доедать завтрак. – Мне оно тоже нравится, а вот затея Дарика – не очень.
– Почему?
– Много лет прошло. – Соня доела мясо и отодвинула тарелку. – Будь другом, достань из холодильника пакет с виноградным соком. Затея интересная, если не учитывать особенностей наших отношений.
– В смысле?
– Владь, ты маленький был, не понимал, да и не видел многого. – Соня вздохнула. – Я же с Дариком и остальными виделась в последний раз, когда мне было четырнадцать лет, а ему шестнадцать, такой возрастной разброс у нас. Я в то лето, что мы все гуляли вместе, была не слишком счастлива. А из Дарика и Таньки-Козявки полезло такое… в общем, были напряги, понимаешь?
– Честно говоря, нет.
Ничего более странного он не слышал. Они казались ему очень взрослыми и идеальными. Дети из Научного городка были внуками профессоров и других научных работников, но вряд ли это являлось причиной того, как они выглядели – Дариуш Андриевский, внук профессора филологии Андриевского, высокий, смуглый, с пронзительными синими глазам и волнистыми черными волосами. Дарик – так они его называли, знал все на свете, был ироничным, все понимающим, а временами веселым и язвительным. Татьяна Филатова, чье лицо сейчас смотрит с обложек модных журналов – супермодель, зарабатывающая сотни тысяч, – внучка профессора химии Огурцовой и дочь двух профессоров биологии, умная, начитанная Танька-Козявка, очень вредная – но как-то по-козявочьи, влюбленная в себя по уши и презирающая всех вокруг. Казалось, она знала о каждом нечто постыдное и щурилась презрительно. Еще была Анжелка – маленькая, хрупкая, шустрая как ящерица, с кожей цвета топленого молока, с искристыми карими глазами, осененными прекрасными ресницами, с тонким любопытным носиком и ярко накрашенными ногтями, Анжелка была пришлой, из местных, но прижилась у них, потому что отличалась яркой красотой совершенно особого свойства и откровенно зловредным нравом, выдержать который могла только Лиза, но лишь оттого, что она ни на что не обращала внимания, живя своей жизнью. И Соня. Все говорили, что Лизе досталась внешность, а Соне здоровье, но это лишь оттого, что Лиза была странная. Соня, белокурая и кудрявая, с глазами, меняющими цвет, как река в летний день, гибкая и длинноногая Соня, иногда улыбчивая и заинтересованно поглядывающая на мир, который переделывала как хотела – в своей голове, но чаще – задумчивая и неразговорчивая, по мнению Влада, была самой красивой из всех. Еще был Илья Миронов, внук знаменитого психиатра, профессора Миронова, всегда задумчивый, даже отрешенный, немного бледный, с коротко стриженными русыми волосами и лицом ангела. Он занимался какой-то зверской зарядкой с поднятием тяжестей, всерьез изучал иностранные языки и понятия не имел, что будет делать в жизни, но уж точно не торчать над книгами, как его дед и отец. И был Мишка, высокий, крепкий, с раскосыми темными глазами и слегка азиатской внешностью – его мать была наполовину китаянка. Мишка любил технику, разбирался в автомобилях и уже умел водить дедовскую «Победу». А о Машке и говорить нечего, сероглазая и смуглая, с пепельными вьющимися волосами и улыбкой Мальвины, она сражала бы наповал, если б вообще обращала на это внимание, но ее внимание было приковано к математике и клумбам, в которых она ковырялась целыми днями, когда не шла гулять с ватагой.
Каждый из них был словно сам по себе. Владу всегда казалось, что вот расходятся они вечером по домам, и если больше никогда в жизни не увидятся, это их не особенно расстроит. Они были каждый на своей волне, и только он был вместе с Соней. Но она далеко не всегда была с ним, даже если шла рядом, держа его за руку. Она словно пребывала где-то внутри себя, глядя на мир удивленными, а иногда настороженными глазами, которые меняли цвет, как хотели.
Но когда эта ватага собиралась вместе, то производила очень сильное впечатление. Они и по отдельности были красивы той красотой, которая заставляет впечатлительных дам восхищенно охать, но когда были вместе, это казалось нереальным. И он так привык восхищаться ими, что и представить себе не мог, что существуют какие-то «напряги». И даже сейчас, после стольких лет, он помнил восхищение, которое испытывал, когда шел в их компании, держась за Сонину руку.
– Ну, разное тогда случилось.
Соня поднялась и принялась собирать посуду. Он смотрел на нее, поражаясь, как много сохранила о ней его память – вот эта родинка на ее левой щеке, небольшая, темная родинка, он помнил ее, как помнил, что у Сони маленькие розовые ушки с блестящими сережками. Она всегда носила сережки, а еще у них с Лизой были одинаковые серебряные медальоны, с той только разницей, что на крышке Сониного был выгравирован ее знак зодиака – Рак, а на крышке медальона Лизы – Овен. Он помнил, как Соня говорила, что Рак – это фигня, вот если бы Весы или Дева, тогда можно было бы сделать красивую картинку, ну или на крайний случай – Скорпион, а Рак – это безобразие какое-то. Но картинка была симпатичная, крышку медальона украшали какие-то цветные камни, и Соня всегда носила его, как и Лиза. Эти медальоны сделал им дед, профессор Шумилов. Он умел делать, кажется, все на свете, даром что профессор.
Вот и сейчас на Соне этот медальон, серебро за столько лет ничуть не потускнело, что удивительно.
– Ничего удивительного. – Соня вдруг засмеялась. – Влад, это платина, а камни – изумруды и бриллианты вообще-то. Насчет серебра – ну это просто версия для печати, так сказать. Мой дедушка фигню не дарил никогда.
Это правда. Профессор Шумилов был человек основательный, и если уж делал подарок, то знал, что он придется по душе и прослужит долго. Но подарки он дарил далеко не всем, не признавая обязаловки в этом вопросе. Он считал, что подарки надо дарить только особенным людям – особенным для него лично. И после его смерти оказалось, что эта дача и его квартира завещаны Соне – именно она оказалась для него особенным человеком. Старший сын профессора и его младшая дочь были обижены и не скрывали этого, но оспорить завещание не представлялось возможным – ведь пришлось бы судиться с девятнадцатилетней племянницей, круглой сиротой, а это выглядело бы некрасиво, тем более что оспаривать было сложно, завещание оказалось грамотно составлено, и адвокат, оглашавший его, это знал. Так и досталось все Соне, хотя она, за год потерявшая отца, а потом и деда, вряд ли считала это удачей.
Все это Влад знал от матери, а сейчас просто вспомнил.
– Я читал твои книги.
Соня вдруг смутилась и покраснела.