Следователь Владимир Михайлович думал, что долго придется стучать, пока добудишься, но ошибся. Стучать не пришлось вообще, потому что на дверном косяке в сенцах красовалась голубая кнопка звонка. Коля нажал, и в доме, неожиданно напомнив о цивилизованном квартирном уюте, мягко возник колокольчик, пропев немудреную мелодию из двух нот: динь-дон!
И дверь сразу открыли.
Цапцын не спал. Он, оказывается, был не один. На полу, привалившись к стенке, сидел, покуривая папироску, пьяный Толик. Он смотрел в топку плиты на затухающие угли. Цапцын тоже был пьян, но держался бодро, был шумен и приветлив. Он обнялся с Колей, широким жестом пригласил в дом Владимира Михайловича и, сказав, что сейчас наладит ужин, послал Толика в подпол за картошкой. Цапцын был высок ростом - не ниже Владимира Михайловича, но, не в пример Владимиру Михайловичу, широкоплеч, костист, жилист. Одет он был в тренировочные брюки, шерстяные носки и тапочки и в теплую нижнюю рубаху.
Когда Толик не без труда справился с поручением и извлек из подпола ведро картошки, Цапцын всем дал по ножу, и вчетвером быстро начистили большую кастрюлю, Коля накидал в плиту дровишек, а сам Цапцын принялся разделывать омулей.
Владимир Михайлович осмотрелся. Дом был не вполне готов, но с первого взгляда можно было определить, что строился он добротно и любовно. И старательно настеленный и зашпаклеванный пол, и кокетливые подоконники, и аккуратный жестяной лист перед топкой - все говорило о том, что к делу тут прикладывались не только руки, но и душа. Большая комната, "зала", была, в сущности, уже готова: потолок побелен, подоконники и дверной косяк тоже побелены, оставалось обои приклеить да дверь навесить. Обои, причем уже частично были приклеены, а частично приготовлены, - отмеренные по длине, с аккуратно обрезанными кромочками куски лежали деловой стопочкой. Следователь Владимир Михайлович легко представил себе, как два мужика с завидным усердием делали эту, в сущности, скорее женскую работу, как прервались на ужин и как пьянка остановила их дальнейшую полезную деятельность.
За ужином выпили немного - чудом уцелевшие остатки, - и тут Толика повело на красноречие, даже, можно сказать, на хвастовство, и он стал хвастать Цапцыным, какой Цапцын мужик независимый, взял ушел от бабы и, пожалуйста, отстроился, потому что он на все руки мастер и потому что Толик ему помогает. И, между прочим, Толик хвастанул тогда. Он такие слова произнес, бахвалясь:
- Крыша у него знашь кака? Рубероид! Я дал. И че надо - Цапцыну всегда дам, потому что Цапцын - человек!
Цапцын тогда, словно вмиг протрезвел, рявкнул на Толика, заткнул ему хвастливую глотку и стал компанию размещать на ночлег. Сам с Колей лег на раскладушке, а Владимира Михайловича уложил с Толиком на дорогом, но уже замусоренном ковре возле плиты. Следователь Владимир Михайлович профессионально запомнил этот разговор; что к чему, он еще не знал - ехал только должность принимать, но впрок запомнил.
Отдых Владимира Михайловича той ночью не был безмятежным. Толик спал неспокойно. Он что-то бормотал во сне, мычал, то закидывал ногу на Владимира Михайловича, то шарил по тощей следовательской груди.
Сейчас Толик испытующе смотрел на следователя, а следователь разводил руками, слабо улыбаясь, и Толик понял, что ничего следователь ему не расскажет, при себе оставит до случая, и от этого огорчился.
И тогда следователь задал Толику совсем неожиданный вопрос.
- Толик, - сказал он проникновенно, - ответь мне, если можешь, искренне. Не из каких-нибудь побуждений, а из собственного любопытства спрашиваю. Если представить, что пожара не было и вся твоя база цела-невредима - раз. И что тебе сказали: все, что на базе находится, твое. Твоя собственность неподотчетная - и стройматериалы, и полушубки, и унты, и шапки, и все прочее - твое. Что бы ты со всем этим сделал?
- Понарошку, че ли? - с сомнением спросил Толик и поднял светлые кустистые брови.
- Понимаешь, - с горячностью заговорил следователь, стараясь заразить Толика азартом игры, - представь, как будто так и есть, закрой глаза и представь. Твое, понимаешь, твое.
Толик добросовестно зажмурил глаза и спросил:
- Мое?
- Твое, - подтвердил следователь.
- Ясно, - усмехнулся Толик, - мое.
- Ну и что ты с этим всем сделаешь?
- Толкну, - не задумываясь, ответил Толик.
- Так, - кивнул головой следователь, - а в мехколонну ничего не дашь?
- Не, - сказал Толик, - не дам. Мое, дак. Мехколонна государственная. Ей государство дает.
Толик подумал и добавил, размышляя:
- Ну, который друг, подарю че надо, не жалко.
- А куда деньги употребишь? - спросил следователь с большой заинтересованностью.
Толик ответил с необычайной живостью:
- Е-карэмэнэ! Пропью! - И пояснил: - Пропью и прогуляю! В город поеду, в Улан-Удэ, с буряточками прогуляю.
- А может быть, у тебя есть какие-нибудь другие желания? добросовестно поинтересовался следователь.
- Не, - твердо ответил Толик, - каки таки желания? Не, других нету.
- Ладно, - как-то вяло сказал следователь, - это ведь так все, шутка. И задал последний вопрос: - А сколько тебе, Толик, лет?
- Сорок два, - ответил Толик, пожав плечами. - А тебе?
- И мне сорок два, - задумчиво ответил следователь, - и мне, друг мой Толик, сорок два. - И, посмотрев на часы, проговорил расслабленно: - Ладно, иди, Толик, ко мне тут должен ваш главбух прийти, я просил, с цифрами, сколько чего сгорело и на какую сумму.
Уходя, Толик сказал на всякий случай:
- Так что я не жег базу, меня видели.
- Не жег, не жег, - согласился следователь, - до свидания.
Когда раздался деликатный стук бухгалтера Якова Александровича, следователь сидел расслабившись, вытянув под столом длинные ноги. После беседы с Толиком он ощущал усталость, как после тяжелой физической работы.
Когда вошел Яков Александрович, Владимир Михайлович поднялся и вышел из-за стола, протянув обе руки для приветствия.
- Яков Александрович, дорогой, - говорил он при этом, - ради бога, извините, что побеспокоил, оторвал от дел. Мог бы просто зайти к вам в бухгалтерию, но хочется поговорить спокойно с глазу на глаз, а у вас людно и суетно...
- Что вы, Владимир Михайлович, - вежливо отвечал на эти деликатные слова Яков Александрович, - что вы, что вы! Надо так надо, я же понимаю. Пожалуйста, располагайте мной безо всяких угрызений совести. Вот, пожалуйста, я заготовил справку по перевалочной базе. В общем, не так уж много: на четыре тысячи шестьсот без учета стоимости складских помещений. Ее, в сущности, почти разгрузили за год...
- Спасибо, дорогой Яков Александрович, спасибо. А как вы расцениваете, велика ли была недостача?
- Так ведь, Владимир Михайлович, не ревизовали, только собирались, так что утверждать не могу. Знаете, бухгалтеры народ точный: или есть данные, или нет данных.
- Так уж никаких данных нет, а, Яков Александрович?
- Официальных данных, Владимир Михайлович, нет, а вопрос вы задаете серьезный, и отвечать на него следует ответственно.
Следователь улыбнулся ласково, можно даже сказать, что он с любовью посмотрел на главного бухгалтера и произнес следующие убедительные слова:
- Дорогой Яков Александрович! Вы даже представить себе не можете, как я ценю вашу щепетильность. Поскольку по роду своей работы мне довольно, к сожалению, часто приходится беседовать с гражданами скорее нечестными, чем честными, ваше болезненное чувство ответственности за свои слова мне особенно по вкусу. И вы, раз у вас нет данных, разумеется, не отвечайте на мой вопрос. Но может быть, совершенно случайно вы, будучи на еще не сгоревшей перевалочной базе, проверили выборочно наличность некоторых наименований и составили для себя предварительное, может быть, весьма приблизительное резюме... И поскольку у нас с вами не допрос свидетеля, а в общем и целом частная беседа... А, Яков Александрович?
- Откуда вам это известно, Владимир Михайлович?
- Любопытствую, Яков Александрович, согласно функциональным обязанностям - любопытствую.
Тогда главный бухгалтер Яков Александрович сказал:
- Примерно полторы тысячи... Примерно так. Но очень приблизительно. Но если вы думаете, что это он сам... Его видели, он в заежке ночевал...
- Спасибо, Яков Александрович, спасибо, я это просто к сведению. А насчет Толика мне известно: он не поджигал. Но ведь, Яков Александрович, кто-то поджег, а?
- Поджег какой-то мерзавец, что говорить!
- А кто, Яков Александрович, - не спросил, а будто подумал вслух следователь, - а кто мог быть заинтересован в этом пожаре?
- А черт его знает, - недоуменно пожал плечами Яков Александрович, черт его знает кто!
Помолчали. Потом следователь спросил осторожно:
- А каково положение Зудина сейчас, на ваш взгляд?
Но если следователь спросил осторожно, то главный бухгалтер отвечал с еще большей осторожностью. Он развел руками и сказал неопределенно:
- А кто, Яков Александрович, - не спросил, а будто подумал вслух следователь, - а кто мог быть заинтересован в этом пожаре?
- А черт его знает, - недоуменно пожал плечами Яков Александрович, черт его знает кто!
Помолчали. Потом следователь спросил осторожно:
- А каково положение Зудина сейчас, на ваш взгляд?
Но если следователь спросил осторожно, то главный бухгалтер отвечал с еще большей осторожностью. Он развел руками и сказал неопределенно:
- Да как вам сказать!
- Я-аков Александрович, - укоряюще протянул следователь. - у нас же разговор приватный, неофициальный, однако не буду скрывать, весьма нужный... А?
- Неважное положение, - нахмурился Яков Александрович. - Если говорить откровенно, на волоске висит.
- А вы лично как к этому всему относитесь?
- Видите ли, у Зудина я вижу по крайней мере три достоинства как у руководителя: он честный, энергичный и знающий дело человек.
- А в чем же дело, почему на волоске?
- Ну, главное - то, что он напролом всегда двигает. По сути часто прав, а по форме... С начальством на ножах. И в мехколонне многих против себя восстановил.
- Кого именно?
- Из начальства - заместителя управляющего. Последнего - это по вопросу детсада. Но он тут, Зудин, исключительно прав. Я это почему особенно знаю моя жена уже назначена заведующей садиком, так что ей ситуация известна. Короче, отстроили садик на сто сорок человек, а в тресте велели половину отдать под жилье, причем в мостоотряд... Одним словом, Зудин не послушался, и этого ему, конечно, не простят.
- А из подчиненных?
- Ну, тоже есть. Письма писали на него... Он зарплату упорядочил, это было необходимо, мы из фондов выходили, да и закон - он ведь обязателен в денежных вопросах... Но опять как-то напролом, да... И главный инженер тут... Зудин ему вроде как бы дорогу перешел... да. Так как-то одно к одному. Пьяницу уволил без месткома. Суд ее восстановил, да еще Зудин теперь алименты ей выплачивает.
- Палей?
- Палей.
- Понятно, Яков Александрович, понятно. А скажите, этот пожар может явиться той каплей, которая переполнит чашу терпения треста в отношении Зудина?
- Может, - согласился Яков Александрович, - да, конечно.
- А кто все-таки больше всех заинтересован в снятии Зудина? Ну, главного инженера снимем все-таки со счетов?..
- Истомин?
Яков Александрович даже мотнул головой, как бы избавляясь от наваждения.
- Неужели Истомин? Нет, все-таки не может быть... А впрочем, черт его знает, он человек злобный.
- Ну, Яков Александрович, - успокаивающим тоном проговорил следователь, - воздержимся от поспешных выводов... Но почему вы сказали злобный?
- Характер такой, Владимир Михайлович.
- А в чем проявлялась эта его, как вы говорите, злобность?
- Да в разном, Владимир Михайлович, проявлялась. Ну вот, например, с Лехой-художником. Они свояки были с Истоминым. Истоминская жена Зинаида у меня в бухгалтерии работает. Ну, а на ее сестре этот самый Леха наш был женат. У нас тут все переплетено в мехколонне, да, наверное, на всем БАМе так... Да. Короче, жена-то от Лехи ушла. Кто там, что там, мне не судить. Но как он, Истомин, сообщил об этом: пригласил Леху к себе, подпоил и фотографию показал Лехиной жены с новым, так сказать, женихом. Жестокость, знаете, иезуитская прямо. Да.
- А что, он сильно пьет, ваш Леха?
- Да уж бывает...
- После того случая?
- После того - особенно, это совершенно определенно.
Они немного поговорили о Лехе, посокрушались, пожалели его сообща, вспомнили мимоходом о Сене Куликове, который возится с Лехой как нянька, потом на Сеню перешли, установили, что парень он сердечный, старательный и что хорошо бы ему, с одной стороны, жениться, а, с другой стороны, перейти в будущем на освобожденную профсоюзную работу. Потом перешли на разные отвлеченные темы, и Владимир Михайлович, между прочим, спросил:
- Яков Александрович, пусть вам не покажется странным мой такой наивный, чтобы не сказать - глупый, вопрос, но я его, с вашего разрешения, задам. Вот представьте себе. Ваш кассир привез деньги для зарплаты. По-моему, где-то более пятидесяти тысяч рублей. Так?
- Так, - кивнул Яков Александрович. - Более.
- Ну и вот. Эти деньги ваши.
- Как - мои? А зарплата?
- Предположим, что зарплата будет выплачена отдельно, из другого фонда.
- Чудно, - пожал плечами Яков Александрович, - ну ладно.
- А теперь, - торжественно провозгласил следователь, - изложите вашу волю. Что вы станете делать с этой суммой?
Главный бухгалтер хмыкнул, потом помолчал, потом опять хмыкнул. Потом заговорил неуверенно:
- Так ведь, Владимир Михайлович, так сразу и не придумаешь, что делать-то. Ну, премии кое-кому, так ведь есть у нас премиальный фонд... да и заработки более чем... - Он засмеялся. - Черт его знает, и не придумаешь. Дело в том, что деньги-то есть у нас. И на стройматериалы, и на оборудование... Купить-то мы можем, да негде. Фондов не хватает. Так что деньги вроде бы и ни к чему эти лишние-то... Да.
Следователь тоже засмеялся.
- Ну при чем тут, Яков Александрович, стройматериалы? Это лично ваши деньги. Не казенные в вашем распоряжении, а ваши. Поняли?
- Что ж тут не понять, Владимир Михайлович. Только этот ваш условный подарок судьбы не вызывает, поверьте, во мне энтузиазма. По моим скромным запросам я обеспечен достаточно. Более того: жена и я - мы зарабатываем больше, чем тратим. Так что... К тому же моя профессия наложила отпечаток на мой характер. Я склонен к порядку, к разумному порядку причин и следствий, взаимосвязей работы, заработка, реализации заработанных денег. Авантюристическое вмешательство в этот порядок в виде предложенной вами условно суммы внесло бы хаос в мою душу, нарушило бы душевную удовлетворенность, как говорят медики, душевный комфорт. Так что я отказываюсь от вашего подарка и сдаю его обратно в банк. Да.
Яков Александрович помолчал, потом, подмигнув, сказал мечтательно:
- Вот если бы во времена туманной юности такой презент, тогда было бы много вариантов...
- А сколько вам теперь лет, Яков Александрович? - спросил следователь.
- Пятьдесят шесть, Владимир Михайлович.
- Я так и думал...
- А вам, если не секрет?
- Какой секрет? Сорок два.
- Я вам тоже примерно ваш возраст и давал.
Они попрощались, и Яков Александрович сказал, уходя:
- А все же Истомин - это не исключено...
А Зудин пришел к следователю перед самым ужином, как обещал, он вообще был человек точный.
- Это дело рук Толика, - заявил он, как тогда на пожаре, - как, что не знаю, но это его дело, подлеца.
- У него же алиби, - удивился Владимир Михайлович, - ты же знаешь.
- Знаю.
- Так как же?
- Ты следователь, ты и рассуди - как же.
Владимиру Михайловичу нравился Зудин. Энергичный, ладненький, небольшого росточка; казалось, он не знает лени, усталости и уныния. Удивляла Владимира Михайловича и какая-то невосприимчивость Зудина к собственным неприятностям. Он подумал, что, если сказать Зудину, что его снимают с работы и завтра с утра ему надлежит сдать дела, он просто взглянет на часы и, не моргнув глазом, перенесет завтрашнюю планерку на сегодняшний вечер.
- Ну че говорить, - сказал он, закуривая, - ничего нового не скажу.
Следователь молчал, потирая лоб.
Потом спросил участливо:
- Снимут тебя?
- Снимут, однако, - кивнул Зудин.
- Ну и...?
- Ну че тут; жаль, работа нравится. Пока не сняли, кое-че успею еще... Вот стенд Арсланов добудет, смонтируем, здорово будет хорошо!
Владимир Михайлович спросил, улыбаясь:
- Слушай, Васильич, ты вообще когда-нибудь нервничаешь?
Зудин пожал плечами: дескать, че тут нервничать, живем и жить будем.
Но, подумав, сказал:
- Нервничаю, как не нервничать. Из-за пожара, например, психую здорово... Это же надо было все завезти. Сперва выбить, а потом завезти. По Байкалу возили через Нижний - здесь еще причала не было. Холодов ждали, потом машинами по зимнику... Хорошо еще, основное на склады успели передать... Нет, психую, - закончил он твердо, кажется убеждая больше себя, чем Владимира Михайловича, и добавил для верности: - Ты этого Толика лучше законопать, а то не знаю, че с ним сделаю.
- А насчет своих-то дел, - спросил Владимир Михайлович, - а насчет своих-то дел не нервничаешь?
- Знаешь, - не сразу ответил Зудин, - тут такое дело. Было мне, однако, лет восемнадцать, когда меня отправили на лесозаготовки на Алтай. Жил я с матерью вдвоем в деревне, в Волгоградской области, трактористом работал в колхозе. И вот председатель посылает меня на Алтай. Каждый колхоз должен был послать по одному человеку. За это район получал строительный лес. Ну и это... Другие председатели бичей наняли и послали как бы от колхоза. А наш меня. Говорит, заработаешь, лесу дам избу подправить. Короче, в бригаде нашей один я оказался чистый. Все остальные разрисованы с ног до головы ранее судимые.
Ну, поселили нас в зимовьшке, дали деляну - работайте. Кого там работайте! Спирт, карты, травля, о работе никто и не думал. Подъемные кончились, приехало начальство леспромхозовское, и всех выгнали под метелку. Без копейки на дорогу. Как я добирался до своей деревни - это надо два чайника выпить, пока расскажешь. Коротко: добирался дней двадцать. И только исключительно на крышах. Сапоги, шапку продал, от милиции бежал, попадал в облаву - в общем, хватил. Домой добрался ночью. Мать спала. Я будить не стал. В кухню зашел. Че было - все поел: борщ, помню, яиц с десяток, не менее... И спать завалился прямо на полу. Мать утром вышла, об меня споткнулась, смотрит - не узнает. Не путается, она вообще у меня не пугливая, лиха не боится, но не узнает. А я черный весь, как папуас: прокоптился на крышах, только зубы блестят. Сел, говорю: мама, не будет нам леса на избу, ничего я не наработал. Ну, тут она меня узнала, обняла, говорит: бог с ним, с лесом, сынок, хорошо, что сам вернулся...