Текла около Петербурга река Сестра. В том месте, где она впадает в залив, надуло дюны. Они расположены по обоим берегам реки, по которой когда-то провели границу между Россией и Великим Княжеством Финляндским.
На русском берегу - Сестрорецкий курорт с курзалом, под куполом которого вила гнездо симфоническая музыка.
На высокой дюне на той же императорской стороне стояла деревянная церковь с кладбищем. На другом, финляндском берегу неширокой реки - такие же обрывистые дюны, поросшие соснами.
Песок засыпает сосны. Вершины отрастают заново, ветки изогнуты, как куски пружин. Хвоя сосен, растущих на дюнах, длинная, синеватая.
Дюны понижающимися цепями тянутся вдоль моря. Между ними болота, в болотах ряска, и по ней какие-то рыбки снизу проложили трещины-дорожки.
Рядом с болотами невысокий сухой сосняк с белым мхом между стволами.
Лет пятьдесят тому назад здесь было пусто, потом построили платформу, названную Олилло,- это рядом с Куоккалой, которая сейчас названа Репино.
Отец на берегу моря купил довольно большой участок, конечно в долг. Берег, дюны, болото, сосняк, белый мох между соснами, песчаная дорога тянется к морю.
Поставили забор, вдоль забора положили мостки.
Продали бронзовые канделябры и заложили серебряные ложки. На даче поставили ворота, па воротах написали: "Дача Отдых" и прибили овальную дощечку страхового общества "Россия". И заложили под первую и вторую закладную. Пошла уплата процентов.
Море осенью бурное, водны доходят до дюны, на которой отец поставил дачу.
Летом море тихо, волны как будто шерстяные, и песок сипит, принимая пену.
Вдали видны форты, миражем висит Кронштадт; за ним синеет крутой купол Андреевского собора.
Пытались жить на даче и зимой. Тот год было очень холодно. Выйдешь перед тобой лежит море, как сломанный асфальт с полосами торосов. Левее чуть розовеет небо над Петербургом, если дело к вечеру.
Я забыл, асфальта-то тогда почти не было: это теперешнее сравнение. Лед лежал, как сломанный жир на вчерашнем супе.
Холодно так, что чувствуешь отдельно каждую вещь, на тебя надетую. В комнатах тоже холодно.
Мы все время платили долги. Нас продавали с аукциона: это - главное воспоминание моей молодости. У моня в детстве не было коньков, не то что велосипеда. Не было фотографического аппарата и вообще ничего не было, хотя раз мне на каблуки набили железки для коньков "Снегурочка".
Сапоги стучали. На коньки денег не хватило.
Мясо и картофель в лавке можно было брать по заборной книжке; только потом не надо смотреть, что тебе отрубают и отсыпают.
Мама вывинтила электрические лампочки в квартире, перешла опять на керосин, покрасила суконную скатерть, которая лежала на папином столе, сшила из нее платье.
Экономили. Денег совсем не было, и вещи несколько раз продавались с аукциона. Когда уносили вещи из дома, маме казалось, что мир кончился.
Как это происходит? Человек хочет быть таким, "как все", то есть не таким, каков он сам. Шьет себе сюртук, но надо заводить еще фрак. У сюртука обтрепываются брюки. Приходится носить при сюртуке фрачные брюки; фрачная пара расстраивается, ее нет, и ее не принимают в залог, а за фрак еще не доплачено.
Горечь бедности так хорошо раздроблена, что только постепенно обжигает рот.
Бедность нельзя скрыть декорацией.
Человек хочет разбогатеть, делает судорожные усилия, но в результате убеждается, что бедные состоятельными не становятся и даже ими никому не кажутся.
Мама старалась уже только о том, чтобы нашу нищету не заметили. Денег совсем нет, это надо скрывать, и это истощает организм, как насморк.
Бедность в то время была насморком со смертельным исходом.
В лавочке платить надо часто, а за бревна можно заплатить по векселю через несколько месяцев.
Поэтому при отсутствии денег на обед можно продолжать строиться, накладывая на себя петлю за петлей.
Поздним летом и осенью сажал я в сыпучем песке вдоль бесконечного забора, на котором строение дерева не было скрыто скудно намазанной краской, сосенки, выкопанные из леса.
Такие же сосенки я сажал вдоль дороги, они были мне, двенадцатилетнему мальчику, ниже плеча. На носилках с братом приносили глину, землю с болота, сажали деревцо. Ветер задувал деревцо, и оно как будто тонуло в неровных, повторяющих друг друга уступах песчаных наносов; мы откапывали деревцо.
Потом дачу продали с аукциона; потом Финляндия сделалась независимой; потом прошли войны; потом я стал стариком.
Несколько лет тому назад я приехал в Солнечное, которое когда-то называлось Олилло. Вдоль побережья тянется шоссе, дороги уже не песчаные, а асфальтовые. Старые дачи или сгорели, или увезены. В каменных фундаментах, как в тесных изгородях, квадратными куртинами выросли густо сжатые сосновые рощи.
Той церкви на дюнах под Сестрорецком нет. Кладбище осталось, на нем могила Михаила Зощенко.
Та дача, которую я искал, была четвертой от ручья, но не осталось заборов, и ручей как будто изменил свое течение.
Увидел сосны. Они тянулись к морю. Роста они были такого, какими бывают деревья на дюнах; они узловаты, мускулисты, вероятно, не годны для стройки.
Они были выше меня раз в двадцать, а я их сажал!
Море все такое же: волны ложились на берег, сипели на песке.
Вечером спускалось солнце. Откуда-то была слышна музыка.
Как хорошо здесь было весной! Потом я узнал, что здесь проходит одна из главных птичьих дорог.
Белая ночь. Если бы не колыхалась волна, то моря не видно было бы совсем. Над морем бессменно на север летят птичьи стаи, похожие на узловатые решетки.
Летят на север птицы, раскачивая воздух крыльями. Могучие старики и молодые машут крыльями в такт.
Летят общим полетом, держась на дружно раскачанном, прозрачном, северном родном воздухе.
Заря широкой полосой медленно поворачивает на горизонте, но вот возвышается солнце, начинает новый прекрасный вариант непрерывного дня.
Там, рядом, за Репином, есть новые дачи - деревянные, похожие на те, какие строили пятьдесят лет назад, и кирпичные с колоннами, похожие черт знает на что.
С горы внизу видно море.
В лесу шумят рощи в еще не увезенных фундаментах. Опять копают ямы, ставят столбы, хотя уже не надо городить этот вздор каждому для себя. Не надо губить сосны, чтобы сажать клубнику.
Друзья мои, я так немолод, что уже перестал быть вежливым.
Новые дачи окружают новыми заборами. Уверяю вас, друзья: заборы сгнивают, дома исчезают или заселяются другими людьми; клубника вырождается. Вот деревья - они остаются.
Остается море, бег волн и весенний ход возвращающихся на милую родину птиц.
Из окна училища
Возвращаюсь в прошлое. Учился сперва в реальном училище на Невском, у самого вокзала.
В газетах, которые смотрел, не разворачивая, уходя в школу, появились карты: запомнил форму полуострова Кореи, который выплыл из далекого моря.
Китай далек, но там есть какая-то Маньчжурия, которая была вроде как наша. Хорошо бы присоединить кафров и Абиссинию к русской империи.
Об этом в газетах не столько говорили, сколько проговаривались.
Русско-японская война для меня началась с того, что на улице увидал пестрые плакаты, разделенные на мелкие квадратики. В квадратиках были нарисованы солдаты в папахах и маленькие японцы и напечатаны жирным шрифтом стихи "Дяди Михея".
Николаевская дорога была двухколейная: за Волгой начиналась одноколейка.
На дальних платформах у Николаевского вокзала в теплушки грузили людей, на которых надели высокие бараньи шапки. В городе запели новую песню; песню мужчины пели высокими женскими голосами:
Последний нонешний денечек
Гуляю с вами я, друзья...
За десять тысяч верст уходили поезда.
Тогда это было не ближе, чем сейчас до Луны.
Как трудно мне писать: недавно просматривал "Московские ведомости" стосемидесятилетней давности - газета небольшого формата сообщала известия из Франции: во Франции шла революция, король Людовик давал народу клятву. На площади, с которой народ убрал камни разрушенной Бастилии, засыпали цветами гроб Вольтера. Король бежал, его поймали, судили. Иностранные государства готовят нападение на Францию. Цвет флага Франции изменился.
Читал крупную печать газеты, зная все, что будет дальше; те, которые тогда плакали, сражались, побеждали или лукавили, не знали завтрашнего часа.
Пишу, зная, что будет дальше, а вспоминать хочу так, как видел жизнь, смотря на нее исподлобья, толстый мальчик.
Война началась с нападения японцев в гавани Порт-Артур, с гибели наших броненосцев и с боя "Варяга".
Наш крейсер и канонерку - "Варяга" и "Корейца" - японцы в начале войны хотели захватить в гавани Чемульпо - те вышли из порта и дали бой.
Мы росли в Петербурге; Петербург был наполнен водой, туманом, дворцами, заводами и славой.
Дворцовая площадь с гранитной колонной посредине была причалом побед и могущества.
Дворцовая площадь с гранитной колонной посредине была причалом побед и могущества.
Из четвертого этажа школы видал: моряки "Варяга" шли строевым, но не солдатским шагом.
Скоро улица запела:
Наверх вы, товарищи, все по местам,
Последний парад наступает...
Это запомнилось.
Потом начали говорить, что японцы хорошо вооружены и снаряжены: у них ранцы из телячьей кожи и алюминиевые баклаги; а у нас мешки полотняные, баклаги деревянные.
Войска отступали, отступали, эшелоны шли, шли...
Упал снег на Петербург, стало тихо, только на катках играли вальс "На сопках Маньчжурии".
Собирали теплые вещи для армии.
Санкт-Петербург привык к параду, к военному строю. Его соборы наполнены запыленными шведскими, турецкими, французскими знаменами.
А страна оказывалась не только неблагополучной, но и обесславленной,
Молчание благоразумных и тихих на деле было безумием; гибель несогласных, их борьба стала настоящей правдой века.
Звон курантов Петропавловской крепости, играющих "Коль славен господь...", не изменился. По-прежнему в двенадцать часов стреляла пушка с низкого бастиона над Певой.
По-прежнему из пушки безмолвно вылетал и даже успевал вырасти белый мячик; потом раздавался звук, который рождался как будто не крепостью, от которой отпрыгивал, а дворцом.
Выстрел сигнальной пушки теперь обозначал, что идет другое время.
По-прежнему на крещение перед Зимним дворцом устроили прорубь, поставили над прорубью балдахин и в присутствии царя святили воду при беглой стрельбе пушек. Но один из мячиков, который выскочил из дула салютующей пушки, оказался дымом, сопровождающим боевой выстрел: из крепости ударили шрапнелью.
Случайно был убит городовой по фамилии Романов.
Не проверял сейчас это сообщение по газетам, но так помню. Думаю, что боевой выстрел был случайным: боевые снаряды с холостыми спутать смогли, потому что путать умели.
С дальних окраин, оттуда, куда летом с Гутуевского острова на барках завозили английский уголь для фабрик и заводов, из больших заводов, где лили, строгали, строили машины, с фабрик, где пряли крепкие нитки и ткали ситцы,- отовсюду, где люди собирались толпами, потому что работали вместе, ко дворцу пошли рабочие со священником-провокатором Гапоном во главе.
В то время зимой в большие морозы на перекрестках разводили костры. Красные угли проедали снег до булыжников. У костров грелись дворники, городовые; иногда к костру нерешительно подходил извозчик, замерзший до того, что на нем уже не сгибается и полушубок, и надетый на полушубок кафтан.
В январе 1905 года у костров по двое стояли городовые. Уши у них были закрыты башлыками: забота начальства допускала даже нарушение формы.
К 9 января на Неве развели мосты. Народ начал собираться по окраинам: шел со Шлиссельбургского шоссе, с Выборгской стороны, с Петербургской стороны, с Путиловского завода, от Нарвской заставы. Их не пускали. У Биржи стреляли. Толпа перешла Невку, потом Неву по льду. На Дворцовой площади в толпу стреляли и сдули с булыжника пыль покоя. Булыжник окровавливался кровью.
Все изменилось, и Нева стала не та, и Дворцовая площадь не та, и дворец не тот - от основания до крыши.
Говорили, что войска стреляли по статуям, которыми был обставлен край карниза дворца.
Только ангел на Александровской колонне не был заподозрен, что он революционер.
Когда вспоминаешь, то удивляешься, как шло все быстро, а на самом деле история говорит все не спеша, не сразу находя нужное слово.
В большой стране уже все были не согласны с царем; с ним было кончено, а он продолжал существовать и издавать законы, в его руках было государство, хотя его руки немели.
Когда умирает человек, часы в его кармане продолжают идти. Кончилась революция 1905 года. Часы под аркой на Дворцовой площади продолжали идти так же, как они шли 9 января, когда люди пытались прорваться к Зимнему дворцу. Но хотя часы царской империи еще и продолжались, царизм уже умер.
Окружная гимназия
В те годы, когда казалось, что революция прошла, около Чернышева переулка, напротив министерства народного просвещения, открыли Окружную гимназию. Меня родители перевели в нее, так как здесь была ниже плата за право учения.
Эта казенная гимназия зависела прямо от округа. Директором ее был попечитель учебного округа, гордый латинист Латышев.
Старые гимназии царского времени были не совсем плохи, но только потому, что были не совсем царскими: в них учили хорошие преподаватели, знающие свое дело, имеющие опыт, робко хотящие родине добра.
Были в гимназии даже любимые предметы: история, русская литература, естественная история. Я даже видел латинистов, которые хотели передать ученикам свое восхищение перед Римом.
Был у меня ужасный порок: орфографические ошибки в диктанте.
Казалось, что я выпущен в свет без сверки, по первой корректуре, со всеми опечатками.
В Окружную гимназию меня приняли. Это было учреждение старательное чуть-чуть либеральное, с хорошо выметенными и хорошо натертыми полами. Предполагалось, что разные классы будут размещены группами в разных помещениях для того, чтобы старшие не портили младших; объединять классы должны были уроки пения.
Искусство, играя на свирели, должно было стать пастырем молодого поколения.
Еще горели пожары по деревням, в газетах каждый день печатали о казнях. Никто не верил в старое, не верил и в близкое хорошее, новое, но учились не думать.
"Вечерняя биржевая" - распространенная дешевая газета - печатала порнографические фельетоны о колдовстве и исповеди растратчиков, про то, как они издержались на артисток кафешантанов и что они за это от тех получали.
"Новое время" помещало невероятные объявления, в которых люди, указывая номера кредитных билетов - пятирублевого и десятирублевого достоинства, переписывались через отдел писем до востребования о чем-то неправильном, больном и стыдном, непонятном.
"Новое время" давало в приложении историю Арсена Люпена "Вора-джентльмена".
Людям покрывали голову одеялом, чтобы не видеть. Печатались рассказы Леонида Андреева под названием "Тьма", "Бездна" и рассказ о том, как воскресший евангельский Лазарь смотрел мертво,- Смерть стала законнее жизни.
Много читали переводные книги.
Были рассказы о Великом леднике и каких-то героях, которые там сражались во время мирового оледенения. Много норвежских, французских романов.
Все это читалось, потому что мало что значило.
Это было отвлеченно, как старый роман, который первоначально недаром носит иноземное наименование.
Идеологически руководила нами седовласая, румяная, коротко стриженная дама в синем платье, госпожа Латышева. Вероятно, она окончила Высшие женские курсы. Эта дама была инспектором.
Инспектриса мужской гимназии была неглупа, деятельна и осторожна. Все мечты юности, опровергнутые положением жены крупного чиновника, осторожно вкладывались в хоровое пение.
Преподавал пение регент, благоговеющий перед ученой дамой, которая часто присутствовала на уроках. Как-то, стараясь смягчить мое сердце, седая дама рассказала мне все по пунктам. Я передаю ее мечты и инструкции в общем виде.
- Искусство смягчает и облагораживает. Оно превращает школу в единую семью. Слушайте же, Шкловский, только внимательно.
Голоса пели фразы, переплетая напев.
Начиналось это так:
Давайте петь канон,
Совсем не труден он,
Полхора, начинай,
Полхора, приставай...
Так и пели.
Пели и другое, уже не столь инструктивное:
Вот лягушка по дорожке
Скачет, вытянувши ножки.
Больше есть ей неохота,
Прыг опять в свое болото.
Другая часть хора подпевала альтами:
Ква-ква-ква, ква-ква-ква...
Мы созревали молча, ложно, горестно и замкнуто.
Учился хорошо, писал сочинения, хорошо отвечал. Мне раз в классе аплодировали при самом господине попечителе - это был большой скандал.
В то время мы увлекались французской борьбой. Борьба происходила за загородкой в огромном низком Михайловском манеже. Боролись и в цирке; иногда на арену приносили коночный легкий рельс, стучали по нему, чтобы показать публике, как он звенит, клали на плечи борцу, тот упирался руками в колени.
Люди по четверо с каждого края нажимали на рельс: он гнулся.
Но как велика тяжесть!
Надо также не связывать общего с частным, не прикручивать все к сюжету, к прямому повествованию, хотя бы хроникально-мемуарному.
Берегу воспоминания об обычном, хочу передать забытые запахи - дыма и пыли прошлого.
Вспоминаю прошлое, как будто протирая стекла. Вижу молодость тяжелую и невнятную.
К гимназии я не подошел, и меня исключили.
Ходил в перекрашенном гимназическом пальто, на спине которого, как прорезы на деке скрипки, белели следы споротого хлястика: почему-то это место не прокрасилось.