Я помню то утро, когда по дороге на работу мне позвонили из больницы. Сперва я вообще не хотела брать трубку, потому что уже опаздывала, а каждое опоздание означает красную метку на календаре. Конечно, если попадешься на глаза Бьёрне.
Женщина представилась врачом и сообщила, что мама больна. Оказывается, ее привезли на «Скорой» вчера вечером и оставили в больнице для обследования.
– Как она? – спросила я, зажав телефон между плечом и ухом, и поспешила вниз по лестнице.
– Мы пока не знаем, что с ней, но состояние стабильное, угрозы для жизни нет, но она сильно нервничает и спрашивает о вас.
– Обо мне?
Мама уже несколько месяцев не звонила, и в ее желание видеть меня верилось с трудом. Даже будучи больной.
– Да, она хотела бы, чтобы вы ее навестили. Я молчала.
– Время посещения с двух до шести, – продолжила врач. – Я могу ей передать, что вы придете?
– Да, приду, – услышала я свой голос, выходя на улицу. Мы попрощались, и я побежала к метро, жмурясь от яркого весеннего солнца и лавируя между лужами, затянутыми льдом. В воздухе пахло влажной землей и пожухлой листвой.
Она сильно нервничает и спрашивает о вас.
Я была в растерянности. Знала, что придется поехать в больницу. Хотя бы для того, чтобы узнать, зачем я понадобилась матери.
Она лежала одна в палате в конце светлого коридора. Палата выглядела совершенно обычно: кровать со столиком на колесиках и хромированным табуретом, телевизор на стене, шкафчик, запирающийся на замок, раковина. Ёмкости с мылом и антисептиком на стене рядом с раковиной.
Мама сидела в кровати и читала журнал. Не знаю, чего я ожидала, но она не показалась мне больной. Я удивилась, увидев маму в спортивном костюме с дамским журналом в руках.
– Эмма, милая, – сказала она, снимая очки и приглаживая высветленные волосы на голове. Встать она не пыталась. Пахло в палате больничной едой. Приближалось время обеда.
– Как дела?
Я скинула куртку и сумку и присела на табурет у постели. Мама отложила журнал на желтое больничное покрывало, которым были укрыты ее ноги, и посмотрела на меня своими глубоко посаженными глазами.
– За что мне такие страдания?
На мой вопрос она не ответила.
– Что случилось?
Она закашлялась и прижала руку к животу, словно ей было больно.
– Они будят нас в шесть утра. В шесть утра! Можешь себе такое представить? А потом снуют туда-сюда. И все время новые люди. Спать тут все равно что на вокзале. И персонал – одни иммигранты. Я не расистка, но они же даже не говорят по-шведски. Как мне вообще с ними разговаривать? И моя соседка так храпела всю ночь, что я глаз не сомкнула. Я пожаловалась медсестре, сказала, что не могу спать, но та только ответила, что все палаты заняты. Мне пришлось умолять их дать мне снотворное, но даже в этом мне отказали. Да еще с таким видом, словно я наркоманка, попросившая у них героин. Совсем из ума выжили. Работаешь всю жизнь, платишь налоги, а когда тебе понадобится помощь государства – вот тебе.
Я решила не напоминать маме, что большую часть своей взрослой жизни она не работала, а получала пособие. Мама поднесла толстую руку к лицу и утерла невидимую слезу.
– Быть старой и больной, Эмма, это не шутка. Посмотри на меня.
Она сделала паузу, ожидая от меня выражения сочувствия, но я не знала, что сказать. В палату вошла медсестра с подносом. Ее белая униформа разительно контрастировала с темной кожей.
– Что я тебе говорила? – шепнула мама, кивая в сторону медсестры.
– Сегодня у вас жидкая диета, – с улыбкой сообщила медсестра и поставила поднос рядом с кроватью.
Мама ничего не сказала. Только с отвращением посмотрела на коричневое содержимое суповой тарелки.
– Разве это пища для людей? Они что, правда думают, что я буду это есть?
Она помешала ложкой суп и отставила тарелку в сторону.
– Что с тобой случилось? – снова попыталась я. Мама отмахнулась с таким видом, словно это вообще не заслуживало внимания.
– Они не говорят. Что-то с желудком. Могли бы и побыстрее диагноз поставить, учитывая, сколько их тут носится по коридорам.
Она криво улыбнулась.
– Но… когда тебя отпустят домой? Мама пожала плечами.
– Надо быть благодарным за то, что у тебя есть. Она посмотрела на меня. Глаза так глубоко сидели подо лбом, что сложно было различить их цвет. Щеки свекольного цвета набухли так, словно ей в рот напихали ватных шариков.
– У меня есть ты, Эмма, а у тебя я, – сказала она, сжимая мою руку.
Если бы мама сказала, что улетает на Луну, я бы удивилась не меньше. За последние пять лет мы виделись раза два, не больше. Что она хочет этим сказать?
Мама глубоко вздохнула и снова утерла невидимую слезу свободной рукой, продолжая сжимать мою руку так крепко, что она онемела.
– Эмма, помнишь, как нам было здорово втроем? Тебе, папе и мне? А когда его… не стало… мы стали друг для друга утешением. У нас была крепкая семья, даже после его смерти. Мы помогали друг другу, как могли.
Трудности сделали нас сильнее. Говорят, горе сближает, не так ли?
Я сидела, как приклеенная к стулу. Не верила своим ушам. Когда это мы были счастливой крепкой семьей? И со смертью отца мы не стали ближе. Что за чушь? Если мы когда и были близки, то только когда я тащила маму в постель после того, как она отключалась за кухонным столом или в туалете. И единственная помощь, которую я ей оказывала, это сбегать за сигаретами и таблетками от похмелья. И я не припомню, чтобы она мне помогала.
– Я не жалею о прожитых годах, – картинно всхлипнула она. Настоящие слезы поползли по жирным щекам. – Но я хотела бы, чтобы папа побыл с нами подольше. Он был замечательным человеком. Мы так сильно любили друг друга.
Последнее она сказала едва слышно.
Перед глазами быстро, как тени, пронеслись сцены ссор между мамой и папой. Расплывчатые, они не оставляли сомнения в том, что все это было наяву, а не во сне. Фрагменты прошлой жизни. Разбитая посуда. Крики. Жалобы соседей. Визит полиции посреди ночи. Убитая бабочка среди осколков стекла на кухонном полу.
Сначала я хотела возразить. Напомнить ей, как в действительности обстояли дела в тесной квартирке на Сёдермальм. Но я знала, что это будет бессмысленно. Мама придумала себе жизнь такой, какой ей хотелось, чтобы она была, и никто не сможет ее переубедить. И она не понимала, что эта выдуманная жизнь сейчас стоит между нами невидимой преградой.
Внезапно я ощутила усталость. Я хотела только одного – вернуться домой и лечь в кровать. Забыть об этой жирной женщине в больничной палате, которая только и делала, что лгала. Себе – и всем вокруг.
– Мне пора идти, – едва слышно шепнула я.
– Уже?
Всхлипы продолжались, как будто кто-то открыл кран и страдания полились сплошным потоком. Я кивнула и встала.
– У нас собрание на работе, – солгала я.
Идя к выходу по длинному больничному коридору, я вдруг подумала, что мама так ни разу и не спросила, как я себя чувствую. Ни одного вопроса. Никакого интереса к моей жизни. Словно меня не существовало.
Меня трясет от холода. Только несколько раз я видела в окнах Йеспера женщину и ребенка. Следить за домом оказалось сложнее, чем я думала. Постоянно теряешь концентрацию. От тяжелого бинокля ноют руки. Через несколько часов пальцы окоченели от холода. Я надела варежки, но в них неудобно было держать бинокль. Из-за всех этих сложностей я чуть не упустила момент, когда женщина с девочкой вышли из дома.
Небо по-прежнему светлое, но краски природы уже сгустились, и в доме зажгли свет. Женщина с девочкой сели в красный «Вольво» и уехали. Я медленно поднимаюсь с дивана на затекших от долгого стояния на холоде ногах. Они уехали. Значит, Йеспер дома один.
Я снова смотрю в бинокль. И внезапно меня бросает в жар. Руки горят, щеки горят, сердце бьется так сильно, словно сейчас выпрыгнет из груди.
Он сидит за столом перед компьютером. Рядом на столе бокал вина и тарелка с сэндвичем. Пора.
Я стою на крыльце, поднеся палец к кнопке звонка. Настал решающий момент. Ничто не сможет мне помешать. А может, все решено уже давно, и мое присутствие здесь – логический конец цепи событий, начало которой положил Йеспер, не явившись на ужин. Так говорю я себе. Все началось в тот вечер, когда я стояла одна в кухне и готовила праздничный ужин в честь нашей помолвки. Именно тогда все началось. И это Йеспер заварил эту кашу.
Эта мысль придает мне силы. Я нажимаю на кнопку звонка. Звонок у него неприятный. Не динь-динь и не мелодия, а резкое дребезжание. Этот звук может с ума свести, если слушать его каждый день.
Сперва я решаю, что он не слышит звонка, потому что ничего не происходит. Но потом дверь открывается, и он стоит передо мной. Верх творения. Могущественный мужчина, который разрушил мою жизнь, превратил меня в разъяренную тигрицу.
Но сегодня он не похож на себя. В волосах седина. Лицо усталое, серое, как будто он болен или страдает бессонницей. Таким я его еще не видела.
Но сегодня он не похож на себя. В волосах седина. Лицо усталое, серое, как будто он болен или страдает бессонницей. Таким я его еще не видела.
– Привет, – говорю я.
Петер
Манфред неподвижно стоит посреди комнаты, возвышаясь над остальными как скала. Переводит взгляд с одного коллеги на другого. В глазах у него алчность хищника, напавшего на след добычи.
– Ни хрена себе, – бормочет Бергдаль, – значит, это была не Эмма, а другая девушка, Ангелика Веннерлинд. Кто бы мог подумать.
– Что-то тут не так, – говорит Манфред. – Обе женщины встречались с Орре. Обе пропали, но у нас есть только одна жертва. А Орре оттаивает в морге в Сольне и ждет своей очереди, как замороженные креветки.
Ханне встает, медленно идет к доске. Рядом с Манфредом она кажется крошечной и нелепой, но голос у нее звонкий и четкий.
– Мать Эммы Буман умерла три месяца назад. А ее отец десять лет назад, за четыре месяца до того, как убили Мигеля Кальдерона.
В комнате воцаряется тишина. Охранник, проходящий по коридору, заглядывает в офис и кивает. Лязг ключей затихает на лестнице.
– К чему ты клонишь? – спрашивает Манфред.
– Для психически нестабильного человека смерть близкого может стать импульсом к срыву и даже вызвать глубокий психоз. Я хочу обратить ваше внимание на то, что смерть обоих родителей накануне убийств может быть не случайна.
Меня поражает, с какой уверенностью Ханне это говорит. Вся ее хрупкая фигурка излучает силу и авторитет. Глядя на нее, никогда не скажешь, что у этой женщины могут быть проблемы с памятью.
– В этом деле слишком много чудны́х совпадений, – говорит Манфред, опускаясь на стул. – Например, что Орре встречался с обеими.
– Этого мы не знаем, – спокойно отвечает Ханне. – Они утверждали, что встречались с ним, но у нас нет свидетелей, которые подтвердили бы, что эти романы имели место быть. Подруга Ангелики Веннерлинд говорит, что та рассказала ей о своей связи с Орре. А Эмма Буман утверждала, что Орре был с ней обручен и подарил ей кольцо, но на видеосъемке из ювелирного магазина мы видим только Эмму. И никого больше. И сам Йеспер Орре отрицал эту помолвку, когда с ним говорили полицейские.
– Это неудивительно, учитывая, сколько у него было девушек.
– Нам стоит поговорить с тетей Эммы Буман, той, что заявила в полицию об исчезновении. Бергдаль, можешь с ней связаться и привезти сюда, если получится?
Бергдаль кивает и выходит из комнаты с мобильным в руке.
Манфред поворачивается к Ханне.
– Ты думаешь, Эмма Буман могла быть причастна к убийству?
– Не исключаю такой возможности. Но у нас нет доказательств, помимо того факта, что ее родители скончались незадолго до убийств. Есть ли связь между Эммой и Кальдероном? Вам что-то удалось выяснить?
Манфред скрещивает руки на груди и закрывает глаза.
– Мы ее и не искали.
– Может, стоило? – говорит Ханне.
– Много чего стоило сделать, – отвечает Манфред уныло.
На лестнице раздаются шаги, и через пару секунд в офис заглядывает Бергдаль.
– Тетя Эммы Буман не спит. Я послал за ней машину. Они будут здесь минут через двадцать.
В ожидании их приезда мы с Манфредом выходим покурить. Он зовет Ханне с нами. Она накидывает куртку и берет с собой блокнот, словно собирается записывать даже на улице.
С тех пор как Полицейское управление объявили свободным от курения рабочим местом и комнаты для курения убрали, самые заядлые курильщики вынуждены выходить на балкон или на улицу, чтобы вдоволь злоупотребить никотином. Мы идем на балкон на третьем этаже, выходящий во двор. Два засыпанных снегом глиняных горшка с давно погибшими растениями заменяют пепельницу, но все равно весь балкон засыпан бычками, словно яблоками со старой яблони. На черном небе ни звезды. Мороз кусает щеки.
– Ты сказала, что Эмма Буман и Ангелика Веннерлинд, – обращается Манфред к Ханне, – утверждали, что встречались с Орре. Что ты имела в виду?
Ханне смотрит вдаль поверх домов и теребит в руках блокнот.
– Я именно это и имела в виду. Что мы не можем знать, говорили они правду или нет.
– Но зачем им лгать?
Ханне пожала плечами, выдавила кривую улыбку.
– А почему люди лгут? Чтобы казаться интересными. Или потому, что сами верят в эту ложь.
– Не понимаю, – признается Манфред, зажигая сигарету.
– Людям с психическими отклонениями случается жить в мире своих фантазий. Особенно это проявляется в состоянии психоза. Во врачебной практике было много примеров, когда пациенты верили, что у них были отношения с людьми, с которыми они даже не были знакомы. Существует даже такой диагноз как эротомания. Пациенты с таким диагнозом могут с ума сходить от любви к знаменитости или, например, к лицу, имеющему для них авторитет. Иногда им кажется, что они замужем за предметом их фантазий и даже что у них есть дети.
– Знаменитость? Авторитетная фигура? Как, например, начальник компании, в которой ты работаешь, ты это хочешь сказать? – уточняю я.
– Именно так, – отвечает Ханне, и наши взгляды встречаются. – И они верят, что эта любовь взаимная, хотя предмет обожания даже не подозревает об их существовании.
Мне кажется, что Ханне говорит это специально для меня, и что-то внутри меня надрывается. Ломается, как сухая ветка под сапогом. На секунду мне кажется, что я вообразил себе все, что произошло за последние сутки.
Наши разговоры, ночь, проведенную с Ханне, прогулку по заснеженной улице Сёдер Мэларстранд.
Может, ощущение близости – тоже плод моей фантазии, спровоцированный одиночеством или желанием искупить вину, которая мучает меня столько лет.
Манфред тушит сигарету о стену и смотрит на часы.
– Двадцать минут уже прошло. Тетя скоро будет. Надо возвращаться.
Лене Бругрен за шестьдесят. Это полная женщина, одетая в широкую цветастую тунику до колен, напоминающую плащ-палатку, и облегающие лосины. Ноги втиснуты в меховые сапоги, отчего создается ощущение, что у нее с собой две собачки. Взгляд мечется между нами, пальцы теребят пачку сигарет.
– Здесь, наверно, нельзя курить? – спрашивает она неожиданно высоким и чистым голосом, резко контрастирующим с одутловатым телом и усталым лицом. С таким голосом можно петь в хоре.
– К сожалению, нет, – отвечает Манфред.
Женщина кивает и смотрит на меня.
– Бедная Эмма, что она натворила? – тихо спрашивает она, качая головой, от чего двойной подбородок трясется.
– Мы пока ничего не знаем, – поясняет Манфред и сообщает, зачем они вытащили ее из дома в одиннадцатом часу вечера, что мы расследуем убийство молодой женщины и что имя Эммы фигурирует в расследовании.
– Не могли бы вы рассказать нам об Эмме? – прошу я.
– Эмма… добрая и порядочная девушка. Не доставляет никому хлопот. И никогда не доставляла. Ни в детстве, ни потом. Я же знаю ее с малых лет. Но у нее всегда были трудности с общением с людьми. А когда Гунн, мама Эммы, моя сестра, умерла, она совсем замкнулась. Не выходила на контакт. Я обычно навещаю ее на Вэртавэген, проверяю, что у нее все в порядке: я обещала Гунн, что буду за ней присматривать. Но в последние два раза она мне не открыла. Хотя я слышала, что дома кто-то есть. А когда я увидела портрет убитой девушки, то сразу вам позвонила.
Женщина делает глубокий вдох и спрашивает:
– Это она?
– Нет, нет, – спешу заверить я. – Жертву убийства, найденную в доме Йеспера Орре, опознали, и это не Эмма.
Лена Бругрен с облегчением выдыхает и откидывается на спинку стула. Кивая, утирает пот со лба.
– Почему Эмма бросила старшую школу? – интересуется Ханне.
Женщина сконфуженно смотрит на нее.
– Она никогда ее и не начинала. Все из-за этой ужасной истории с учителем труда.
– Истории с учителем труда? – повторяю я.
– Да, временным. Он приставал к Эмме. Его, конечно, уволили, но разве это помогло? Худшее уже случилось. Как можно надругаться над невинной школьницей, за которую ты в ответе? Надо быть чудовищем. Но таких бог всегда карает. Он потом умер, этот учитель. Его убили. Ужасно, конечно, но мне его не жаль. К преступникам в последнее время слишком снисходительно относятся, вам так не кажется? Вам, работающим в полиции, это известно как никому…
Манфред осторожно ее перебивает:
– Этот учитель… Как его звали?
Тетя замолкает и смотрит вверх, напрягая память.
– Его звали Спик.
Ханне нагибается вперед и кладет руку поверх руки Лены Бругрен. Этот жест можно расценить как заботу или как с трудом сдерживаемое любопытство.
– Спик? Но это больше похоже на прозвище, Лена. А настоящее имя вы не помните?
Женщина моргает несколько раз. Мне кажется, она сейчас разрыдается.
– Нет, – вздыхает она. – Что-то иностранное. Он был иммигрантом. Я это уже говорила?
– Мигель Кальдерон? – подсказывает Ханне. Взгляд женщины проясняется. Она вздрагивает и медленно кивает. Челюсти напряжены, в глазах появляется осознание.