Элиаз мягко, но неуклонно настаивал на своем – срочная работа, важная деловая встреча, непредвиденный наезд родственников, все шло в ход, – и остаться на ночь ни одной еще не удавалось. Больше двух-трех раз одну женщину он к себе не приводил, да и сами они не всегда стремились встретиться с ним снова.
Слава богу, с Лоис эти проблемы не грозили. Правда, возникла другая, временная, конечно, но в данный момент очень некстати. Ах, если б покончить с этим прямо сейчас, вот тут, без раздевания и прочей волынки. И поза у нее такая удобная, и в лицо не смотреть, и они ведь наверняка любят так, раскованные американки. Но сейчас это будет неправильно, преждевременно, да и не получится…
– …Я готова платить, – сказала Лоис, пытаясь повернуться к нему лицом.
– Деньгами, моя прелесть, деньгами, – прошептал Элиаз ей в затылок и, не разжимая объятий, повлек ее потихоньку в угол, где стояла намеченная к продаже картина.
– Тебя именно деньги возбуждают? – с вызовом спросила Лоис.
– Именно ты меня возбуждаешь, – шептал Элиаз, держа ее одной рукой, а второй захватывая картину.
– Именно я?
– Ты, моя красавица.
– Что-то это не чувствуется, где должно бы, – заметила она, прижимаясь к нему твердым настойчивым задом.
– Всему свое время. Это на десерт.
Элиаз слегка отстранился и обеими руками поднял перед ней картину.
Замкнутая в кольце его рук, женщина не смотрела на картину, молчала, опустив голову.
– Ну посмотри же. Как тебе?
Лоис наклонилась, выскользнула из-под вытянутой руки. Ее хорошо сделанное лицо, только что такое определенное, было слегка смято, сместились четко намеченные черты, сквозь них на мгновение проступил возраст.
– Это такие твои любовные игры? – спросила она, слегка задыхаясь.
Отвернулась и быстрыми прикосновениями пальцев вернула лицу его обычные очертания.
Но Элиаз и не смотрел на ее лицо.
– Нет, моя радость, это мои торговые игры. Художнику тоже надо кушать каждый день.
– А! Ну, тебя ведь твой арабский друг даром накормит!
Элиаз поморщился:
– Оставь, зачем же так. – Ему становилось тягостней с каждой минутой. Он опустил картину, приставил ее к стене. – Так что скажешь? Нравится?
– Сойдет. – Она мельком взглянула на картину. – Повешу куда-нибудь.
Сколько?
Элиаз назвал цену.
– Ну, это ты перебрал. Четверть будет в самый раз. Только вынь из рамы, велика, неудобно везти. Оставь на подрамнике и заверни, ничего ей не сделается.
Она говорила деловым, сухим тоном, словно это не она только что дрожала и извивалась у него в руках. И лицо ее было прежнее, отчетливое и не выражающее ничего, кроме превосходства и легкой иронии.
Торговаться Элиаз не стал, на большее надеяться было трудно. Ему хотелось одного: чтоб заплатила и ушла. Он быстро открепил подрамник от рамы и стал заворачивать картину в специально заготовленную для этого подарочную бумагу.
– Красивая бумага, – сказала Лоис.
Хм, бумага красивая. Ну и черт с ней, только бы поскорей.
Заворачивал он неловко, жесткая бумага пружинила на сгибах, картина выскальзывала из неуклюжей упаковки.
Лоис тем временем прохаживалась по галерее. Толкнулась в полуоткрытую дверь и со словами: “А, ты здесь и живешь!” – вошла в заднюю комнату. Ну и пусть, пусть полюбуется, как живет бедный художник. “Тебя именно деньги возбуждают”, вот стерва.
Через минуту оттуда послышались высокие, взвизгивающие звуки. Чего это она, чего смешного нашла, удивился Элиаз, торопливо обматывая пакет клейкой лентой. Или истерика? Плачет? Ну, беда.
Но Лоис вовсе не плакала. Она вышла из комнаты, держа открытый альбом с фотографиями. Она листала его и заливалась натужным хохотом:
– Какая прелесть! Вот, например, четвертого числа – ну, эта так себе… восьмого… н-да… А вот тринадцатого – эта даже и ничего… четырнадцатого, пятнадцатого она же… Двадцать шестого… ну, дело вкуса… Пятого – ох, не могу! ты с этой что, из жалости?
Или так приспичило? Двенадцатого – ого, сразу две! Откуда силы берешь? Двадцатого… Значит, и я могла сюда попасть? под сегодняшним числом?
– Ты до сих пор можешь, – угрюмо сказал Элиаз, проклиная себя за забывчивость. Хотел же убрать.
– А, нет. Вторая попытка не дается. И потом, – она бросила альбом на стол и выдержала паузу, – зачем? Я ведь уже купила картины.
– Нет, ты еще ничего не купила.
– Ну как же. Здесь одна… Мбaшина, – она погладила свою сумку, затем подхватила под мышку упакованную картину, – а вот вторая.
С улицы, совсем близко, донесся автомобильный сигнал. Та, та, татата, тататата-тата, отчетливо выговаривал гудок.
– Это не тебя случайно?
– Нет, к соседям, я думаю. Это у нас таксисты так вызывают пассажира.
– А, вот это кстати!
И Лоис быстро пошла к двери.
Элиаз бросился за ней.
– Подожди, куда же ты? Я тебе вызову такси!
– Ничего, я к этому попрошусь. Наверняка же поедут в город! Быстрее будет.
– Но… Лоис, ты ничего не забыла?
Она остановилась в дверях.
– Забыла? Да нет, вроде все со мной.
Та-та-татата, настойчиво требовал гудок.
Лоис распахнула дверь. В полутьме было видно, что от такси к галерее кто-то бежит. Таксист тоже вышел из машины и направлялся к двери.
– Да это наша Маша! Вот ты кого ждал! – воскликнула Лоис. – Да, да, да, ты прав. – Она покопалась в сумке и протянула подбежавшей девушке стодолларовую бумажку с отчетливой банковской печатью. – Как хорошо, что вы вернулись, а то бы я и впрямь забыла. Картинка очень симпатичная!
Маша растерянно держала в руке бумажку.
– Я… у меня нет… я извиняюсь… – лепетала она, переводя взгляд с Лоис на Элиаза, – мне надо…
– Кто тут будет платить? – сердито вмешался водитель такси. -
Не хватает десятки. Садятся без денег, сами не знают…
– Я заплачу, – успокоила его Лоис. – Я с вами поеду. Успехов вам,
Маша! Ну, и тебе тоже.
И она быстро пошла к машине вслед за водителем.
Сейчас уедет! Элиаз догнал ее, взял за плечо:
– Лоис! Так не делают.
– Нет? А как?
– Платят.
– Ну, плату ты взять не сумел.
– Я же сказал, за работу художника платят – деньгами.
– За работу. А ты слышал такое выражение – каков любовник, таков и работник? Или, иными словами, каков товар, таков и навар.
– Лоис, это кража.
– А ты, мой друг, рассчитывал на легкую добычу!
– Так ведь и ты тоже.
– И оба просчитались. Значит, квиты.
– Лоис…
– А между прочим, в этой… Машиной? Машиной картинке действительно что-то есть. Куда же оно все девалось?
– Ты просто воровка.
– Воровка? Зови полицию. Прости, такси ждет.
Позже, на другой день, пришел соседский подросток и принес пакет в рваной подарочной бумаге. “Ты знаешь, где твоя картина валялась? – сказал он. – Возле мусорного контейнера! Я развернул, смотрю – подпись: Элиаз! И как она могла туда попасть?”
Но это было позже, когда Элиаз уже остыл, был совсем в другом настроении, так что даже ухмыльнулся одобрительно, ай да Лоис, сильна старушка!
А сейчас на него навалила такая досада, такая скука, что прямо разорвать что-нибудь, разбить, разнести в прах. Или запереть все окна-двери, зарыться в постель, придавить голову подушкой и не видеть и не слышать ничего. Но у входа стояла русская мышка, с сотенной бумажкой в руке, растерянно смотрела на него.
Ишь стоит, получила подачку и держит, думает, это так и надо, это ей положено, помощь от американских собратьев. Выхватить у нее эту сотню, это мои деньги, и вали отсюда, чего приперла…
– Ну, чего? – угрюмо буркнул он, проходя мимо нее внутрь. – Нет автобуса?
– Нет автобуса… я извиняюсь… я не знаю, куда…
Она стояла в дверях, держа руку с сотней на отлете, как прежде кружку.
– Чего не знаешь? Деньги у тебя теперь есть, ступай в гостиницу.
– Деньги есть? Денег нет. Это не мое… она мне не… она не мне…
– И девушка протянула бумажку ему.
Против воли Элиазу стало смешно. Перекидываем эту несчастную сотню из рук в руки, никак не решим, от кого, кому и за что. Весь сегодняшний вечер представился ему вдруг во всем своем идиотизме.
– Тебе, тебе, художница! – сказал он, отталкивая ее руку.
Ну и нечего переживать, уговаривал он себя, ну обделали меня слегка, большая важность. Жаль только, Абу Раджиба попусту использовал. И сам я хорош, очень уж торопился, обидел старушку Лоис, правда, тут еще и физиология подвела. Но нарушил правила игры, надо было элегантнее, слишком уж ясно показывал, чего мне от нее надо, сильно обидел. Хотя в ее возрасте пора бы и ей знать правила игры: она делает вид, будто ее интересуют мои картины, я делаю вид, будто меня интересует она, все мы делаем вид, будто нас интересует судьба новой иммигрантки Маши. Одна только Маша-художница никакого вида не делает, да и то потому лишь, что не умеет.
– Ладно, входи давай, – кивнул он девушке. Куда ей в гостиницу, двух слов связать не может. – Только учти, у меня спать негде, кроме как со мной.
– Ладно, входи давай, – кивнул он девушке. Куда ей в гостиницу, двух слов связать не может. – Только учти, у меня спать негде, кроме как со мной.
Девушка покраснела, улыбнулась исподлобья и показала пальцем на пол галереи:
– Я здесь.
– Чего боишься? Не трону.
– Нет, нет, я здесь.
– Да уж конечно, – хмыкнул Элиаз, прошел в комнату и со вздохом принялся вытаскивать из постельного ящика одеяло. Взял с кровати подушку, подумал и взял вторую тоже. Ничего, обойдется без подушки, мне на полу нужнее.
Ну денек. Даже поспать как следует не удастся.
Но когда он вышел в галерею, Маша уже свернулась в уголке, подложив под себя свой свитер и сумочку под голову. На столе, на валявшемся там фотоальбоме, аккуратно лежала стодолларовая бумажка.
Элиаз бросил одеяло и подушки на пол и подошел к девушке.
– Вставай, кровать твоя.
Девушка поджала колени еще ближе к подбородку:
– Я здесь. Здесь хорошо.
– Не морочь голову. Вставай.
– Нет, нет… на кровати ты…
– Вставай, ну!
Кончилось тем, что оба спали на тахте.
В тусклом свете ночника Элиаз видел, что девушка, не раздеваясь, лежит на самом краю, то ли спит, то ли нет, лежит так далеко и дышит так неслышно, что ее как бы и нет совсем. И Элиаз скоро как бы забыл про нее.
Он лежал и думал о своей жизни.
В полусне ему представлялось, что он лежит на краю неглубокого оврага, на дне которого, под мутной пыльной завесой, катится тягучая вереница его дней. Присыпанные душной желтой пылью, лениво катились в далекое море бесконечные черепичные крыши, одинаковолицые фотографии женщин, пляшущие хасиды и потные бесперспективные туристы, тарелочки с хумусом, стаканы с араком, мудрые раввины с вдохновенными лицами и мужественные солдатики, обнимающие свои автоматы. Пыльное марево колебалось и струилось над ними, Элиаз чувствовал, что край оврага мягко оседает под ним, еще мгновение, и он тихо и безболезненно соскользнет туда, вниз, и погрузится, и марево беззвучно накроет его с головой. Он вскрикнул и, пытаясь удержаться, ухватился за то, что было рядом.
Рядом была русская Маша, ее тело. Он ухватился за него обеими руками, не помня, кто это и зачем здесь, ногами отталкивался от края оврага, оттуда обламывались вниз комья земли, край оврага снова подползал прямо под Элиаза, и он проснулся.
Проснулся, обеими руками крепко держась за маленькую художницу. А вот это кто, вспомнил он, все еще по инерции придвигаясь к ней, подальше от края оврага. И она не отталкивала его, не отстранялась, а, наоборот, прижала его голову к груди и гладила волосы, тихо повторяя по-русски что-то успокоительное.
Он упирался носом ей в грудь, от нее пахло свежим потом и еще немного чем-то вкусным, чем-то из детства. Жареной картошкой, сообразил он, не жирными толстыми чипсами, а той едой, которая в их чопорном польском доме называлась когда-то “пом-де-терр а-ля Сюисс”.
Она себе в Афуле картошку а-ля Сюисс жарит, мелькнуло в его затуманенной голове.
– Ах ты художница, – шептал он ей прямо в грудь, все крепче прижимая ее к себе и вдыхая слабый вкусный запах, – художница ты моя глупая…
Никакой проблемы, возникшей вроде бы с Лоис, не было и в помине.
И снова девушка не сопротивлялась и не помогала, и снова шептала настойчиво:
– Только… Элиаз, прости… я не… я не…
И очень скоро Элиаз с изумлением узнал, что именно она “не”.
– Это как же? – пробормотал он, отдышавшись. Девушка тихо лежала рядом. – Тебе сколько же лет, художница?
– Двадцать два, – еле слышно ответила девушка.
– Тогда как же?! До сих пор “не”?
– Так…
– Но почему?
– Не хотела…
– А теперь?
– Теперь…
Девушка приподнялась на локтях, села с опущенной головой. Ох, сейчас заплачет, подумал Элиаз и даже закрыл глаза, чтоб не видеть. Ему стало пусто и грустно.
Она повернулась к нему и взяла обеими руками его лицо.
– Почему ты плакать, Элиаз? Не надо!
Плакать? С какой стати он – плакать?
– Не надо. Ты хороший.
Смеется она, что ли? Хороший! Небось и почувствовать ничего не успела, кроме небольшой боли. Элиазу не приходило в голову, что девушка употребила это слово за неимением на иврите другого, более подходящего, что на ее языке оно означало совсем не то, что понял он, не мужское его качество, а что-то другое, и что сказала она это не столько ему, сколько самой себе, для собственного ободрения. И тем не менее это правда, он плакал, из-под закрытых век капли скатывались прямо на руки девушки, державшей его лицо. Плакал от несуразной своей, пыльной жизни, от черепичных крыш и пляшущих хасидов, от хитрых простодушных американцев и еще от того, что эта вот неказистая маленькая мышка, так долго оберегавшая свое девичество, может быть, и есть его судьба.
Но слезы высохли быстро.
– Пусти, – сказал он, не открывая глаз. – Давай я тебя теперь сфотографирую.
– Что? Сфото…- переспросила девушка, наклоняясь близко к его лицу.
– Я тебя сниму. Снимок сделаю. Фото. Ладно?
– А зачем?
Элиаз машинально начал было свою присказку – “тебе, наверное, многие говорили, какое у тебя необычное…”, но замолк на полуслове. И открыл глаза.
В ответ на него глянули светлые, бестревожные, беспечальные глаза весеннего ангела. Ни следа того вязкого, плотского, бабского, что так претило ему после вечерней любви, не было в этих глазах. А было в них что-то такое, такое… Элиаз не мог долго в них смотреть и отвел взгляд. Откуда у нее это, смятенно подумал он, неужели это сделал я.
Это было для него слишком. Надо было поскорее сказать или подумать что-нибудь обыкновенное, чтобы все стало нормальным, привычным, а то уж слишком. Целка, сказал он себе, целка, задержалась, ну и рада теперь, что отделалась… И на здоровье ей, не жалко. Он попытался ухмыльнуться, опять меня использовали, такой уж сегодня день… Но светлые весенние глаза все смотрели на него открытым бестрепетным взглядом, и он не выдержал. Вскочил с постели, зажег свет, взял
“Поляроид”, навел, сказал:
– Посмотри на меня! – Мог бы и не говорить, девушка и так смотрела на него не отрываясь, – и щелкнул.
Девушка моргнула от вспышки и отвела взгляд.
Молча дождались, пока снимок проявился. Элиаз мельком глянул на него и сунул в ящик. Ему не хотелось идти в галерею за альбомом, не хотелось, чтоб девушка просила посмотреть. Но она даже и собственного снимка не попросила посмотреть. Улыбнулась своей прежней, застенчивой улыбкой исподлобья и легла. Элиаз погасил свет, лег рядом и проговорил со вздохом:
– Тебя бы сейчас не снимать надо, а красками…
Девушка засмеялась, чуть придвинулась к нему и нерешительно положила руку ему на шею.
– Ну что, художница? Жива?
Она притянула к себе его голову, провела теплыми губами по щеке и прошептала еле слышно:
– Ты очень хороший, Элиаз…
Это с какими же она сволочами общалась, думал он поутру, проснувшись и глядя на лежащее рядом легкое тело. С какими же она сволочами общалась, если Элиаз ей за хорошего сошел. Никаких игривых мыслей это полураздетое тело у него не вызывало, но было почему-то приятно, что оно лежит рядом. Да, он проснулся утром, и рядом лежало чужое женское тело, и оно ему не мешало.
Он лежал и раздумывал, как ему теперь поступить. Пусть останется до завтра? Купить картошки, и пусть нажарит а-ля Сюисс… Или вообще предложить ей побыть с ним денек-другой? Приодеть ее по-человечески?
Из нее, оказывается, можно кое-что сделать. Попробовать написать ее такую, какая она была ночью. И ночь… еще парочку ночей с нею, и просыпаться рядом… Даже занятно. Это ведь теперь как бы мое произведение… Вот и поработать над ним, довести ее до дела, а то
“хороший, хороший”, а сама не знает еще ничего.
Нет, рискованно. Еще заживется, чего доброго. И что она будет тут делать? А ему галерею открывать надо. Что же касается написать… Не блажи, Элиаз, где тебе. Нет, вернее всего будет напоить ее кофе, и пусть себе едет в свою Афулу. У нее там ульпан, пусть иврит изучает.
Так и быть, великодушно решил Элиаз, сам отвезу ее на автостанцию, у нее же денег не осталось. Сотню не взяла, гордая какая! Ничего, возьмет, уговорю.
Или на денек все же можно? Почему-то ему хотелось, чтобы она снова взглянула на него, как смотрела ночью. Один раз еще, и попробовать все же нарисовать… А вдруг да получится. Вон ведь стерва Лоис сразу заметила, что что-то в нем все же есть… ну, было… Красок надо подкупить, небось все початые засохли, акрил сохнет быстро. Или акварелью? Пожалуй, акварель ей больше подойдет… Одну-то ночь ничего, и ей приятно, все-таки для нее было серьезное переживание, и прямо сразу взять да отправить… нет, хороший так хороший.
Девушка зашевелилась, поправляя под простыней свою одежду. Что-то сняла, скомкала, что-то застегнула, что-то заправила.
– Как дела, художница?
Элиаз потянулся было обнять ее, но она повернула голову, снова быстро провела губами по его щеке и выскользнула из постели.