Коля заметил, как Вихрь чуть ухмыльнулся.
- Знаете, полковник, - сказал Вихрь, - я сейчас испытываю такую радость, какой давно не испытывал. Вы все верно говорили. Я б так ни за что не смог раскусить своего собеседника. Вы на сто голов выше меня в разведке. Какое, к черту, на сто! На тысячу! Но вы ко мне пришли. Вы!
Он достал из заплечного мешка бутылку самогону, открыл пробку, выпил несколько глотков, потом протянул Бергу и предложил:
- Валяйте.
Берг выпил чуть больше Вихря и передал бутылку Коле. Тот допил ее и зашвырнул в чащобу.
- Я не обиделся на вас, - сказал Берг, закуривая, - потому что вы не оскорбили меня, вы говорили правду. Всего лишь. А на правду обижаются дураки или маньяки. Ладно. Давайте перейдем к нашим делам. Видимо, самым надежным будет такой план: я внедряю вашего человека к себе - в агентуру армейской разведки группы армий "А". Более того, я готов взять этого вашего человека в свой автомобиль и провезти его по всему оборонительному валу. Цель поездки я продумаю в деталях, чтобы не вызывать ненужного интереса у гестапо. Такое решение проблемы вас устроит?
Вихрь подумал: "Бородин молчит. Никаких указаний из Центра до сих пор не поступило. А промедление смерти подобно. Трус в карты не играет. Какие карты? При чем здесь карты? Это пословица. Народная пословица. А карты пережиток прошлого, не так ли? Кроме, конечно, "дурака" и "пьяницы". В эти карточные игры можно играть больным детям. Чертовина какая в голову лезет".
- Это интересное предложение, - медленно ответил Вихрь. - Перспективное предложение. У вас есть с собой карточки матери или детей?
- Мы ведь сентиментальная нация... Конечно, есть.
- Покажите.
Берг достал из кармана пачку писем, перевязанных синей тесемочкой.
- Дайте все, - попросил Вихрь.
Берг сказал:
- Я понимаю. Возьмите одно - с обратным адресом. И одно фото. Там мать и дети. Остальные все-таки оставьте мне.
Вихрь взял письмо с обратным адресом и штемпелем на марке, отобрал фотографию, спрятал все это в карман и сказал:
- Вот так. А на внедрение к вам пойдет мой друг.
Берг посмотрел на Колю, кивнул, потом перевел глаза на Вихря, и толчком - из точных, цепких глубин его памяти всплыл портрет того русского разведчика, которого ждал Муха и который потом был взят гестапо и сбежал от них - с рынка.
Полковник вдруг как-то устало и отрешенно подумал:
"Если я отдам его шефу гестапо, меня сделают героем нации. Во всяком случае, за такой подарок я получу отпуск".
- Назначайте место новой встречи, - предложил Берг, и Коля почувствовал, как в голосе полковника что-то сломалось.
Вихрь посмотрел на Колю, потом на Берга и сказал:
- Этот парень, - и он положил руку на Колино плечо, - мне как брат. Вроде как вам - сыновья. Понятно?
- Понятно.
- Если с его головы упадет хоть один волос, я обещаю вам много несчастий.
- Ладно, - сказал Берг все тем же усталым, надломленным голосом, - не стоит нам друг друга пугать, и так довольно страшно жить в этом мире. Завтра утром я жду. Надеюсь, мой адрес вам говорить не стоит?
- Не стоит, - сказал Коля.
- До свидания, - сказал Берг.
- До встречи.
- Мне держать налево? - спросил Берг, отойдя шагов десять. - Я плохо ориентируюсь на местности.
- Да. Все время по распадку. Выйдете на проселок, и - направо. Он выведет вас к шоссе.
- Спасибо.
Берг пошел было дальше, но его снова остановил Коля.
- Послушайте, полковник, - сказал он, - постарайтесь все же узнать, чем занимается Краух, а?
Берг покачал головой:
- Нет. Этим будете заниматься вы. Сами.
Он уходил сгорбившись и ноги переставлял трудно, как старик.
"Если я предупрежу старшего, чтобы он не появлялся в городе, он, видимо, испугается, - размышлял Берг, - он боится меня и ничему не верит. Конечно, это не тот класс разведчика, который нужен мне. Он не понимает, что я значу для их командования. С другой стороны, в гестапо распечатан его портрет, и, если его схватят, как он ни силен, они могут его замучить до такой степени, что он скажет обо мне. Хотя нет. Этот будет молчать".
Берг обернулся: русские все еще стояли на том же месте.
"Нет, рано, - решил он. - Его побег из гестапо - мой козырь. Еще рано. Это надо суметь продать. А торгуют умные люди с глазу на глаз".
ПОПЫТКА-ПЫТКА
Седой и Юзеф Тромпчинский ждали Вихря в машине на выезде из города. Вихрь опаздывал; Седой, волнуясь, то и дело поглядывал на часы. Тромпчинский неторопливо раскуривал сигарету - этот человек сплавил в себе юмор и спокойствие.
"Мы все - в паутине случаев, - говаривал он. - И потом, мы - вне логики, как, собственно, и вся эта Солнечная система. Где логика? Природа дарит нам жизнь, впускает нас сюда, в мир, но какого же черта она с каждой секундой отбирает у человека то, что ему сама же подарила? Первый вопль новорожденного - это крик о грядущей смерти. Бояться смерти - наивно, потому что ее нет. Мы живем в самопридуманном мире. Нас в детстве пугали загробьем, а пугать надо только одним - предгробьем, то есть жизнью".
Вихрь вынырнул из переулка: он был в очках, в модном реглане - ни дать ни взять служащий бурго-мистрата; в толстом портфеле две гранаты и парабеллум под деловыми бумагами, уголки губ опущены книзу, левая бровь чуть изломлена.
- Простите, - сказал он, садясь в машину, - в центре была облава, я отсиживался. Едем, есть разговор.
Тромпчинский нажал на акселератор, и машина медленно тронулась с места.
- Вот какая штука, - начал Вихрь, - у меня в кармане два адреса. По этим адресам живут фрицы, которые будут взрывать Краков.
- Прелюдия довольно симпатична, - сказал Тромпчинский. - Когда им надо проламывать черепа: сегодня вечером или ночью?
- Это кустарщина, - ответил Вихрь. - Тут завязывается интересная комбинация. Это, конечно, параллельная комбинация, на нее ставку делать нельзя, но, чтобы спасти город, мы должны использовать все пути. Дело заключается в том, что один из этих двух эсэсманов - сын убитого в Гамбурге коммуниста и расстрелянной в лагере коммунистки. Но он об этом не знает. Сказать ему об этом может только один человек - Трауб.
Трауб спросил Тромпчинского:
- Послушайте, Юзеф, вы понимаете, с чем вы ко мне пришли?
- Понимаю.
- Включите радио, я боюсь микрофонов, хотя знаю, что их здесь нет телефон выключен, а все
тдушины я сегодня утром облазил с палкой.
По радио передавали отрывки из оперетт. Видимо, это было запись из Вены - голоса поразительные, оркестр звучал единым целым, а хор словно выталкивал солистов, а потом мягко и слаженно поглощал их.
- Откуда к вам поступили эти данные?
- Это несерьезно, пан Трауб. Лучше сразу вызывайте гестапо.
- Я обещал помогать вам - в безопасных для меня пределах... Объясните мне, чем я заслужил это ваше проклятое, полное, ненужное мне доверие?
- Вы писатель.
- А мало ли писателей в Германии?! Какого черта вы пришли ко мне?!
- В Германии мало писателей. Один из них - это вы. Те, остальные - не писатели.
- Милый Тромп, - улыбнулся Трауб, - я не смогу выполнить вашей просьбы. Я был полезен вам в той мере, в которой ощущал свою возможность помогать вам. Дальше начинается полицейский роман, а я писал психологические драмы, настоянные на сексуальных проблемах. А с тех пор как фюрер решил, что сексуальные проблемы разлагают будущее нации - ее молодежь, я стал писать нудные газетные корреспонденции.
- Будет очень плохо, если вы откажетесь. Краков превратится в пепел. Один раз вы помогли нам,
репко помогли, неужели откажетесь во второй?
- Надеюсь, вы не станете меня пугать тем, что однажды я вам уже помогал?
- Если б я был уверен, что поможет, - пугал бы.
- Слава богу, не врете. Пугать можно кого угодно, но нельзя пугать художника, потому что он сам столько раз пугал себя своим воображением, что больше ему, вообще-то говоря, бояться нечего. Писатель как женщина: захочет отдаться - вы ее
олучите, не захочет - ничего у вас не выйдет.
- Писатель, я не верю, что вы нам откажете.
- Давайте рассуждать логично: ну приду я к этому сыну. Что я ему скажу? Меня тут знает каждая собака, он позвонит в гестапо, и завтра же я окажусь у них.
- Зачем так пессимистично? Не надо. Мы предлагаем иной план...
- Кто это "мы"?
- Мы - это мы.
- Ну, давайте. Послушаем. Для записных книжек. - План прост. Вы, я помню, говорили отцу, что работали в Гамбурге во время восстания двадцать второго года.
- Да. Только я тогда выступал против папаши этого самого эсэсовца. Я был за Веймарскую республику. Я очень не любил коммунистов.
- Не отвлекайтесь в прошлое. Давайте о будущем. Вы приходите к этому пареньку, а лучше ненароком встречаете его у подъезда дома - мы вам в этом поможем - и останавливаете его, задав ему только один вопрос: не Либо ли он. Вы, конечно, будете в форме. От того, что он вам ответит, будет зависеть все дальнейшее.
- Он мне ответит, чтобы я убирался к чертовой матери.
- Вы майор, а он лейтенант. Он никогда так не ответит.
- Он мне ответит, чтобы я убирался к чертовой матери.
- Вы майор, а он лейтенант. Он никогда так не ответит.
- Ну, допустим. Дальше?
- Следовательно, он не пошлет вас к черту. Он спросит, кто вы. Вы представитесь ему. Вас, фронтового корреспондента, героя Испании, Абиссинии и Египта, знают в армии. Он начнет говорить с вами. Обязательно начнет говорить. А вы его спросите только об одном - не помнит ли он своего, безмерно на него похожего отца, одного из руководителей гамбургского восстания, кандидата в члены ЦК Компартии Германии. Вы сами увидите его реакцию на ваши слова. Все дальнейшее мы берем на себя. Понимаете? Оправдание для вас - хотели дать в газету материал о том, как сын врага стал героем войны, - мальчик ходит с орденами, ему это импонирует. Вы не обязаны знать их тайн, вы - пишущий человек, вы не вызовете никаких подозрений. Пусть корреспонденцию снимает военная цензура.
(Все дальнейшее у Вихря было продумано до мелочей: за домом Либо устанавливается слежка. Телефона у него в квартире нет - он живет в пяти минутах от казармы. Куда он пойдет и пойдет ли вообще после разговора с Траубом - это первое, что обязано дать наблюдение. Если Либо целый день никуда не выйдет, тогда следует приступать ко второй стадии операции, которую Вихрь брал на себя. Если же он пойдет в гестапо - Тромпчинский предупреждает Трауба. А сам меняет квартиру. Если он пойдет к себе в штаб, тогда вопрос останется открытым. Тогда потребуется еще одна встреча писателя с Либо, тогда потребуется, чтобы Трауб срочно написал о нем восторженный материал и постарался напечатать в своей газете.)
- По-моему, из этой затеи ничего не выйдет, - сказал Трауб. - Хотя то, что вы мне рассказали, довольно занятно. На будущее это может пригодиться. Ну-ка, еще раз - с карандашиком - изложите ваш план. И подробней остановитесь на том, что мне может грозить. Последнее не от страха, а из любопытства и разумной предосторожности - надо спрятать дневники.
- Ну, это рано...
- Я не знаю, что такое рано, я знаю, что такое поздно. И потом, в вашей программе слабый пункт: с этим самым папашей Либо. Какой он? Его фото у вас есть? Я ведь его не видал ни разу в жизни.
- Фото у нас нет.
- А вдруг они мне покажут с десяток фото и спросят: "Ну, какой из них папа Либо?" Что я отвечу?
- Вы убеждены, что у них остались эти фото?
- А почему не допустить такую возможность?
- Вообще-то, эта тема для раздумья.
- В том-то и дело.
- Здесь только одно "за" - они не успеют затребовать из картотеки гестапо эти карточки, если они даже есть.
- То есть?
- Прихлопнут. По всему - очень скоро наступит конец.
- Очень вы оптимистично говорите с немцем. Осторожней надо, сердце-то у меня немецкое и мозг - тоже.
- Чем скорее наступит конец теперешним вашим хозяевам, тем будет лучше для Германии.
- Это слова, Тромп, слова... Гнев против наших вождей обратится в глумление над нацией.
- Я думаю, вы не правы.
- Ладно, милый мой представитель низшей расы, давайте попробуем спасти Краков вместе. Хоть подыхать будет не совестно. Вы, кстати, никогда не видели тот циркуль, которым наши идиоты промеряют черепа у неполноценных народов?
- Видел.
- Где?
- Меня промеряли.
- Простите.
- Завтра я заеду за вами, да?
- Видимо, заезжать за мной не стоит. Давайте мне адрес, и я там поброжу.
- Бродить не надо. Либо - человек аккуратный, он возвращается из казармы вечером между семью и семью пятнадцатью.
- А как я его узнаю?
Тромпчинский достал из кармана фотографию и положил ее на стол.
- Вот, - сказал он, - запоминайте.
- Ладно, - сказал Трауб, - попробую.
- Спасибо, писатель.
- Э, бросьте. За это не благодарят. Я это делаю для себя. Не тешьте себя надеждой, что вы меня к этому подвели. К этому меня подвел фюрер, моя фантазия и деревянные циркули, которыми промеряют полноценность.
"ВОЛЧЬЕ ЛОГОВО" ГОТОВИТ УДАР
_Фюрер_. С военной точки зрения решает то обстоятельство, что на Западе мы теперь переходим от бесплодных оборонительных действий к наступательным. Только наступление способно снова придать этой войне на Западе желательное нам направление. Оборона поставила бы нас за короткое время в безнадежное положение: все зависело бы лишь от того, в какой мере противнику удастся наращивать силу воздействия его прибывающей техники. Причем наступление потребует не так уж много жертв в живой силе, как это себе представляют. По крайней мере, в будущем их потребуется меньше, чем ныне. Мнение, будто бы наступление при любых обстоятельствах сопровождается большими потерями, чем оборона, не соответствует действительности. Именно в оборонительных боях мы всегда проливали больше всего крови, несли больше всего потерь. Наступательные же бои, в сущности, всегда были для нас сравнительно благоприятными, если сопоставить потери противника и наших войск, включая и пленных. И в нынешнем наступлении уже вырисовывается аналогичная картина. Когда я представляю себе, сколько дивизий противник бросил в Арденны, сколько он потерял одними только пленными (а это ведь то же, что и убитыми, это ведь потери безвозвратные), когда я добавляю к этому остальные потери его в живой силе, суммирую с потерями в технике и другом имуществе, когда я сравниваю все это с нашими потерями, то вывод становится несомненным: даже короткое наступление, проведенное нами на этих днях, обеспечило сразу же немедленную разрядку напряженной обстановки по всему фронту.
...Мобилизация сил для этого наступления и для последующих ударов потребовала величайшей смелости, а эта смелость, с другой стороны, связана с огромным риском. Поэтому, если вы услышите, что на южном участке Восточного фронта, в Венгрии, дела не очень хороши, то вам должно быть ясно: мы, разумеется, не можем быть одинаково сильны повсюду. Мы потеряли очень многих союзников. И вот, в связи с изменой наших милых соратников, нам, к сожалению, приходится постепенно отступать в пределы все бо-д лее узкого кольца окружения. Но, несмотря на1 все это, оказалось возможным удержать в общем и целом фронт на Востоке. Мы остановим продвижение противника и на южном крыле. Мы встанем стеной на его пути. Нам удалось, несмотря ни на что, создать много новых дивизий, обеспечить их оружием, восстановить боеспособность старых дивизий, в том числе и пополнить их вооружение, привести в порядок танковые дивизии, скопить горючее. Удалось также, что очень важно, восстановить боеспособность авиации. Наши самолеты новых моделей уже поступают на вооружение, и авиация ^ожет наконец в дневное время атаковать тылы противника. И еще одно: нам удалось найти столько артиллерии, летательных аппаратов, танков, а также пехотных дивизий, что оказалось возможным восстановить равновесие сил на Западе. Это уже само по себе чудо. Оно потребовало непрерывных усилий, многомесячного труда и постоянной настойчивости даже в мелочах. Я еще далеко не удовлетворен. Каждый день обязательно выявляются какие-то недоделки и неполадки. Не далее как сегодня я получил очередное послание: необходимые фронту 210-мм минометы, за которыми я месяцами гоняюсь, как черт за грешной душой, видимо, еще не могут поступить в производство. Но я надеюсь, что мы их все же получим. Идет непрерывная борьба за вооружение и за людей, за технику и горючее и еще черт знает за что. Конечно, такое положение не может быть вечным. Наше наступление должно определенно привести к успеху...
Навести порядок здесь, на Западе, наступательными действиями - такова наша абсолютная цель. Эту цель мы должны преследовать фанатически. Конечно, втайне кто-нибудь со мною, наверное, не согласен. Некоторые думают: да-да, все правильно, только выгорит ли это дело? Милостивые государи, в 1939 году тоже были такие настроения! Тогда мне заявляли и на бумаге, и в устной форме: этого делать нельзя, это невозможно. Еще и зимой 1940 года мне говорили: этого делать нельзя, почему бы нам не остаться на рубеже Западного вала; мы, мол, соорудили Западный вал, так пусть же противник на нас нападает, а мы потом, может быть, нанесем ответный удар; пусть он только сначала нападет сам, а затем уж, возможно, будем наступать и мы; у нас, мол, отличный оборонительный рубеж, так зачем же рисковать! Теперь скажите, что бы с нами было, если бы мы тогда не нанесли удар? Вот и сейчас положение аналогичное. Соотношение сил ныне не хуже, чем в 1939 или 1940 году. Наоборот: если нам удастся двумя ударами уничтожить американские группировки, то это будет означать изменение соотношения сил однозначно и абсолютно в нашу пользу. При этом я учитываю, что немецкий солдат знает, за что борется...
В дни нашего наступления с облегчением вздохнул весь немецкий народ. Нельзя допустить того, чтобы вздох облегчения сменился новой летаргией, впрочем, не летаргией, это неверно, скорее следует сказать унынием. Народ вздохнул. Уже сама мысль о том, что мы можем вести наступление, вдохнула в народ счастливое сознание силы. У нас еще будут успехи, наше теперешнее положение ничем не хуже положения русских в 1941-1942 годах, когда они на фронте большой протяженности начали медленно оттеснять назад наши перешедшие к обороне войска. Итак, когда мы продолжим наступление, когда выявятся первые крупные успехи, когда немецкий народ их увидит, то можете быть уверены, что народ принесет все жертвы, на которые вообще способен человек. Каждое наше воззвание будет доходить до самого сердца народа. Нация ни перед чем не остановится, будь то новый сбор шерстяного трикотажа или какое-то другое мероприятие, будь то призыв новых людей в армию или что-то еще. Молодежь с восторгом пойдет нам навстречу. Но и весь остальной немецкий народ будет реагировать на наши призывы в абсолютно положительном смысле... '