Спустя три дня он без объявления ворвался в мой кабинет — очевидно, близкие друзья всегда так поступают — и попросил прощения за то, что не зашел раньше. Я простил.
— Встретил на улице почтальона, — сообщил он, протягивая голубой конверт. — Вот это пришло на ваш адрес.
Я посмотрел и увидел счет за воду.
— Возмутительно! — продолжал он. — Это счет за период до двадцать девятого сентября. Нельзя оплачивать его в июне.
Я ответил, что за воду положено платить — не важно, в июне или сентябре.
— Дело в принципе, — настаивал он. — Почему мы должны платить за воду, которую еще не использовали? Какое право они имеют заставлять нас платить раньше?
Он умел говорить красноречиво, а я, болван, честно слушал. Не прошло и получаса, как он убедил меня в том, что вопрос непосредственно связан с важнейшими правами человека: если я заплачу четырнадцать шиллингов десять пенсов в июне, а не в сентябре, то окажусь недостойным тех привилегий, которые завоевали предки.
Он заявил, что водопроводная компания действует преступно, и по его настоянию я сел и настрочил руководителю оскорбительное письмо.
Вскоре личный секретарь руководителя ответил, что в соответствии с занимаемой мной позицией компания считает своим долгом рассматривать случай в качестве судебного прецедента и выражает надежду, что мои адвокаты вплотную займутся этим делом.
Когда я показал ему письмо, он чрезвычайно обрадовался.
— Положитесь на меня, — заявил он, засовывая конверт в карман. — Уверен: удастся преподать злоумышленникам полезный урок.
Я положился. Единственным моим оправданием может служить обстоятельство, что в те дни я был погружен в сочинение произведения, которое принято называть комедийной драмой, и скромный рассудок оказался всецело поглощен работой.
Решение городского магистрата немного остудило мой пыл, однако лишь усилило его рвение.
— Все члены магистрата, — заявил он, — старые болваны, а наше дело должен рассматривать судья.
Судья оказался любезным пожилым джентльменом. Впрочем, это обстоятельство не помешало ему заявить, что, учитывая неудовлетворительную формулировку подстатьи, он не может позволить компании понести издержки. В результате мне пришлось раскошелиться на сумму около пятидесяти фунтов, включая начальные четырнадцать шиллингов десять пенсов.
После этого дружба наша несколько остыла, однако жизнь в лондонском предместье диктовала свои условия: мне и впредь доводилось часто его видеть и слышать.
На различного рода собраниях и встречах он особенно выделялся, а приподнятое настроение делало его невероятно опасным. Ни один человек на свете не мог бы трудиться на благо общества более самоотверженно и порождать большее количество несчастий.
Однажды на Рождество, приехав навестить одного из знакомых, я обнаружил в гостиной компанию из четырнадцати-пятнадцати пожилых леди и джентльменов. Все они послушно семенили вокруг расставленных в ряд стульев, а Поплтон (так звали нашего неравнодушного героя) играл на пианино. Время от времени он прерывал музыку, и тогда каждая из жертв устало плюхалась на ближайший стул, даже не пытаясь скрыть радости по поводу минутного отдыха. Усаживались все, кроме одного из участников, которому стула не хватало. Тот (или та) тихонько удалялся, сопровождаемый завистливыми взглядами оставшихся. Я стоял возле двери и с недоумением наблюдал за странной сценой. Вскоре ко мне присоединился один из выбывших из игры счастливчиков, и я поинтересовался, что могла бы означать церемония.
— Не спрашивайте, — ворчливо отозвался тот. — Очередная нелепая затея Поплтона. — Участник развлечения нахмурился и озлобленным тоном добавил: — А потом предстоит играть в фанты.
Дворецкий все еще ждал удобной возможности объявить о моем приходе. Я дал ему шиллинг, чтобы он этого не делал, и незаметно выскользнул за дверь.
После сытного обеда Поплтону ничего не стоило затеять танцы и потребовать вашей помощи, чтобы немедленно свернуть ковры или передвинуть пианино в противоположный угол.
Он знал такое количество салонных игр, что вполне мог бы организовать собственную камеру пыток. В разгар увлекательной беседы или приятного уединенного общения с очаровательной дамой рядом внезапно возникало румяное лицо и раздавался жизнерадостный голос:
— Пойдемте, пришла очередь литературных игр.
Он тащил вас к столу, клал перед носом листок бумаги и ручку, приказывал описать любимую литературную героиню и не отходил до тех пор, пока задание не было выполнено.
Он совсем себя не жалел. Неизменно предлагал свои услуги, когда требовалось проводить на станцию пожилую леди, и никогда не уходил, пока не поможет подопечной благополучно сесть не в тот поезд. Обожал играть с детьми в дикарей и умудрялся напугать их до такой степени, что бедняги всю ночь не могли заснуть.
Если судить по намерениям, то он был добрейшим из смертных. Никогда не навещал больных бедняков без гостинца в кармане, будто бы специально рассчитанного на то, чтобы принести дополнительный вред и без того шаткому здоровью. Страдающим морской болезнью непременно устраивал прогулку на яхте (всецело за свой собственный счет), а последующие мучения воспринимал как черную неблагодарность.
Он обожал организовывать свадьбы. Однажды умудрился спланировать церемонию таким образом, что невеста появилась у алтаря на три четверти часа раньше жениха, что несколько омрачило предназначенный для чистой радости день. В другой же раз вообще забыл пригласить священника. Но всегда был готов признать свою ошибку.
На похоронах он тоже оказывался в первых рядах и убедительно указывал сраженным горем родственникам на преимущества смерти, не забывая при этом выразить благочестивую надежду на то, что и они скоро последуют тем же курсом.
И все же больше всего он любил участвовать в чужих семейных ссорах. Ни один домашний скандал в радиусе нескольких миль не обходился без его активного содействия. Как правило, поначалу он выступал в роли посредника, а заканчивал процесс в качестве главного свидетеля обвинения.
Будь он журналистом или политиком, удивительная способность совать нос в чужие дела принесла бы немалую пользу. Ошибка же заключалась в том, что полезный дар реализовался не в тепличных условиях искусственно созданного мира, а в самой обычной жизни.
Жизнь напоказ
Когда мы встретились впервые, он сидел, прислонившись спиной к стволу аккуратно подстриженной ивы, и курил глиняную трубку. Курил очень медленно и очень добросовестно. После каждой затяжки вынимал трубку изо рта и разгонял дым кепкой.
— Плохо себя чувствуешь? — поинтересовался я из-за дерева, на всякий случай приготовившись бежать: давно известно, что ответы больших мальчиков на глупые вопросы маленьких мальчиков, как правило, доставляют последним мало радости.
К моему удивлению и облегчению — взглянув еще раз, я понял, что недооценил длину его ног, — он воспринял любопытство как вполне естественное и ответил с искренней прямотой:
— Пока еще ничего.
Мне захотелось составить ему компанию, и, судя по всему, он воспринял мое стремление с благодарностью. Я вышел из укрытия, уселся напротив и принялся молча его рассматривать. Через некоторое время он произнес:
— Пробовал когда-нибудь пить пиво?
Я честно признался, что не пробовал.
— Жуткая гадость, — заметил он и даже вздрогнул от отвращения.
Воспоминание о прошлых неприятностях немного отвлекло его от нынешних мучений, и курить он продолжал спокойно и без видимого отвращения.
— А ты часто пьешь пиво? — уточнил я.
— Да, — мрачно отозвался он. — У нас в пятом классе все парни пьют пиво и курят трубки.
Еще несколько затяжек, и бледное лицо приобрело зеленый оттенок.
Он внезапно встал и направился к кустам. Не дойдя до цели нескольких шагов, остановился и, не оборачиваясь, быстро предупредил:
— Ты, мелкий! Если пойдешь за мной или начнешь подсматривать, заработаешь подзатыльник.
После чего со странным бульканьем скрылся в зарослях.
В конце семестра он уехал, и в следующий раз мы встретились, когда оба были уже молодыми людьми. Случайно столкнулись на Оксфорд-стрит, и он пригласил провести несколько дней у его родных в графстве Суррей.
Я приехал и нашел его изнуренным и подавленным; он то и дело вздыхал. Во время прогулки по деревне настроение заметно улучшилось, однако стоило нам вернуться домой, как он опомнился и снова принялся вздыхать. За обедом ничего не ел, лишь выцедил бокал вина да раскрошил кусок хлеба. Видя это, я забеспокоился, однако все родственницы — распоряжавшаяся домом незамужняя тетушка, две старшие сестры и оставившая мужа в Индии близорукая кузина — выглядели откровенно очарованными. Они переглядывались, заговорщицки кивали друг другу и улыбались. Однажды, забывшись, он проглотил кусочек мяса; дамы дружно удивились и заметно погрустнели.
В гостиной, под прикрытием сентиментальной песни в исполнении кузины, я задал тетушке естественный вопрос:
— Что с ним случилось? Заболел?
Пожилая леди хихикнула.
— Придет время, и вы таким станете, — жизнерадостно прошептала она.
— Когда? — взволнованно уточнил я.
— Когда влюбитесь, — ответила она.
— Значит, он влюблен? — помолчав, уточнил я.
— Разве не видно? — негодующе воскликнула она.
Я был молод, и тема показалась чрезвычайно актуальной.
— И что же, до тех пор, пока не разлюбит, так и будет ходить голодным?
Она взглянула с подозрением, но, судя по всему, решила, что я попросту глуп.
— Подождите, пока придет ваше время. — Она потрепала меня по непослушным кудрям. — Если влюбитесь по-настоящему, об обеде и не вспомните.
Ночью, около двенадцати, в коридоре послышались осторожные шаги. Я вылез из постели, украдкой приоткрыл дверь, посмотрел в щелку и увидел, как приятель мой, в халате и домашних туфлях, крадучись спускается по лестнице. Первое, что пришло на ум: от любви парень окончательно потерял голову и начал бродить во сне. То ли из любопытства, то ли для того, чтобы присмотреть за несчастным, я торопливо натянул брюки и отправился следом.
Он поставил свечу на стол и метнулся к кладовке, откуда вскоре вернулся с парой фунтов холодного мяса на тарелке и квартой пива в кружке. Я скромно удалился и оставил товарища в момент охоты на банку маринованных помидоров.
Спустя некоторое время я присутствовал на его свадьбе и не мог отделаться от мысли, что жених пытался продемонстрировать экстаз значительно более бурный, чем тот, который дано испытать любому из смертных. А еще через пятнадцать месяцев прочитал в «Таймс» колонку рождений и по пути из Сити домой зашел его поздравить. Он нервно расхаживал по коридору в шляпе и время от времени останавливался, чтобы отведать неаппетитного вида пищи, состоявшей из холодной бараньей отбивной и стакана лимонада — причем и то, и другое почему-то стояло здесь же, на стуле. Кухарка и горничная слонялись по дому, страдая от безделья, а сияющая чистотой и порядком столовая, где он выглядел бы гораздо более естественно и уместно, уныло пустовала. Я не сразу понял причину добровольного дискомфорта, однако предпочел не проявлять недоумения и поинтересовался здоровьем матери и младенца.
— О, превосходно! — со стоном ответил он. — Лучше и быть не может! Доктор сказал, что в жизни не видел столь удачного разрешения.
— Рад слышать, — заметил я. — Честно говоря, боялся, что ты изведешь себя напрасными волнениями.
— Волнениями! — воскликнул он. — Дорогой мой, сам не знаю, на ногах ли стою или на голове. — Честно говоря, именно так он и выглядел. — Это первое, что удалось засунуть в себя за сутки.
В этот момент на лестнице появилась сиделка. Он бросился навстречу, по пути опрокинув лимонад.
— Что? — спросил испуганным, неожиданно хриплым голосом. — Как они?
Пожилая дама перевела взгляд с молодого отца на холодную отбивную и одобрительно улыбнулась:
— Прекрасно. — Она по-матерински похлопала его по плечу. — Не тревожьтесь.
— Ничего не могу с собой поделать, миссис Джобсон, — признался он, без сил опускаясь на ступеньку и прислоняясь головой к перилам.
— Конечно, не можете, — восхищенно подтвердила сиделка. — А если бы могли, то были бы плохим мужчиной.
Тут-то до меня наконец дошло, почему он не снял дома шляпу и столь неопрятно обедал в коридоре холодной отбивной.
Следующим летом молодое семейство арендовало живописный старинный дом в графстве Беркшир. Супруги пригласили меня в гости на пару дней — с субботы до понедельника. Поместье располагалось на берегу реки, а потому я положил в сумку фланелевый костюм и воскресным утром вышел в нем в сад. Приятель разгуливал облаченным в сюртук и белоснежный жилет. Трудно было не заметить, что он смотрит на меня с некоторым подозрением, а возможно, и с опасением. Когда раздался первый удар гонга, призывавшего на завтрак, он не выдержал:
— А более приличного костюма у тебя нет?
— Приличного?! — воскликнул я. — Неужели что-то случилось?
— Дело не в этом, — ответил он. — Я говорю об одежде, в которой не стыдно появиться в церкви.
— Уж не собираешься ли ты в этот прекрасный день торчать в церкви? — недоверчиво спросил я. — Не лучше ли поиграть в теннис или сходить к реке? Раньше ты всегда так делал.
— Да, — согласился он, нервно теребя ветку, которую зачем-то поднял с земли. — Видишь ли, мы с Мод совсем не против развлечений, но вот наша кухарка… она шотландка и привыкла строго соблюдать веками установленные правила.
— И что же, заставляет вас каждое воскресное утро ходить в церковь? — изумился я.
— Понимаешь, ей кажется странным, если кто-то этого не делает, и потому мы стараемся посещать службу утром и вечером. А днем нас навещают девушки из деревни. Начинаются песни и все, что положено в подобных случаях. Стараюсь по мере возможности не оскорблять чужих чувств.
Я не осмелился произнести вслух все, что подумал, и вместо этого сказал:
— У меня есть дорожный твидовый костюм. Если хочешь, я надену.
Он перестал теребить ветку и сдвинул брови, пытаясь вспомнить, как именно выглядит твидовый костюм, в котором я приехал.
— Нет, — наконец заключил он, покачав головой. — Боюсь, твоя внешность ее шокирует. Понимаю, что сам во всем виноват, должен был предупредить.
И вдруг его осенило.
— Надеюсь, ты не откажешься притвориться больным и остаться в постели? Всего лишь на день?
Я объяснил, что совесть не позволит мне принять участие в организованном обмане.
— Да, так я и думал, — смирился он. — Что ж, наверное, придется как-то с ней объясниться. Можно сказать, что ты потерял сумку с вещами. Не хочется, чтобы она думала о нас плохо.
Примерно через пару лет скончался дальний-дальний родственник и оставил ему огромное состояние. Он купил большое поместье в Йоркшире и превратился в крупного землевладельца. Вот тогда-то и начались серьезные неприятности.
С мая до середины августа, если не считать редких выходов на рыбалку, которые неизменно заканчивались мокрыми ногами и простудой, жизнь протекала сравнительно мирно, однако с ранней осени до поздней весны работа изматывала. Он был полным мужчиной и всегда с опаской относился к огнестрельному оружию, так что шестичасовые марши по вспаханным полям в обществе тяжеленного ружья и толпы безалаберных спутников, которые беспорядочно палили в разные стороны, отчаянно угнетали и изнуряли. Промозглой октябрьской ночью приходилось вставать в четыре и отправляться охотиться на лисят, а зимой надо было дважды в неделю выезжать с собаками — если только не спасал благословенный мороз. Тем обстоятельством, что удавалось возвращаться всего лишь в синяках и с легким сотрясением мозга, он обязан исключительно собственной низенькой плотной фигуре. При виде летящего навстречу дерева он крепко зажмуривался и пришпоривал лошадь, а за десять ярдов до реки начинал думать о добротных, надежных мостах.
И все же никогда не жаловался.
— Сельский джентльмен должен вести себя как сельский джентльмен и стоически преодолевать трудности, — не раз говаривал он. Основной жизненный принцип диктовал условия игры.
Жестокая судьба распорядилась так, что случайная спекуляция удвоила его состояние, вследствие чего пришлось стать членом парламента и приобрести яхту.
Заседания парламента вызывали у него головную боль, а прогулки на яхте приводили к безжалостным приступам морской болезни.
Несмотря на это, каждое лето он приглашал на борт толпу богачей, каждый из которых навевал нестерпимую скуку, и отправлялся на месячное мучение в Средиземное море.
Во время одного из круизов, сидя за карточным столом, гости устроили чрезвычайный скандал. Сам он в это время отлеживался в каюте и понятия не имел о том, что происходит в салоне. Однако оппозиционные газеты узнали об истории и между делом назвали яхту «плавучим адом», а популярное издание «Полис ньюс» даже поместило его портрет в почетной рубрике «Главный преступник недели».
Впоследствии он вошел в культурный кружок, который возглавлял недоучившийся студент с пухлыми красными губами. Прежде его любимой литературой были творения в духе Марии Корелли и еженедельника «ТимБитс», но теперь он начал читать Джорджа Мередита и литературный журнал «Желтая книга», да еще и пытался что-то понять. Вместо походов в мюзик-холл «Гейети» пришлось выписать «Индепендент тиэтр» и тешить душу изучением бесчисленных постановок Шекспира. В искусстве ему всегда нравились хорошенькие девушки возле уютных домиков на фоне внушающих доверие молодых людей или, на худой конец, играющие с собачками дети. Ему объяснили, что подобные картины безвкусны, и приказали покупать полотна, от которых при каждом взгляде становилось дурно: зеленые коровы на красных холмах при свете розовой луны или трупы с бордовыми волосами и желтыми шеями в три фута длиной.