В Нотр-Даме ночью было действительно красиво. Она и не подозревала, как необычно и торжественно может выглядеть небольшая церковь, когда лунный свет порывисто струится через южные окна, то яркий и чистый, то затянутый быстрыми облаками. Неф был исполосован длинными тенями тяжелых колонн, и когда вышла луна, она смогла посмотреть вдаль почти до западного крыла. Как тихо! Лишь мягкий низкий шепот беспокойных ветвей деревьев и плещущегося моря.
Он был очень умиротворяющим, почти как песня, и Элоиз уснула, когда облака заслонили луну, и церковь погрузилась в темноту.
От нее ускользали последние восхитительные мгновения исчезающего сознания, как вдруг она совсем проснулась, от потрясения каждый ее нерв был напряжен. Среди отдаленных неясных звуков бурной ночи она расслышала шаги! До тех пор она была абсолютно уверена, что церковь совершенно пуста. И опять! Шаги были неуверенными, тайными, осторожными, но это точно были шаги, исходившие из самой черной тени в конце церкви.
Она села, замерев от страха, который приходит в ночи и опустошает, сжав руками грубо вырезанные поручни сиденья, вглядываясь во тьму.
Снова и снова шаги — медленные, ритмичные, один за другим с промежутком около полминуты, с каждым разом чуть громче и чуть ближе.
Неужели эта тьма никогда не развеется? Неужели облака не проплывут? Минуты проходили, будто томные часы, и луна все еще была скрыта, а мертвые ветви барабанили по высоким окнам. Она бессознательно начала двигаться, словно по заклинанию волшебника, спускаясь к хору, напрягла глаза, пронизывая взглядом густую ночь. Шаги были близко! Ах, наконец-то вышла луна! Белый луч проник через западное окно, окрасив полосой света пол из проседающего камня. Затем вторая полоса, третья, четвертая, и на миг Элоиз облегченно вскрикнула, увидев, что ничто не нарушает ряд света, — ни фигуры, ни тени. В следующий момент раздались шаги, и из тени последней колонны в бледном лунном свете возникла фигура человека. Девушка смотрела, затаив дыхание, свет падал на нее, стоящую прямо напротив низкого парапета. Еще шаг и еще, и она увидела перед собой — призрака или живого человека? — белое обезумевшее лицо со спутанными волосами и бородой, пристально смотрящее на нее. Это была высокая худощавая фигура, в рваной одежде, хромающая при ходьбе на раненую ногу. С мертвенного лица взирали безумные глаза, блестящие, как кошачьи, разглядывая ее с сумасшедшим упорством, удерживая ее, обвораживая, как кошка обвораживает птицу.
Еще один шаг, и он оказался прямо перед ней! Его страшные светящиеся глаза то расширялись, то сужались в ужасном трепете. Луна скрылась, тени поочередно промчались над окнами. Она в последний раз с очарованием взглянула на освещенное лунным светом лицо. Матерь Божья! Это же… Тень накрыла их, и остались лишь сверкающие глаза и тусклый дрожащий силуэт. Он скорчился перед ней, как кошка припадает к земле своим колеблющимся телом перед прыжком, забирающим жизнь своей жертвы.
В следующее мгновение безумное существо прыгнуло. Но как только дрожь охватила согнутое тело, Элоиз собрала все силы для единственного рывка в отчаянном ужасе.
— Жан, остановитесь!
Существо склонилось над ней, остановилось, нежно бормоча что-то себе под нос, а затем членораздельно и твердо, как ученик на уроке, произнесло единственное слово: «Chantez!»[2]
Элоиз, не колеблясь, запела. Первым, что ей припомнилось, была старая провансальская песня, которая всегда нравилась д'Ирье. Пока она пела, бедное обезумевшее создание лежало, сжавшись у ее ног, отделенное от нее лишь парапетом хора. Его расширяющиеся и сужающиеся глаза на миг перестали двигаться. Когда песня затихла, возобновилась ужасная дрожь, указывающая на то, что он готовится к смертельному прыжку, и она запела снова — на этот раз старую «Pange lingua», звонкая латынь которой звучала в пустынной церкви, словно голос мертвых столетий.
И так она пела еще и еще, час за часом — гимны и chansons, народные песни и кое-что из комических опер, и бульварные песни, чередующиеся с «Tantum ergo» и «O Filii et Filiæ». Сами песни не имели большого значения. Наконец ей показалось, что не имеет значения и то, поет ли она или нет. Пока ее разум кружился вихрем в бурлящем водовороте, ледяные руки крепко сжимали поручень, единственную опору ее умирающего тела. Она не могла расслышать ни слова из своих песен, тело оцепенело, горло иссохло, губы потрескались и кровоточили, она ощущала кровь, капающую с подбородка. И она продолжала петь, пока желтые трепещущие глаза держали ее, словно в тисках. Если бы только она могла продержаться до рассвета! Должно быть, рассветет уже скоро! Окна серели, снаружи хлестал дождь, она уже могла разглядеть детали всего ужаса перед собой. Но ночь смерти становилась сильнее с приходом дня, чернота охватила ее, она больше не могла петь, ее истерзанные губы сделали последнее усилие, чтобы произнести слова «Матерь Божья, спаси меня!», но ночь и смерть разрушительной волной обрушились на нее.
Ее молитва все-таки была услышана: наступил рассвет, и Полу отпер вход с крыльца для отца Августина как раз в момент последнего вопля агонии. Помешанный вмиг перескочил через свою жертву и налетел на двух мужчин, замерших в немом изумлении. Несчастного старика Полу повалило на пол, но отец Августин, молодой и мужественный, ухватил дикого зверя со всей своей силой и энергией. Тот скорее утащил бы его с собой, — ведь никто не мог бы противостоять животной ярости человека, у которого не осталось убеждений, — вот и внезапный порыв не сдержал безумца, который одним движением отбросил священника в сторону, и, проскочив в дверь, исчез навеки.
Спрыгнул ли он с утеса в то холодное влажное утро? Был ли обречен на скитания, словно дикое чудовище, пока не будет схвачено, чтобы тщетно биться о стены какого-нибудь убежища, как безвестный сумасшедший нищий? Никому неизвестно.
Поселение Понтиви было очернено печальной трагедией, и церковь Нотр-Дам-де-О снова погрузилась в тишину и одиночество. Каждый год отец Августин проводил мессу за упокой души Жана д'Ирье, но больше не осталось никаких воспоминаний об ужасе, сгубившем жизни невинной девушки и седой матери, скорбящей по своему мертвому мальчику в далеком Лозере.
Перевод Артема Агеева
Роберт Уильям Чамберс «Во дворе дракона»
Во время мессы французский архитектор замечает странность в поведении органиста и пытается понять, что такого странного в этом человеке, а затем тот начинает преследовать архитектора и чуть не губит его во дворе дракона. Или это всего лишь сон усталого сознания…
И вновь в DARKER, и вновь впервые на русском — неизвестная ранее классика литературы ужасов.
DARKER. № 5 сентябрь 2011
ROBERT WILLIAM CHAMBERS, «IN THE COURT OF THE DRAGON», 1895
В церкви Святого Варнавы закончилась служба, и священники покидали апсиду, мальчики из хора обходили алтарь и устраивались на сиденьях позади него. Швейцарский гвардеец[4] в пышном мундире промаршировал через южный неф[5], на каждый четвертый шаг ударяя древком копья по камням пола; за ним следом прошел наш добрый и красноречивый проповедник, монсеньор Ц***.
Мое место располагалось возле алтарного ограждения, и теперь я обернулся к западной части церкви, как и все, сидевшие между алтарем и кафедрой. Пока прихожане рассаживались, стоял гул и шорох; проповедник поднялся по ступеням кафедры, и органная импровизация прекратилась.
Я всегда находил игру органиста в церкви Святого Варнавы[6] чрезвычайно интересной. И хотя для моих скромных познаний его стиль был чересчур академичным и чопорным, в то же время он выражал живость беспристрастного ума. Более того, исполнение несло на себе отпечаток французского качества вкуса, ценящего прежде всего уравновешенность и полную достоинства сдержанность.
Сегодня, впрочем, с первых же аккордов я заметил зловещую перемену к худшему. Лишь приалтарный орган должен был сопровождать звучание прекрасного хора. Но на этот раз из западной части церкви, со стороны большого органа то и дело раздавался аккорд, тяжкой дланью — преднамеренно, как мне кажется, — сминавший безмятежность ясных голосов. И в нем было нечто большее, чем фальшь, диссонанс или неумение. Так повторялось снова и снова, заставив меня вспомнить описанный в моем учебнике архитектуры обычай прежних времен освящать хоры как только они возводились, в то время как неф, завершавшийся порой полувеком позже, зачастую и вовсе не получал благословения. Я рассеянно размышлял, не вышло ли так же с церковью Святого Варнавы, и не проникло ли незамеченным и нежданным нечто, чему здесь быть не полагалось, под своды христианского храма, поселившись в западной галерее. Мне доводилось читать о подобных случаях, но не в трудах по архитектуре.
Сегодня, впрочем, с первых же аккордов я заметил зловещую перемену к худшему. Лишь приалтарный орган должен был сопровождать звучание прекрасного хора. Но на этот раз из западной части церкви, со стороны большого органа то и дело раздавался аккорд, тяжкой дланью — преднамеренно, как мне кажется, — сминавший безмятежность ясных голосов. И в нем было нечто большее, чем фальшь, диссонанс или неумение. Так повторялось снова и снова, заставив меня вспомнить описанный в моем учебнике архитектуры обычай прежних времен освящать хоры как только они возводились, в то время как неф, завершавшийся порой полувеком позже, зачастую и вовсе не получал благословения. Я рассеянно размышлял, не вышло ли так же с церковью Святого Варнавы, и не проникло ли незамеченным и нежданным нечто, чему здесь быть не полагалось, под своды христианского храма, поселившись в западной галерее. Мне доводилось читать о подобных случаях, но не в трудах по архитектуре.
Тут я вспомнил, что зданию этому немногим более ста лет, и улыбнулся нелепости соединения средневековых суеверий с этим образцом жизнерадостного рококо восемнадцатого века.
Но вот пение закончилось, и должны были прозвучать несколько тихих аккордов, подходящих для сопровождения размышлений, в то время, как мы ожидали проповедь. Вместо этого несущиеся из дальней части церкви диссонирующие звуки стали громче, как только ушли священники, будто теперь их ничто не сдерживало.
Принадлежа к тому старшему, более простому поколению, что не любит искать в искусстве психологических тонкостей, я всегда отрицал, что в музыке можно обнаружить что-то сверх мелодии и гармонии, но теперь мне казалось, что в лабиринте звуков, изливающихся из инструмента, шла настоящая охота. Педаль[7] гоняла жертву вверх и вниз под одобрительный рев мануала[8]. Несчастный! Кто бы он ни был, мало же у него было надежд на спасение!
Мое нервное раздражение сменилось гневом: кто творит это? Как смеет он исполнять подобное среди божественной службы? Я оглядел людей вокруг, но никого из моих соседей, похоже, происходящее ни в малейшей степени не беспокоило. Бесстрастные лица коленопреклоненных монахинь, все еще обращенные к алтарю, не потеряли своей отстраненности под бледной тенью белоснежных головных уборов. Представительная дама рядом со мной выжидательно смотрела на монсеньора Ц***. Судя по выражению ее лица, орган, должно быть, исполнял «Ave Maria».
Наконец, проповедник сотворил крестное знамение, призывая к тишине. Я с радостью обернулся к нему. Сегодня я вошел в церковь, ища отдохновения, но покуда не мог обрести его.
Я был измучен тремя ночами физических страданий и, кроме того, умственных колебаний, которые были хуже всего: изнуренное тело и, сверх того, оцепенелое сознание и неестественное обострение всех чувств. И я пришел в любимую церковь за исцелением. Ибо я прочел «Короля в Желтом».
«Восходит солнце, и они собираются и ложатся в свои логовища»[9], — монсеньор Ц*** начал чтение, спокойно оглядывая паству. Мои же глаза помимо моего желания обратились к дальнему концу церкви. Органист вышел из-за труб и, пройдя по галерее, исчез за маленькой дверцей, за которой несколько ступеней вели прямо на улицу. Это был худой человек, и его лицо было столь же бледным, как сюртук — темным. «Счастливое избавление, — подумал я, — от твоей нечистой музыки! Надеюсь, твой помощник сыграет заключение как следует».
Успокоенный, я вновь взглянул в кроткое лицо над кафедрой и приготовился слушать. Наконец, меня ожидало облегчение, к которому я так стремился.
«Дети мои, — произнес проповедник, — одна истина труднее прочих для человеческой души: ей нечего бояться. Никоим образом не заставить ее понять, что ничто на самом деле не может повредить ей».
«Любопытное утверждение для католического священника, — подумал я. — Посмотрим, как он увяжет его с отцами церкви».
«Ничто не может повредить душе, — продолжал он, подняв свой чистый голос самым восхитительным образом, — ибо…»
Окончания я уже не слышал: взгляд мой, сам не знаю почему, обратился к дальнему концу церкви. Тот же человек выходил из-за органа и направлялся по галерее той же дорогой! Но времени, чтобы вернуться, у него не было, да и я должен был бы его заметить. Я почувствовал легкий холодок, мое сердце упало, хотя приход и уход музыканта меня вовсе не касались. Я смотрел на него, не имея сил отвести взгляда от его черной фигуры и бледного лица. Оказавшись прямо напротив меня, органист обернулся и через разделяющее нас пространство церкви бросил прямо на меня взгляд, полный глубокой, убийственной ненависти. Никогда прежде мне не случалось встречать такой неприязни, и молю Бога, чтобы более не довелось! Затем органист исчез за той же дверью, через которую, как я видел, выходил не более шестидесяти секунд назад.
Я выпрямился и постарался собраться с мыслями. Поначалу я чувствовал себя как сильно поранившийся ребенок, судорожно вдыхающий, прежде чем удариться в слезы.
Обнаружить внезапно, что являешься объектом подобного неприятия чрезвычайно болезненно, органист же был для меня совершенным незнакомцем. За что ему так ненавидеть человека, которого он никогда прежде не видел? На мгновение все прочие чувства померкли перед этой единственной острой мукой. Даже страх уступил место горечи, и никакое иное чувство не могло тронуть меня тогда. Но в следующее мгновение я начал размышлять, и мне на помощь пришло ощущение несоответствия.
Как я уже сказал, церковь Святого Варнавы — современное здание, небольшое и хорошо освещенное. Все внутреннее пространство можно окинуть практически одним взглядом. Галерея, ведущая к органу, залита светом, проникающим внутрь через высокие окна прозрачного стекла под потолком.
Кафедра установлена в середине центрального нефа, я же сидел так, что ни единое движение в западной части не могло ускользнуть от моего внимания. Не было ничего удивительного в том, что я увидел, как уходил органист. Должно быть, я всего лишь ошибся со временем, что прошло между его первым и вторым появлением. А он в тот раз вошел в дверь с другой стороны. Что же до взгляда, так потрясшего меня, то его и вовсе не было, а я — просто разнервничавшийся болван.
Я огляделся. Вот уж подходящее место для сверхъестественных ужасов! Гладко выбритое спокойное лицо монсеньора Ц***, его собранное поведение и легкие, грациозные движения — не было ли этого уже достаточно, чтобы развеять самые темные фантазии? Я глянул поверх его головы и едва не рассмеялся. Эта летающая леди, поддерживающая одну сторону балдахина над кафедрой, выглядящего как дамасская скатерть с бахромой на сильном ветру, — стоит лишь василиску явиться на органной галерее, как она направит на него свою золотую трубу и станет дуть в нее, пока он не подохнет! Посмеявшись про себя над этой причудливой картиной, которая в тот момент показалась мне чрезвычайно забавной, я стал подшучивать над собой и над всеми вокруг, начиная со старой гарпии перед ограждением (заставившей меня заплатить десять сантимов за место, прежде чем позволить мне войти, — она даже более походила на василиска, чем мой субтильный органист). Итак, я упомнил всех, начиная с этой пожилой дамы, и заканчивая — увы! — самим монсеньором Ц***. От благочестия не осталось и следа. Никогда еще в моей жизни не находило на меня подобное настроение, но сегодня чувствовал особую тягу к насмешкам.
Что до проповеди, то я не расслышал ни слова из-за звеневших в моих ушах строчек:
Не было никакого смысла сидеть здесь и дальше: мне нужно было выбраться наружу и избавиться от этого омерзительного расположения духа. Я понимал, что поступаю непочтительно, но все равно поднялся и вышел из церкви.
Когда я сбегал по ступеням, над улицей Святой Гонории сияло весеннее солнце. На углу стояла тележка, полная желтых нарциссов, бледных фиалок с Ривьеры и темных — из России, белых римских гиацинтов в золотом облаке мимозы. Улицу наводняли охотники за воскресными развлечениями. Я взмахнул тростью и рассмеялся с облегчением. Кто-то вышел следом и обогнал меня. Он не обернулся, но лицо, повернутое ко мне в профиль, источало такую же мертвящую злобу, что и взгляд. Я наблюдал за ним, пока мог видеть: узкая спина выражала все ту же угрозу, а каждый шаг, уносивший его все дальше от меня, казалось, вел по таинственному пути, приближавшему мою гибель.
Я заковылял следом, хотя мои ноги почти что противились этому. Во мне нарастало ощущение ответственности за что-то давно позабытое, и мне начало казаться, будто я заслуживаю того, чем угрожал мне этот человек. Это был путь назад — долгий, долгий путь в прошлое. Оно дремало все эти годы — и все-таки было рядом, а теперь готовилось воскреснуть и предстать предо мной. Но я готов был сделать все, чтобы ускользнуть от него, — так что из последних сил побрел по улице Риволи, через площадь Согласия — на набережную. Больными глазами я вглядывался в солнце, посылавшее лучи сквозь белую пену фонтана, струившуюся по потускневшим бронзовым спинам речных богов; на видневшуюся вдали Арку[10], строение из аметистового тумана в бесконечной перспективе серых стволов и голых ветвей, едва прикрытых зеленью. А потом я снова увидел его, идущего вдоль каштановой аллеи Королевского бульвара.