Он ночью строго взял ее за руку и повел к станции. Зацепиться за товарняк было плевым делом. В мешке были буханка хлеба, вареная картошка и куски ржавой селедки – детдомовский деликатес. Они ехали в дровах, ложась плашмя, чтобы не увидели на станциях и переездах. Ехали ровно столько, на сколько хватило еды. Выпрыгнули в зеленом веселом месте, которое дружелюбно переходило в сельское кладбище. За кладбищем стояла деревня. Решили пройтись побирушками, уже хотелось есть, и выяснить, куда их привез дровяной товарняк.
Юлия Ивановна почему-то расстроилась после разговора с Татьяной. «Она черствая», – подумала она. И поделилась с Симой, когда та пришла с работы.
– Вера ищет кровную месть, и зря, – сказала та. – Вот уж кому это не свойственно – русским. Мы ни добра не помним, ни зла. И это не так уж плохо, если разобраться.
– Не помнить добра? – возмутилась Юлия Ивановна. – Ты заговариваешься, девушка.
– Истина, тетя Юля, как правило, бывает такой не подходящей к конкретной ситуации или человеку. О каком добре ты говоришь? У нас его так мало. Просто крохи. Казалось бы, надо особенно помнить его, если мало, но раньше этого возникает вопрос: а почему так? Почему у нас на всех добра никогда не хватает? Как ты сама думаешь, почему?
– Сколько люди его сотворили, столько и есть.
– Ну вот и твой ответ! И он правильный. Это писатели придумали, что мы, русские, добрые, отзывчивые без меры, что, мол, это горем проверено сто раз. А если горе у нас из года в год и нет ему конца? И жизнь в горе уже не показатель нашей нравственности, а пожиратель ее. Добро становится чудом, которое надо являть и дивиться ему. Оно уже не для людей, оно лишь для сказки. Черноту горя не утешить и не освятить. Мне жаль Веру и Татьяну, если они вступили в луганскую сагу. В ней можно пропасть.
– Я тебя не понимаю, – сказала Юлия Ивановна, – а главное, не хочу понимать. Горе закаляет человека, а не превращает его в подонка. Почитай жития святых, не хочешь – бери доступные для тебя примеры. Глухие балерины. Слепые ученые. Инвалиды-спортсмены. Доктор Гааз. Мень. Серафим Саровский.
– Ну, что ж... Это тоже наш путь... Выколоть глаза, проткнуть барабанную перепонку, сломать ноги. Убить кого-нибудь. И потом наконец жить по совести.
– Хватит! – закричала Юлия Ивановна. – Как тебе не стыдно! Все перевернуть с ног на голову.
– Даже не спорю. Стыдно. Я ведь и про себя. Но русский проект счастья мне не виден ни в прошлом, ни в будущем. Умирает русский – талантливый дурак. И, может, это хорошо для всех остальных? Мы столько наваляли зла в поисках особого добра. Или, как стыдливо говорят, особого пути.
Лицом к стенке
Они с Олечкой уснули тогда у крохотной могилки, съев с нее свеженькие плюшки и еще теплые яички. Проснулись от плача. Женщина обнимала Олечку и кричала, что Бог есть и он вернул ей доченьку. Так они попали к тете Вале, только что схоронившей свое единственное дитя. Полубезумная, она признала в Оле дочь, а измученная девочка не сопротивлялась. Он запомнил лицо сестры, будто она что-то хочет вспомнить. А она просто признала в рыдающей женщине мать, такая же теплая мягкая грудь была когда-то счастьем. И к этому счастью прижималась лицом. И разве мог быть лучший вариант в их долгом бегстве?
Сам он здесь оставаться не собирался. Сказал, что вернется, и ушел. Ноги, не спрашивая, не отвечая, несли его дальше и дальше. Шел уже сам, не озираясь по сторонам. Его взяли за бродяжничество, и до самой войны он больше мира не видел. Звучит странновато, но так было. А потом его призвали в армию, и он скоро, уже в сентябре, попал в плен по дури командиров, не знающих, где фланг, где тыл, где право, где лево. Приобретенное свойство убегать помогло. Бежал из плена, попал к партизанам. И тут случилось то, чего по законам больших чисел случиться не могло, а по закону тонких материй, справедливости ли, возмездия или чего еще, может, даже судьбы – происходит. Как чудо. Или как полное безобразие.
Верховодил в отряде некий Луганский. Узнал он его враз. Тогда на молоденькой лошади гарцевал пацан и очень сильно гикал. И чем сильнее полыхал их дом, тем громче он гикал, собственным криком приподнимая себя с седла. Этот голос с визгинкой звучал и в отряде. На него он в конце концов и вышел, когда бежал из плена. Брел, брел и на тебе – гик. «Надо же такому быть, – сказал он себе. – Я этот голос слышал». У бежавших из плена документов не бывает. Он назвал себя Крюковым, по фамилии тети Вали. А местом рождения назвал Луганск. Так он стебался перед начальником, мол, ты Луганский и я луганский.
– Учти! Луганские в плен не попадают, – сказал командир. – Ты у меня всегда будешь в глазу, помни!
Откуда ему было знать, что он сам уже был в глазу у молодого парня. Луганский же хлестнул кнутом по сапогу и гикнул:
– Ты, беглый, мне отряд не позорь. Это для меня святое, коммунистическое.
Теперь они были рядом – сын того старика, который, как рассказал ему отец, всю жизнь подглядывал за бабушкой, а придя домой, лупил нещадно свою старую некрасивую жену, и он, отпрыск той бабушки. Ему тогда было восемь лет, но стало стыдно от этой истории и неловко за бабушку. Он даже был рад, что бабушка далеко, иначе он совсем бы сгорел от стыда.
И вот он – рядом, сын того, кто убил его мать, отца, брата и няню Марусю. Луганский сам же начал рассказывать, как он, еще мальчишка, и его батя уничтожали кулаков и жгли их каленым железом. В честь его отца стоит теперь колхоз имени Луганского, туда приезжала с концертом артистка из Москвы, она отцу низко поклонилась за народное счастье.
И тут он сразу переходил на немцев, которым в их дохлой Германии завидно, как расцветает Россия, и он убьет всякого, для которого дело Ленина—Сталина не главное в жизни: «Если ты такой идиот и не понимаешь сути, то зачем тебе жить?» И он щелкал налыгачем, как тогда, в двадцать девятом, его отец, в ноздрях же приблудившегося парня стоял запах гари, а в ушах – крик его горящих родных.
Он зарезал его ночью и спокойно пошел спать в свою землянку. На него никто не подумал. Отряд, увидев убитого командира, слепо пополз в неизвестном направлении и, к счастью, попал к своим. И сразу принял бой.
Он был сноровист, меток. Но за ним был плен, и он уже хорошо знал ударную силу советских слов: «кулак», «белогвардеец», теперь вот – «плен». Потом таких слов стало не счесть. И при очередной проверке его отправили в штрафбат.
Три раза был ранен, один раз почти убит, но выжил же... Был демобилизован, и с той случайной фамилией Крюков объявился в своих краях. На месте их дома стоял Дом культуры, а вокруг цвел и пах колхоз им. Василия Луганского.
Как все вспомнилось!
...Они уже живут во флигеле. Большой барский дом он не знает. Знает, что отец сам отдал его новой власти, а землю, так он считал справедливым, – крестьянам. В большом дому в его детстве живут беспризорники, и беременная мать носит им еду в тяжелых кастрюлях.
Нет-нет да и приезжает дед Василий. Важный, весь в коже.
– Тебе это зачтется, – говорит он отцу, а смотрит на мать. – Хочешь жить в городе? – это он ей.
Отвечает отец, что-то вроде «мы останемся на земле». И произносит странные слово – «крестьянничать».
Василия как шилом торкнуло. Заорал, как покусанный собакой:
– Крестьянничать, крестьянничать! Ненавижу это слово. Где революция скажет, там и будешь работать. Она знает где...
Так и уехал с белой пеной на губах.
Ну а потом начался мор коллективизации.
Варили большой котел супу, себе и беспризорникам. Отец умел припрятывать продукты. Впрочем, когда приходили их забирать, то искали не очень, знали, что они родственники Луганского. Тот приезжал сам.
– Из чего суп? – спрашивал. – Пшенки давно ни у кого нет. Слышал, кормишь бродячих детей? Не знаю, хорошо это или плохо. Они неизвестный элемент. Могут оказаться врагами. Ты темный для меня человек, племяш. Свою правду тешишь, а своей правды нет. Есть одна, наша, революционная. Примкнешь – я первый за тебя руку подниму. А самого по себе я тебя не уважаю. Да живи, пока я добрый...
И еще, вспоминается, он всегда смотрел на маму. Чудной у него был взгляд, горячеглазый, так бы можно сказать.
Потом стало полегче. Отец возился со своими бывшими крестьянами, учил их ненавистному дядьке слову «крестьянничать». Детям объяснял, что в слове «крестьянин» корень – «крест». Говорить это было небезопасно. Церковь сожгли еще в восемнадцатом. Старухи крестились на то место, где она стояла.
Открыли школу, но он туда не ходил. Его с пяти лет обучала грамоте мать. Приезжал Василий, требовал, чтобы он ходил в советскую школу.
– Грамота грамотой, а классовую борьбу надо понять с младых ногтей.
– Не бойся, объясню, – отвечал отец. – На пальцах.
– Ты мне без этих подначек. Все как один, значит, все как один. Без исключений.
Пошел в школу. Запомнились же слова отца матери, говорившиеся в ночи: «Начинать дело с убийства крестьянства – значит убить Россию. Убитого крестьянина не восстановить. Это как убить воду, землю». Почему это запомнилось, он не знает. Фокус памяти. Крестьянин – вода и земля. Казалось потом – глупо. Как можно убить воду?
Пошел в школу. Запомнились же слова отца матери, говорившиеся в ночи: «Начинать дело с убийства крестьянства – значит убить Россию. Убитого крестьянина не восстановить. Это как убить воду, землю». Почему это запомнилось, он не знает. Фокус памяти. Крестьянин – вода и земля. Казалось потом – глупо. Как можно убить воду?
...Не было у него тут, в родном краю, своего дела. И ему даже стало легче от этого. Он собрался ехать к Олечке, в ту деревню возле кладбища с хорошим именем Покровка.
Пошел последним прощальным ходом по улице мимо Дома культуры. Оттуда выходили люди. Видать, не местные, городские. К ним подрулила машина, сначала одна, а потом и другая. Прощаясь, говорили громко.
– Бывай, Владимир Васильевич! Не зазнавайся в своей Москве. Помни родину-отечество, где появился и проявился.
Все это весело говорилось молодому еще мужику. Он усаживался в первую машину и, судя по всему, был тут главным.
Машина отъехала. Оставшиеся докуривали не торопясь.
– У Луганских порода крепкая. Далеко пойдет. Правильно сделали, что не рассказали ему про поджог.
Он бы тут нам устроил за поругание памяти деда. Ну да ладно, все обошлось.
И вторая машина отъехала. А он, посторонний с этой улицы, тяжело вздохнул. Лучше было бы не знать, но ведь узнал!
С тем и поехал в Покровку.
В том сорок шестом Оля была уже не девочка, а юная красавица. Тетку Крюкову она называла мамой без малейшего сбоя в голосе, помнила плохо детдом. Он спрашивал, а она морщилась и пугалась. Так, какие-то мелочи. Крюкова оттащила его в закуток и встала перед ним на колени: «Христом Богом молю, не рассказывай ей, что она не моя. Я ведь ради нее на большой грех пошла, могилку своей дочери слегка притоптала, клятву со всех взяла, чтобы молчали... А ей другое детство нарисовала. Я ей болезнь своей дочери отдала. Менингит у той был. А детдом превратила в больницу. Сказала, что болела очень, но спасли. А врачам, которые говорили, что дочь не выживет, доказала: видите, выжила. Они обе светленькие и возраст один. А врачи теперь все поменялись, и нету следов, кроме твоих. Прошу тебя, молчи». Что он, враг своей сестре, красавице и умнице? С тем и уехал, сказав, что будет писать и приезжать. Осталось определить, где он будет жить и кто он теперь ей, своей сестре. Получалось – никто.
Куда едут люди, когда ехать некуда? В Москву. Тетка Крюкова из благодарности за молчание дала ему какие-то грошики, билета на них не купишь. Ехал по старинке – плашмя на товарняке, зайцем в набитом общем вагоне. Спасали армейские документы: солдат, израненный, демобилизованный. Были, правда, и дотошные доглядатаи с портупеями. Где, мол, твои родители? А, сирота! А из каких мест, сирота? Из Ворошиловградской области? Так чего ж тебя несет в обратную сторону? Дядя в Москве? Будь добр, фамилию и отчество. И он ляпнул с кондачка: Луганский Владимир Васильевич. Проверили: был такой в Москве. «Так он по возрасту тебе не дядя – брат». – «А разве так не бывает?» – «Бывает, парень. Еще и не такое бывает».
Как-то так случилось, что он не брал с боями большие города, не проходил по ним победителем. Города видел только из вагонной щели теплушек или товарняков с дровами или углем. Самый крупный город в его жизни был Старобельск, в котором и сейчас-то, прочитал где-то, около тридцати тысяч жителей, а тогда вполовину меньше. Поэтому Москва не просто ошеломила – оглушила, сбила напрочь.
И тут он вспомнил то, что, казалось, совсем забыл. Ему пять лет, и отец берет его с собой в Луганск. Как он теперь понимает, был НЭП. Как же он испугался города, как заплакал от его шума. Скажите, какая нежная природа! Он кричал, что хочет домой, и тогда отец завез его к своему другу. Он услышал слово «музей». Друг отца – зачем, ему было непонятно – собирал все, что мог, о каком-то человеке. Две комнаты были набиты книгами, фотографиями и прочим скарбом. Его потрясла особенная тишина комнат. Дядя-друг взял его за руку и стал показывать портреты человека, абсолютно ему неизвестного. Он называл его «Даль». Больше в памяти не осталось ничего. Только с тех пор слово «даль» всегда вызывало в нем чужое лицо. Он и до сих пор не знал, кто это был.
На обратной дороге отец сказал:
– Ну вот, теперь ты увидел, есть люди, создающие музеи. Есть рабочие, есть крестьяне, учителя, доктора и есть музейщики. Если бы я не был крестьянином, я бы тоже создал музей. Знаешь какой? Музей утвари. Не знаешь, что такое утварь? Все то, что в человеческом дому. Ложки, плошки, поварешки, и наряды, и мебель. Все!
– А зачем? – удивился он. – Этого и так полно в каждом дому.
– Уходит все, сынок, уходит, – печально сказал отец.
Москва, орущая, бренчащая, звенящая, стучащая, пахнущая чужими запахами, смотрящая на тебя красными глазами светофоров, дующая ветром из подземелий метро, непостижимым образом вызвала в памяти не город Луганск, где он плакал, а тихие комнаты музея.
От всего этого кавардака в голове – с погибшей тишиной и убивающим шумом и гамом – у него закружилась голова, и он, не помня себя, шагнул в стекло витрины какого-то магазина. Пришел в себя уже в наручниках, очень хотелось есть – отсюда, собственно, и головокружение. И сел в тюрьму за попытку ограбления ювелирного магазина.
Будь ему лет семнадцать, дело могли бы закрыть. Но по справке из госпиталя ему было двадцать три, а справке было уже два года; и где же тебя носило, демобилизованный дурак, если других документов у тебя нет, родных нет, места жительства нет, а главное, нет работы, без которой человек недействителен по определению?
Так начался новый этап жизни: «лицом к стене». Первое чувство – стыд за как бы воровство. Стыд перед мертвыми родителями – боже, когда это было? Стыд жег. Никто ведь не знает жизни мертвых, а если вдруг мама оттуда тоже подумала, что он «покусился на чужое». Откуда эти слова-то взялись? Но взялись. Всплыли со дна.
Если нет жизни настоящей и нет надежды на будущее, то на этой пустоте, как чудо в сказке, возникает прошлое. Мама, папа, даже Бабуся с фотографии и какой-то Даль, тоже со снимка... Красивые такие, гордые. Все, что до пожара, казалось прекрасным. Оттуда и эти слова: нельзя покуситься на чужое. И еще. Преступление – убивать безоружных и невинных. Это самый большой грех на земле. И еще, еще. Нельзя завидовать. Если ты не пришел первым, посмотри, сколько осталось за тобой. Первый – не лучший, первый – удачливый. А удача – она всегда может прийти и к тебе, она ни с кем не повенчана на века.
И снова оттуда: делись первым куском. Тогда легче будет поделиться и последним. Есть люди плохие, есть хорошие... Каждый выбирает свой путь. «Ты тоже выберешь сам свой путь».
Он рыдал в нары, уже взрослый мужчина, понимая все несоответствие своей жизни тем правилам, которые он узнал от отца, когда они гуляли по саду, слушая шлепки падающих яблок.
Значит, как это было? Первый заход в тюрьму – через витрину ювелирного магазина. То, что было за бродяжничество, он не считал. Но, как говорится, между первой и второй промежуток небольшой. Первый раз он изъел себя воспоминаниями об отце и матери. И об Олечке. Не очень ему в тот раз понравилась эта тетка, что стояла перед ним на коленях. Это из-за нее Олечка не помнила свое детство. Тетка ей рассказывала другое, и это другое стало своим.
После «витрины» он сидел недолго. Стране повсюду не хватало рабочих рук, и его досрочно освободили с условием работы в шахте. В голодный, уже послевоенный сорок седьмой он попал в Копейск.
...Мысль о Копейске всегда была больной. Из-за ребенка. У него ведь мог быть ребенок. У него мог быть сын... Сейчас это кажется почти нереальным. Он несет его на руках, голодный, как одичавшая собака. Второй голодомор его жизни. Город не город, так себе, подросток Копейск. Кружится голова. Все смутно. Как бы без начала, а сразу конец.
Он несет на руках ребенка, рядом идет женщина. Она идет медленно, и он помнит, что они идут из роддома. Шла бы она быстрее, все могло быть иначе... Но у нее нет сил... Она откатчица на шахте, у нее все надорвано, а тут еще беременность. Она не хотела ребенка, она хотела, чтобы он увез ее куда-нибудь. Она не любит этот край, она в нем плохо дышит. Она с Кубани, казачка. Ее сослали за «пособничество немцам». При немцах ей было четырнадцать.
Как же ее звали? Странное дело, имя колышется в памяти, как дитя на качельке, вверх-вниз, вверх-вниз. Не поймать. Разве не ее имя он тогда выкрикнул, когда огромный «Студебекер», из оставшихся от войны, вынырнул задом из какого-то двора и ударил их сзади – женщину, его и ребенка семи дней от роду? Он выронил его. А «Студебекер» не сразу дал тормоз.
Его увели какие-то люди, спрашивали, кто он, откуда... Но он забыл слова. Порой ему приходила в голову странная мысль. Не было ли то, что он забыл имя женщины, которая родила ему сына, а он его не удержал, а потом вообще забыл, не было ли все это не случайно? Кто-то стирал его память об одном, но обострял о другом, гораздо более раннем? Например, о матери, которая носит на руках маленького, а отец смотрит на нее с такой любовью, что ему, мальчишке, хочется плакать. Почему та картина – это безусловное счастье, а путь по пыльной улице в Копейске – образ ада, от которого остались в памяти только визг тормозов и мысль об усталости той женщины.