Удивительные приключения рыбы-лоцмана: 150 000 слов о литературе - Галина Юзефович 14 стр.


К числу наименее известных последствий горбачевской антиалкогольной кампании относится стремительный рост числа наркоманов: во второй половине восьмидесятых проблема, никогда прежде не считавшаяся в Союзе особенно острой, обрела совершенно невиданный размах. Михаил Гиголашвили, живший в те годы в Тбилиси, собственными глазами наблюдал, как стремительно наркомания завоевывала Грузию, и излагает свои наблюдения по-журналистски энергично и жестко, не стремясь искусственно шокировать читателя, но и не пытаясь поберечь его чувства.

Журнализм (или даже «новый журнализм», если вспомнить о популярнрм американском литературном тренде семидесятых годов) – вообще едва ли не ключевое слово применительно к прозе Гиголашвили. Мастерски дирижируя перемещениями нескольких сотен героев в пространстве от Амстердама до Узбекистана, он в то же время не забывает и о том, что в газетно-журнальном мире принято называть «фактурой». Однако то, что двадцать лет назад потянуло бы на лихое журналистское расследование, сегодня становится материалом для по-настоящему большой прозы.

Из множества частных историй и сложнейшей паутины сюжетных линий, каждая из которых в конце концов непременно свернется в обособленное маленькое колечко, Гиголашвили собирает поразительно масштабную панораму перестроечной эпохи. Представители самых разных слоев – богема, уголовники, журналисты, первые постсоветские предприниматели, рыночные торговцы, милиционеры, партийные функционеры, девушки без определенных занятий – в погоне за призрачным кайфом следуют собственными путями, однако из переплетения их судеб складывается полотно совершенно эпического размаха. Сквозь мелкие детали, сквозь чутко расслышанные фразы и точно схваченные общественные настроения, ожидания и страхи с каждой страницей всё яснее проступает сложный, страшный и волнующий образ великой империи накануне распада.

А наркотики? Ну, что наркотики – они в этом плотном, густонаселенном, без преувеличения эпохальном романе выполняют роль машинного масла, не более. Простая смазка, позволяющая привести в движение циклопическую, но при всем том поразительно изящную и легкую конструкцию.

Захват Московии

[52]

«Захват Московии» – неформальное продолжение предыдущего романа писателя, нашумевшего «Чертова колеса». В фокус авторского внимания опять попадает беспредельная, полубандитская-полументовская (а чаще и бандитская, и ментовская одновременно) среда. И то, что на смену наркоманскому Тбилиси 1987 года на сей раз приходят послекризисные Питер и Москва образца 2009-го, не так важно – с реалиями автор знаком главным образом по материалам прессы, поэтому большой разницы между двумя этими хронотопами не замечает. Неслучайно же один из главных героев «Колеса» – коррумпированный милиционер-садист Гурам Майсурадзе – плавно перекочевывает из одного романа в другой, не претерпевая при этом практически никаких изменений – даже почти не состарившись.

Впрочем, есть и различия. Если в «Чертовом колесе» читателю предлагалась полновесная и мощная полифония, то в «Захвате Московии» легко обнаружить явного протагониста – эдакого чуть осовремененного дурачка-Симплициссимуса, наивным и вместе с тем цепким взглядом выхватывающего из окружающей его действительности колоритные детали. В этой роли выступает немецкий студент Манфред (сокращенно Фредя) – славист и большой русофил, приезжающий в нашу страну совершенствовать язык, но в какой-то момент оказывающийся на нарах в обществе уголовников – ну, и милейшего полковника Майсурадзе, разумеется. Современные фрагменты чередуются в романе с историческими вкраплениями – записками Генриха Штадена, немецкого опричника и приближенного Ивана Грозного, который, по версии Гиголашвили, доводится нашему знакомому Фреде отдаленным предком. Параллели между судьбами двух немцев – прапрадеда и праправнука – призваны пролить свет на (surprise!) абсурдное устройство российской жизни и необъяснимое комичнейшее почтение, с которым аборигены издревле относятся к любому – даже самому нелепому – иностранцу.

Странно было бы скрывать, что после жесткого, многоголосого, документально-точного и при всем том совершенно пронзительного «Чертова колеса» «Захват Московии» производит впечатление, мягко скажем, менее яркое. Отчасти дело в многочисленных фактологических приблизительностях, от которых текст приобретает приятную округлость вместе с совсем не приятной расплывчатостью и условностью. Отчасти же – в том, что, взявшись отрабатывать классический старомодный прием – немытая Россия глазами простодушного иностранца, – Гиголашвили ни в какой момент не пытается выйти за его рамки или хоть как-то нарушить жанровые ожидания. Как результат, роман производит впечатление переводного: да, именно такой – вторичный, предсказуемый, местами забавный, но по большей части утомительно наивный – текст о России мог бы написать какой-нибудь всамделишний Фредя, черпающий вдохновение и информацию об этой стране из романов Достоевского да страшилок друзей, попавших там в тысяча девятьсот лохматом году в неприятную историю.

Михаил Шишкин

Письмовник

[53]

Михаил Шишкин входит в число тех крайне малочисленных российских авторов, любая книга которых неизбежно становится событием – причем как внутрилитературно-премиальным, так и вполне широким, читательско-покупательским. И – опять же, один из немногих – Шишкин ухитряется раз за разом не только удивлять и восхищать тех, кто уже «подсел» на его прозу, но и завоевывать всё новые сегменты читательской аудитории.

Очевидно, что с выходом «Письмовника» – пронзительного любовного эпистолярия – поклонников у Шишкина еще прибавится, потому что история, рассказанная им на сей раз, одновременно уникальна и универсальна, трагична и обыденна, возвышенна и проста. Мальчик и девочка, Вовка и Сашка, полудетский дачный роман. Мальчик – в армию, девочка – в мединститут. Пылкая, немного сбивчивая юношеская переписка – воспоминания детства, взаимные признания, неутоленное и неутолимое на расстоянии желание, грязные армейские сортиры и унылые институтские коридоры… Но постепенно – как всегда у Шишкина – история приобретает черты фантасмагории и волшебства: мальчик убит, девочке приходит похоронка, но переписка на этом парадоксальным образом не прерывается – просто юных любовников с немыслимой силой растаскивает по разным эпохам, разделяя непреодолимой преградой из сотни лет и тысяч километров.

Сашка пишет своему мертвому Вовке о том, как складывается ее дальнейшая жизнь, – роман с немолодым художником, неудачная беременность, старение, одиночество, смерть родителей. Вовка отвечает ей с того света, из собственного персонального чистилища, которое неожиданным образом оказывается театром военных действий в южном Китае времен кровавого боксерского восстания. Бесконечно далекие поначалу, постепенно два мира – Сашкин и Вовкин – берут курс на сближение для того, чтобы в финале герои, каждый описав собственную головокружительную дугу, вновь сошлись в одной точке, где-то за рубежами времени и пространства.

Пожалуй, главное, что Шишкин умеет такого, чего не умеют другие сегодняшние беллетристы, – это сочетать высокую, пожалуй, даже высочайшую поэзию с трогательной прагматикой бытия, с мелкими, любовно подсмотренными и щемяще-точными деталями. Как ходит слепой человек, как заглядывает в декольте официантки немолодой, но молодящийся мужчина, как пахнут руки женщины, только что погладившей большую лохматую псину, как льют горячую воду в балетные тапочки будущие балерины – чтоб плотнее сидела пятка, как безостановочно икает и не может остановиться приговоренный к казни китайский подросток… И вдруг от всего этого мелкого бытового дребезга практически без перехода – ввысь, вверх, туда, где ровный прозаический текст оборачивается летящим и стремительным белым стихом, тревожащим душу и вгоняющим читателя в галлюциногенный транс – с тем, чтобы после вновь мягко спланировать вниз и осесть в подробном, обжитом и теплом мире вещей и отношений. Фокус, многократно повторяемый, но не теряющий от этого явственного ощущения чуда.

Алексей Иванов

Географ глобус пропил

[54]

Роман «Географ глобус пропил» Алексея Иванова впервые был опубликован еще в 2005 году в издательстве «Вагриус», однако добавленные при переиздании дополнительные главы дают формальный повод поговорить о нем снова. А поговорить о «Географе», на мой взгляд, стоит, потому что книга это не просто изумительно хорошая и приятная для чтения, но еще и очень важная.

В силу разных обстоятельств словосочетание «добрая проза» безнадежно дискредитировано; в приличном обществе во избежание кривых ухмылок его вообще лучше не употреблять. Однако адекватного аналога этому термину пока не придумано – вот и приходится пользоваться тем, что есть. Так вот, докладываю: «Географ глобус пропил» Алексея Иванова – безусловно, великолепный образчик по-настоящему доброй прозы. Правда, доброй прозы радикально новой, не виданной до сих пор породы.

Алексей Иванов

Географ глобус пропил

[54]

Роман «Географ глобус пропил» Алексея Иванова впервые был опубликован еще в 2005 году в издательстве «Вагриус», однако добавленные при переиздании дополнительные главы дают формальный повод поговорить о нем снова. А поговорить о «Географе», на мой взгляд, стоит, потому что книга это не просто изумительно хорошая и приятная для чтения, но еще и очень важная.

В силу разных обстоятельств словосочетание «добрая проза» безнадежно дискредитировано; в приличном обществе во избежание кривых ухмылок его вообще лучше не употреблять. Однако адекватного аналога этому термину пока не придумано – вот и приходится пользоваться тем, что есть. Так вот, докладываю: «Географ глобус пропил» Алексея Иванова – безусловно, великолепный образчик по-настоящему доброй прозы. Правда, доброй прозы радикально новой, не виданной до сих пор породы.

История молодого раздолбая Виктора Служкина, в нелегкую минуту жизни отправляющегося преподавать школьникам географию, скроена Ивановым по странному двойному лекалу: с одной стороны, это, безусловно, очередная «педагогическая поэма» (напоминающая французский фильм «Хористы»), а с другой – очевиднейшая агиография, житие святого нового образца. Однако принимая оба эти канона, Иванов в обоих случаях отправляется путями, мягко выражаясь, неторными.

В том, что касается школьной жизни, Иванов, на первый взгляд, честно отыгрывает все типовые ситуации – конфликт с двоечниками, дружба с хорошистами, влюбленность в ученицу. Однако каждая из этих ситуаций разрешается совершенно неожиданным и нетиповым способом, полностью обманывающим все читательские ожидания. Даже сев играть с самым ужасным из всех ужасных двоечников и хулиганов в карты, Служкин не выигрывает и не заслуживает тем самым уважение класса, но в пух и прах проигрывает, окончательно это самое уважение теряя. Зато легкая искра контакта пробегает между Служкиным и учениками в момент, казалось бы, для этого наименее подходящий.

Таким же образом устроена и агиографическая линия. Дурачок, юродивый, шут гороховый и вечный балагур, Служкин возводит в абсолют новый тип святости, которая, по его мнению, только и современна нынешнему миру: «Святость – это когда ты никому не являешься залогом счастья и когда тебе никто не является залогом счастья, но чтобы ты любил людей и люди тебя любили тоже». Взяв на вооружение эту, казалось бы, вполне невинную и благую философию, герой последовательно и безвозвратно рушит в своей жизни всё важное – до отношений с четырехлетней дочерью включительно.

И тем не менее, рискуя показаться навязчивой, повторю: «Географ» – книга исключительно добрая и (Господи, прости за это слово) душеполезная. Просто рассказанные простые истории из нехитрой провинциальной жизни волнуют душу и заставляют вспомнить одновременно советскую детскую классику и романы французского экзистенциализма. В голос смеясь на одной странице, на второй ты если не плачешь, то по крайней мере хлюпаешь носом от сочувствия к этому нелепому, нескладному, трогательному герою и людям, его окружающим. Огромной силы тренажер для души, «Географ» прокачивает каналы эмоционального восприятия искусства, заросшие у любого современного читателя густым мхом, и заставляет вновь – буквально как в первый раз – прочувствовать простые и привычные вещи: зиму, влюбленность, ветер, доверие, одиночество, запах сигаретного дыма, вкус водки, головную боль с похмелья.

Сила Алексея Иванова в том, что, будучи автором глубоко культурным, начитанным и образованным, он имеет дерзость отказаться от навязших в зубах постмодернистских кавычек и, отбросив весь предыдущий опыт, писать так, как будто бы мысль записывать слова на бумаге ему первому пришла в голову.

Этот же, по сути дела, фокус он с большим успехом проделывает в «Сердце пармы» и «Золоте бунта», однако там его материал – странная лексика и экзотичная фактура. В «Географе» игра Иванова тоньше и сложнее, потому что работает он с материалом, вроде бы, совершенно обыденным, привычным и бытовым. И именно поэтому результат оказывается настолько завораживающе неожиданным.

Олег Постнов

Антиквар

[55]

Страх, как давно доказали создатели хоррор-индустрии, точно такой же продукт и, следовательно, точно такой же товар, как смех, джинсы или, скажем, алкоголь. А значит и оцениваться он вполне может в товарно-рекламных категориях: например, «ух, хорошо пробирает», «оригинальный крой» или «тонкий букет с пряным послевкусием». В случае с прозой новосибирца Олега Постнова наиболее уместным маркетинговым клише будет, пожалуй, «оттенки почвы, амбры и старого дуба» – именно эти немного зловещие ассоциации навевают повести и рассказы, составившие сборник «Антиквар». Стерильные снаружи и наполненные темной земляной жутью изнутри, в разделе ужасов эти тексты, безусловно, должны стоять на одной полке со старинными коняьками и арманьяками гофмановского или нервалевского разлива. И самая в этом смысле характерная вещь сборника – заглавная повесть «Антиквар», предусмотрительно вынесенная издателем в самый конец – для создания эффекта крещендо, не иначе.

Если в первом (и самом известном) романе Постнова «Страх» задником автору служили гоголевские фантастические повести, то на сей раз в этом качестве он использует не что-нибудь, а «Преступление и наказание». На протяжении большей части текста герой-рассказчик – сорокалетний потомственный антиквар, тонкий знаток древностей – на манер Раскольникова суетится, пытаясь скрыть от милиции свою причастность к некому неназываемому поначалу преступлению. Он то перетаскивает из своей квартиры в съемную бесценные антикварные реликвии, чтобы обустроить собственное жилье самым «невинным» (то есть не наводящим на мысли о древностях) образом, то сражается с протекающей раковиной, то затравленным зверем мечется по Москве, то тоскует по юной любовнице, также причастной к странному происшествию, то рассуждает о темных безднах профессии антиквара. Но главное – бормочет, бормочет, забалтывая собственный страх перед наказанием, уговаривая в первую очередь самого себя в том, что он невиновен, что всё произошедшее – нелепость, не имеющая, по большому счету, отношения ни к нему самому, ни – главное! – к давнему, полузабытому случаю времен университетской педпрактики…

Если бы не случайное, впроброс, упоминание имени Габриэль Витткоп (ее книжкой, найденной у героя на полке, пугает антиквара следователь), читателю пришлось бы долго гадать – о чем, собственно, речь. Однако этот мелкий факт – по сути дела, ключ ко всей повести Постнова: в скандальном романе французской писательницы «Некрофил» повествование ведется от лица антиквара, питающего непреодолимое влечение к мертвым телам… Именно это обстоятельство заставляет героя панически путать следы, открещиваясь от почтенного ремесла предков. Именно это заставляет его изгонять из памяти случай, приключившийся с ним в студенческие годы… Да-да, герой однажды и сам оказался в роли персонажа Витткоп: он, юный учитель, влюбился в старшеклассницу, она утонула, но он не смог отказаться от своей любви…

Страшная, хтоническая сторона «невинного детства», болезненная, на грани патологии, любовь, иссушающая мозг бессонница – о чем бы ни писал Олег Постнов (а пишет он преимущественно о страшном), его язык одновременно насквозь литературен и в то же время органичен и чист, как в первый день творения. Тени Гоголя, Гофмана, Эдгара По, Стивенсона, Булгакова шуршат и ворочаются в темных закоулках его прозы, по-мышьи перебегают с места на место, но ловко уворачиваются от прямого читательского взгляда. Вроде бы здесь, а вроде бы и нету. Вроде бы всё просто и рационально, но откуда же этот давящий, сжимающий горло ужас, наползающий исподволь, почти незаметно, – как гроза в первом рассказе сборника «Отец»?..

Именно эта удивительная подлинность (чтоб не сказать – натуральность) в сочетании с глубокой укорененностью в классических литературных традициях делает положение Постнова в российской прозе по-настоящему особенным. То ли постмодернистски улыбается, тасуя цитаты, то ли пугает всерьез – по-честному, без всяких аллюзий и коннотаций. Из этой двойственности, из этой вечной неопределенности и «неухватываемости» авторской позиции и рождается страх – тот самый, с оттенками почвы, старого дуба и амбры. А заодно и тот, который «ух, хорошо пробирает».

Олег Зайончковский

Счастье возможно

[56]

Писатель Олег Зайончковский – явление по нынешним временам совершенно уникальное. В голове не укладывается, как и почему его проза – на первый взгляд такая благодушная, расслабленная, нарочито бытописательная и простая – оказывается при этом настолько захватывающей, пронзительно-актуальной и точной. И тем не менее каждая новая книга Зайончковского убедительно доказывает: настоящая литература – не «острая публицистика», не «литературный проект», не «смелая провокация», а просто настоящая хорошая литература – и не думала умирать. По крайней мере, в городе Хотьково Московской области, где проживает Олег Зайончковский, она цветет и вообще великолепно себя чувствует.

Назад Дальше