— Точно, ты же не ездишь на лифте. — воскликнул я. — Какой я идиот.
— Это вредно для здоровья.
— Ну да, а ходить полезно.
— Знаешь, я чувствую себя как-то нелепо, — поделилась она. — И мне почему-то даже стыдно. Но ведь я не делаю ничего плохого.
— Пока еще нет, — улыбнулся я, но Ирина моей шутки не оценила. Она расстегнула куртку и сняла ее, затем стащила шарф и на секунду замерла, глядя на меня требовательно и внимательно. Я замолчал и протянул руку, чтобы забрать у нее куртку. Вот тут-то она и стянула с себя шапку, и я, наконец, увидел ее волосы. Я вскрикнул и выронил куртку. Этого я никак не ожидал.
Волосы стали черными. Ни следа от ее прекрасных огненных прядей, только как уголь черные, блестящие, смоляные пряди рассыпались по Ирининым плечам, делая ее совершенно иной, практически неузнаваемой для меня. Она не сводила с меня глаз, но не радости или удовольствия она искала на моем лице. Ей не нужны были мои комплименты, это была какая-то странная форма мести, она мстила мне за что-то, но я не мог понять, за что.
— Зачем? — спросил я, наконец, и услышал свой голос, хриплый и срывающийся, будто со стороны.
— Потому что я не могу дать тебе того, чего ты привык получать.
— Я не понимаю тебя, — я отвернулся и замотал головой. — Тебе совершенно не идет. — Это было неправдой, и черный цвет, так странно оттенявший ее светлую кожу, только подчеркивал глубокую зелень ее глаз. Но это было неважно. Она сделала это мне назло.
— Я не могу стать еще одной из твоих сексуальных фантазий. Не хочу! Ни за что на свете! — она бросала в меня словами как камнями.
— Это какая-то глупость! — возмутился я и выскочил из кухни. Черт его знает, почему это так меня задело. Может быть, даже больше, чем она хотела. Но я же так мечтал прикоснуться к ее золотым волосам, мне хотелось смотреть на нее, я видел ее во сне, смеющуюся и с летящими золотыми прядями. И что теперь? Я был не просто зол, я был в ярости. Словно она не просто перекрасила волосы, а наплевала мне в душу.
— Так ты передумал? Так я уже не интересую тебя? — с вызовом крикнула Ирина, влетая за мной в гостиную. — Я думала, мы говорим о ребенке, а не о том, чтобы развлечь тебя или доставить тебе удовольствие? С какого ляда тебе вообще важно, как я выгляжу? Я могу побриться налысо.
— Давай! Это будет еще лучше.
— Почему ты видишь только оболочки, а не людей? Ведь это же совершенно неважно, какого у кого цвета волосы. Важны сами люди, а не их внешний вид!
— Да иди ты! — я вскочил, накинул на плечи старую куртку и вылетел из дома, не желая слушать очередную порцию нравоучительного бреда, которым она меня потчевала регулярно. Надо признаться, я прекрасно научился пропускать мимо ушей то, что она периодически выдает в мир — все ее вегетарианские идеи, забота обо всех бездомных котах и собаках нашей округи, кормушки для птиц, которые привлекли в наш двор, кажется, всех воробьев Московского региона. Она покупает им корм для попугаев. Продает магниты с изображением немецких домиков и покупает на вырученные средства корм для попугаев, чтобы кормить им воробьев. Она ненормальная. И ты всерьез решил, что она может стать матерью?
«Она просто перекрасила волосы. Женщины поступают так постоянно!» — сказал я сам себе и остановился. Холод ночного города уже пробирался мне под тонкую куртку, и я пожалел, что ушел. По крайней мере, что ушел без шапки. Но злое раздражение не оставляло меня, я знал уже, что я сделаю дальше и куда пойду. Это взбесило меня даже больше, чем дурацкий, ребяческий поступок Ирины. Подумаешь, перекрасила волосы. Ты не должен… не должен. Ты — хозяин своей жизни.
— С вас одна тысяча пятьсот восемьдесят рублей, — будничным тоном сказала мне продавщица в маленьком супермаркете, торгующем всякой ерундой, но в основном, конечно, бухлом. В моей руке удобно лежала бутылка армянского коньяка, в подлинности которого я искренне сомневался. Но ничего лучше не было, и я взял его. Еще до того, как расплатиться, сделал большой глоток из горла, чем вызвал недовольство окружающих.
— Держите, — я протянул ей мятую бумажку и сделал еще один глоток. При виде купюры охранник магазина заметно расслабился и успокоился, до этого момента я не вызывал его доверия. Я был проблемой, особенно потому, что начал набираться прямо в магазине. Вдруг бы я не расплатился? Возись со мной!
— А у вас нет помельче? — продавщица расправила мою пятитысячную и тщательно проанализировала ее на предмет подлинности.
— Нет, — бросил я довольно грубо, но, как я уже сказал, я был зол. — И дайте мне пачку «Винстон», плииз.
— Вам легкие?
— Мне? — о, как я был противен самому себе. Хозяин жизни! — Нет, мне тяжелые. Самые тяжелые, какие только есть.
— Может, вам лучше взять «Житан»? — предложила продавщица. — Они вообще ужасно крепкие.
— Давайте и то, и другое, — я махнул рукой и почувствовал, как теплая волна опьянения уже спешит на помощь моему мозгу, обезболивая мысли и унося раздражение прочь. Если я не могу получить рыжих волос, Ирина не вправе требовать от меня стопроцентной трезвости. Квипрокво, я так считаю!
Глава 7 Они убили Ленни!
Кабинет оказался не белым, как я ожидал, а стены не были покрыты кафелем. Напротив, кабинет напоминал простой офис какого-нибудь маленького туристического агентства. Перед кабинетом, в предбаннике, где я просидел добрых полчаса, на двух маленьких диванах были разбросаны старые, зачитанные до дыр журналы: «Здоровье», «Glamour» и, кажется, «Самая». Женская тема, ни одного «Авторевю» или хотя бы «Каравана историй», на худой конец. Странно, ведь предполагается, что сидеть на этих мягких диванах, обитых дерматиновой клеенкой желтого цвета, будут мужчины. Или теперь женский алкоголизм тоже так распространен, что требует лечения?
Я сидел на диванчике и поверить не мог, что сижу тут. Это не для меня, вертелась мысль в моей уставшей голове. Это не со мной. Это не моя история, я не алкоголик, я могу справиться с проблемой сам! Я знаю, кто такие алкоголики. Это неопрятные люди в давно не стиранных одеждах, они стоят около входов в какие-нибудь маленькие магазинчики и заглядывают в глаза прохожим. Они просят десяточку «на метро», хотя по ним сразу понятно, что в метро они и не собираются. Они спят на лавках или даже прямо на асфальте, на тротуаре, и их «амбре» распространяется на несколько метров вокруг. Алкоголики и я — смешно, что между нами общего? И все же это факт — я сижу здесь и жду приема врача-нарколога. Я хочу закодироваться. Нет, не хочу. Я не вижу никакого другого выхода из моей ситуации, кроме как закодироваться. Мне пришлось приехать сюда и закодироваться. Но теперь, сидя на этих невообразимо пошлых диванах, я чувствую, какая это была глупость, и хочется встать и уйти.
— Григорий Александрович? — спросила меня то ли медсестра, то ли просто секретарь этой шарашкиной конторы. Во всяком случае, никакого белого халата на ней не было.
— Да? — неохотно отозвался я.
— Проходите, доктор вас ждет.
— Да? И куда?
— Вот, коричневая дверь, — она махнула рукой в сторону двери рядом с левым диванчиком, но я все равно медлил.
— А вы уверены, что это безопасно? У вас точно есть все лицензии? А если я передумаю, я смогу раскодироваться? — у меня было много вопросов, гораздо больше, чем я думал. Хочется знать, что за дрянь они собираются мне колоть и как именно она подействует, если я все же выпью глоток пива? Может же случиться такое, что я выпью его совершенно случайно? Вот, к примеру, однажды на вечеринке я пил только воду, потому что собирался обратно ехать на машине (у меня тогда была своя машина, еще до покупки «Ямашки»), так вот кто-то случайно плеснул в мой стакан водки. А она выглядит, знаете ли, точно так же, как и вода. Я хотел пить, у меня была жажда, я просто взял стакан и быстро выпил, залпом. И только проглотив стакан водки, осознал, что это было. Это же было ненамеренно? А что бы было, если бы я был закодирован? Я бы умер?
— Спросите все у доктора, — секретарша улыбнулась с таким спокойным всепонимающим терпением, что стало ясно — такие вопросы задают ей все посетители.
— А у него точно есть высшее медицинское образование? — нахмурился я. Надо было придумать, к чему придраться, но она уже развернулась и ушла обратно, к стойке регистрации. Я вздохнул и направился к доктору. Так называемому доктору. В моем представлении доктором был тот, кто спасает жизни, вырезает аппендицит, оперирует опухоль головного мозга, вытаскивает человека с того света.
— Присядьте, — сказал мне «доктор», когда я протиснулся в дверной проем, сдерживаемый невидимыми барьерами. В кабинете стоял тяжелый, неприятный запах лекарств, во второй комнате за тонкой дверью кто-то переговаривался.
— Там кто-то есть? — заволновался я.
— Там кто-то есть? — заволновался я.
— Это предыдущие пациенты. Они уже уходят. Вы садитесь, я пока заполню бумажки, а вы осмотритесь, — доктор представлял собой средней комплекции и такого же среднего возраста, совершенно лысого мужчину с живыми серыми глазами. Он улыбался и смотрел на меня добрым, отеческим взглядом. Но он не нравился мне, совсем не нравился. Какой-то он был… больно позитивный, слишком лучезарный. Он словно бы говорил, что у него-то никаких проблем нет. Все проблемы — они только у нас. А он только призван их решать по мере сил. Неприятный тип. Если бы не рекомендация Оксаны, я бы никогда в жизни сюда не пошел. Но она сказала что этот Пирогов — классный доктор и все такое. Что он какого-то ее друга буквально вернул к нормальной жизни. Будто бы у меня сейчас ненормальная жизнь.
— Может быть, я лучше в коридоре подожду?
— Вы пока анкетку заполните, — сказал он будничным тоном и протянул мне листок. Я взял его и принялся механически проставлять галочки в квадратиках против дурацких вопросов. Сколько мне лет. Какая у меня работа. Сколько времени, по моим подсчетам, я не могу справиться с проблемой излишнего употребления алкоголя. «У меня вообще нет проблем», — возмущенно подумал я.
— Знаете, я не пил практически два месяца! — заявил вдруг я. Доктор Пирогов оторвался от бумаг и посмотрел на меня с интересом. Потом ухмыльнулся и снова погрузился в свои дела. Я почувствовал себя обиженным. С минуту продолжал заполнять эту идиотскую анкету и к концу листа был вполне уже готов встать и уйти отсюда, как вдруг дверь в соседнюю комнату открылась и оттуда вышли три человека, один из которых был серьезно пьян. Лет пятидесяти или больше, мужчина был прилично одет, сухощав, на лице много морщин. Он не шел, скорее, его несло по комнате к коридору, и если бы не твердая рука второго мужчины, он бы неминуемо упал. Взгляд его был рассредоточен, он явно был погружен в себя или, скорее, в какой-то своеобразный анабиоз. Лицо его было бессмысленным и жалким, за ним семенила растрепанная пожилая женщина с серым лицом. Она была суетлива и стыдилась этого, смотреть на нее было неприятно.
— Но может быть, все-таки. — пробормотала она, оглянувшись в дверях.
— Да перестаньте вы. Оставьте человека в покое! — воскликнул доктор, и дама как ошпаренная вылетела в предбанник. Доктор же Пирогов только покачал головой и протянул руку ко мне — забрать анкету.
— Так-с, ну, что мы тут имеем.
— Я не совсем понимаю, что я тут делаю, — пробормотал я. — Моя девушка.
— Знаете, иногда даже мы ничего не можем сделать, — перебил меня он. — Люди думают, что мы тут какими-то фокусами занимаемся, что можно просто доставить к нам сюда тело, и мы что-то придумаем, поколдуем, что-нибудь вколем, а он бросит пить. Но это не так. Этому человеку, — тут он кивнул в сторону двери, — уже нельзя помочь. Алкоголизм на определенных стадиях неизлечим, остается только следить за тем, чтобы здоровье пациента не разрушалось катастрофически быстро.
— Но почему, а если его закодировать? — спросил я раздосадованно. Никак не мог отделаться от ощущения, что только что мне был продемонстрирован некий спектакль, сыгранный прекрасно загримированными актерами.
— Ну что вы, — развел руками Пирогов (какая все-таки докторская у него фамилия, аж страшно). — Никого нельзя сделать счастливым насильно. В нашем деле шансы имеют только те, у кого есть мотивация. И то шансы эти — не сто процентов, а только пятьдесят.
— Хорошенькие гарантии, — возмутился я.
— Гарантий никаких, — согласился он. — Но если закодировать такого вот пациента, — он снова покосился на только что закрывшуюся дверь, — он на следующий же день напьется, получит сильнейшую токсикацию организма и скончается. А если врачи его спасут — он сделает то же самое на следующий день.
— Неужели все так серьезно? — внезапно побледнел я.
— А то! Не зря от пациента требуется как минимум семьдесят два часа трезвости перед кодировкой. Необходима мотивация и сила воли, хотя бы на три дня. Это очень сложный вопрос, и алкоголизм — это болезнь. Это надо понимать. Болезнь надо лечить.
— Ну, конечно, — кивнул я, отведя взгляд. Я-то не болен. Я просто сорвался. Позавчера, когда увидел Ирину с этими ужасными черными волосами, я не смог удержаться, и все. Если бы она не устроила этот цирк.
— Кх-кх, — Пирогов кашлянул, вздохнул и в нерешительности повертел мою анкету. — Это очень хорошо, что вы не пили два месяца. Это говорит о том, что у вас большие шансы на успех. Вы можете решить проблему, если захотите. Вы молоды.
— А разве это не говорит о том, что у меня нет проблемы? Я не пил четыре дня! — я искренне надеялся, что мне удастся отсюда уйти живым и незакодированным. Ирина ждала меня внизу, в холле клиники, в маленьком кафе, и выйти к ней просто так я не мог. Она приехала меня поддержать, а может, и проследить, что я не сбегу, не совру ей, не выкину какую-нибудь каверзу.
Она никогда не относилась ко мне с должным уважением, никогда не верила, что я способен на что-то, всегда смотрела на меня чуть свысока своего вегетарианства и мнимого просветления. Сейчас, сидя в этой комнате, пропахшей лекарствами, я злился на нее. Я здоровый мужик, зачем меня кодировать? Это же и ежу понятно! Хорошо бы, чтобы сам доктор вышел к ней в холл и пристыдил ее, сказал бы, что это не мой случай, что я здоров, что меня нельзя нервировать, волосы перекрашивать, вредничать и кормить меня свеклой.
— Расскажите, как вы провели день пятый от сегодняшнего числа. Тот, в который вы пили. Давайте мы с вами сначала поговорим об этом, — ласково сказал доктор, открывая какую-то базу данных на компьютере. Голос его струился, негромкий, спокойный, уверенный в себе. Я вздохнул и почувствовал, что хочу выпить чего-нибудь.
* * *Что я мог сказать? День прошел очень даже хорошо, за исключением того, что я столкнулся с диким количеством старых знакомых. Ностальгия, все такое. Но в целом день был удачным. Я подписал контракт. У меня была работа, можно было подумать о покупке машины в кредит. Я нравился себе в зеркалах витрин. Холодная погода меня не раздражала больше, и все эти разговоры про то, как «невозможно тут жить, достали пробки и эта вечная серость», не находили во мне отклика.
А вечер. Что скажешь про вечер, который помнишь с трудом. Только то, что сидел где-то на лавочке и разговаривал с какими-то гастарбайтерами, которые курили мой «Житан» и смеялись. И, кажется, не слишком-то хорошо говорили по-русски. Я помню огни и много людей, целые толпы людей, смеющихся и угрюмых, и лица полицейских в оцеплении, и, кажется, красные и «звездатые» башни Кремля. Я был на Красной площади. Я потерял телефон. Думал сначала, что его украли, но потом, когда ко мне вернулась способность мыслить логически, я признал, что, если бы меня хотели обокрасть, то кошелек взяли бы тоже.
Мне звонила Ирина. Возможно, я увидел на экране аппарата ее милое лицо, фотографию, где она еще рыжеволосая, а я еще думаю, что ей нравлюсь или что хотя бы знаю ее. Теперь мне кажется, что я и понятия не имею, кого я поселил в своем доме и с чьих рук я ем свекольные котлеты. Кажется, я выкинул телефон, но момент этот настолько размыт и нечеток, похож на обрывки новогодней мишуры, я не могу быть уверен, что не придумал этот момент, когда швыряю аппарат куда-то в снег, чтобы только не видеть Ирининого лица. Я помню, что злюсь и почти ее ненавижу. Дальше я не помню практически ничего.
Я бегу по полю с высокой травой. Невыносимо палит солнце, воздух горячий и сухой, и сквозь кристальную тишину просачивается жужжание шмелей и оводов. Кажется, я на даче, но на самом деле это не имеет никакого значения, потому что и поле это — не совсем мое поле, и я — это не совсем я. На мне простая льняная рубаха, подвязанная поясом-шнурком. Вокруг меня не мое время и не моя жизнь. Мне снится сон, но я не знаю об этом, я знаю только, что бегу прочь от своего дома, в сторону леса, и что мне очень, очень страшно. Кто-то умер, то ли моя семья, то ли мама, то ли отец, но это не те мама и папа из моей настоящей жизни, все другое и все такое реальное, четкое, имеющее и цвета, и формы, и прикасаясь к траве, можно порезать руку. Я бегу изо всех сил. Я убегаю от врагов.
— Гриша! Грииишенька! — кричит кто-то позади, и я знаю, что нужно вернуться, но не хочу. Мне плохо настолько, что хочется упасть в траву и зарыдать. Но мужчины не плачут, мужчины убегают, исчезают и делают вид, что ничего не произошло.
— Гриша! — голос отдаляется, я слышу нотки отчаяния, но возвратиться выше моих сил. Я хочу только одного — чтобы все кончилось. На деревню, кажется, напали и я точно знаю, что всех убьют. И меня убьют тоже, если я вернусь. Или даже, скорее, всех уже убили, и я могу вспомнить очертания тел, лежащих на полу в моем доме. Я бегу.
— Гри-иша! — голос меняется, он становится строгим. — Будь осторожен, Гриша. Собаки! Они могут оказаться бешеными. Ты не должен уходить со двора один, тут много бешеных собак, они сбиваются в стаи!