— Ты никогда так долго не держалась за живот, — Ершов запустил в волосы обе свои пятерни и в задумчивости качал головой. — Ты уверена, что это — не начало? Может, стоит позвонить этому твоему Лаврову?
— Не знаю, — Ирина почувствовала новую волну, а вместе с ней и панику, подступающую к горлу. Вся смелость, с которой она ходила на курсы, училась дышать, занимала эти позы — тужилась, отсчитывала время схваток, — теперь все это вдруг куда-то улетучилось, не осталось ничего. Ни уверенности в себе, ни даже воспоминаний, что именно теперь следует делать.
— Все, я звоню в «Скорую»! — Гришка подскочил и бросился к телефону.
— Нет! Звони Лаврову. Мы и заплатили уже.
— Я тебя умоляю, Иришка, ну пожалуйста. Я еще раз заплачу, кому угодно заплачу. Только не здесь, не дома.
— Я не поеду в роддом! Ни за что! — Ирина сжала зубы.
— Но ПОЧЕМУ? — вытаращился он. Разве могла она ему сказать, почему. Она так давно несла в себе эту историю, эту мучительную тайну, что уже привыкла к ней, срослась и стала именно тем, чем она была — человеком «ниоткуда», без роду, без племени, одиноким листом на ветру. Вся ее семья — Адрианочка в Таганроге и все тут. И теперь вот Лилия. Только ведь ее еще надо родить. Нет, только не роддом. Только не это. Даже Адриана в недавнем разговоре с Ириной буквально умоляла ее не дурить и перестать упорствовать. Теперь в роддомах уже, мол, совсем не то. И уже все поменялось, медицина другая, и контроль другой. Но все это не имело никакого значения, потому что сама мысль, что то, что случилось однажды, повторится вновь, вызывала буквально паралич. И Ирина лежала на диване, стонала и требовала Лаврова.
— Приезжайте немедленно! — кричал из коридора Григорий. — Да, я уверен. Она стонет уже два часа. Нет, это не ложные схватки. Слушайте, а мне плевать, что вы в пансионате. Вы обещали! Нет, замены нам не нужно. Немедленно, да!
— Что? — Ирина приподнялась на локте и с ужасом посмотрела на Гришку, когда тот вернулся в комнату.
— Он в пансионате. Он будет через два часа. Ира, два часа! Ты уверена, что мы продержимся? Как ты думаешь, какая у тебя. Как это? Блин, у меня все из головы выпало. Все, не могу я думать ни о каких стадиях. Я вызываю «Скорую».
— Ни за что! — Ирина побледнела, а Григорий плюхнулся рядом с ней на диван, испуганный и растерянный, не представляя, что же ему делать дальше. И тут зазвонил телефон.
— Это где? — оглянулся он. Из кухни донесся звонок, звонил телефон Ирины.
— Это Лавров, наверное. Может, он возьмет такси? — с надеждой предположила Ирина. В том, что она именно рожает, она вдруг перестала сомневаться. И белое лицо Григория тоже это подтверждало. А тут вдруг случилось что-то странное и стыдное, и вода откуда-то прямо изнутри полилась на кожаный диван, пропитала одеяло и простыню, хотя Ирина могла бы поклясться, что она вовсе и не описалась. Отошли воды — вот что это было. Она закричала от страха, и Гришка вернулся в гостиную с телефоном в руках. Но, вместо того, чтобы броситься к Ирине, он застыл в проходе, подняв руку и указательный палец вверх.
Он слушал, что ему говорили по телефону. Лицо его при этом становилось все более и более странным. Он перевел глаза на Ирину и посмотрел на нее как-то недобро, даже со злостью. И прикусил губу. Ирина вдруг почувствовала, что что-то не так, кровь бросилась ей в лицо, и она испытала страстное желание вырвать из Гришкиных рук свой телефон. Вот только проблема — это было невозможно. Она сидела на мокрой простыне, она не могла просто так встать. Она рожала.
— Да что вы! — выкрикнул Гриша. — Как интересно. Я просто в изумлении, если честно. Меня зовут Гриша. Я ваш… как бы это выразиться… получается, что я — ваш зять.
— Это кто?! — крикнула Ирина.
— Дорогая, это нам звонят твои покойные родители. Ты же говорила, что сирота. Что ж, видимо, произошло чудо. Твои покойные родители живо интересуются, действительно ли ты беременна. Они волнуются. Они говорят, что хотели бы увидеть внучку.
— Что? — Ирина хотела было возразить, хотела закричать, вырвать из Гришиных рук телефон, разбить его об стену, но ни на что подобное у нее просто не было сил. Гриша продолжал говорить, не сводя с нее недобрых глаз.
— Нет-нет, я не могу ее позвать, к сожалению. Дело в том, что она не просто беременна. Она рожает. Да, прямо сейчас! Да! И она отказывается ехать в роддом. Да, отказывается! Черт ее знает, почему? Может, вы знаете, как на нее повлиять? Может, есть какое-то волшебное слово. Я лично такого не знаю. Вы мне можете объяснить, почему она так яростно ненавидит родильные дома?!
— Гриша! — вскрикнула Ирина.
— Можете, да? С радостью послушаю. Да! Мне теперь ясно, что я вообще о ней ничего не знаю. Откуда вы звоните? Из Таганрога? Отлично. Да, Степанида Ивановна, и мне тоже очень приятно.
— Гри-и-ишка! — Ирина поняла, что все происходит и свершается безо всякого контроля, и никакого влияния ни на что уже больше не будет. Она была бессильна. Обстоятельства были сильнее нее. Снова она была вынуждена признать, что на свете все же случаются такие ситуации, когда ты лично ничего не можешь ни сделать, ни изменить. Буквально ничего! И тут она откинулась на подушку и закричала. От бессилия, конечно, но больше все-таки от боли. Закричала тоненько, слабым голосом. Боль неожиданно накинулась на нее снова, и на этот раз она была куда более сильной, куда более властной и жестокой, разрушительной. Ирина заплакала.
Глава 5 К вопросу о халатности
То, что происходило у меня на глазах, не укладывалось в голове. Все и сразу, как это обычно и бывает, и мне оставалось только чудом держаться на своих собственных подкашивающихся ногах и дышать, как и Ирине. Что делать дальше, я и представить себе не мог. Ирина рожает? Ее родители висят у меня на трубке и жаждут от меня каких-то ответов? Петр еще объявился, ни дна ему, ни покрышки! Димуля, мать его, принялся каяться прямо под аккомпанемент Ирининых стонов. Причем он именно каялся — не просил извинений, не пытался объясниться — он каялся, громко, демонстративно, в церковном стиле, отчего у меня возникло стойкое ощущение того, что он свихнулся. Впрочем, вопрос с Димулей был самым простым — я бросил трубку, и проблема исчезла. Родители же, напротив, остались. Но спросить что-то сейчас у Ирины было делом положительно невозможным. Она орала.
— А-а-а! Где этот чертов Лавров? Где эта скотина? — кричала моя нежная, грубая девочка.
— Тебе больно, да? — паниковал я. — Пожалуйста, пожалуйста, дай мне позвонить в «Скорую».
— Нет! — как умалишенная орала она. И вцеплялась ладонями в диванный подлокотник, оставляя на нем следы от ногтей. — Только не эти твари. Ни за что. Я их ненавижу!!!
— За что?
— Воды! Нет, не воды. Чаю! И водки! И ванну мне налей, — Ирина была неадекватна. Она то успокаивалась, то принималась суетливо топтаться по комнате, перебираясь из угла в угол.
— У тебя что, схватки? И какая у них частота? Какая продолжительность? — я пытался вспомнить все, что нам говорили на так называемых курсах, но все, что я мог вспомнить, это пространные разговоры о том, как хорошо это — рожать дома и как плохо — рожать в роддоме. Дома и стены помогают, говорили они. Процесс рождения человека — совершенно естественный, наши бабки вообще в полях рожали, уверяли нас они. Главное — спокойствие, только спокойствие. Терпение и труд все перетрут. Но главная проблема была в том, что невозможно сохранять спокойствие, когда девушка, ради которой ты готов на все, кричит от боли. Я не врач, я не могу разобраться, орет ли она так, потому что так и надо или оттого, что что-то у нас идет не так. Я забыл все, чему меня учили, забыл все фильмы, которые нам показывали, все упражнения, которые мы делали. А ведь мы делали.
— Гриша, когда я родилась, меня перепутали в роддоме.
— Что? — я поскользнулся на собственных мыслях, преимущественно панического характера, и уставился на Ирину. Она вдруг показалась мне неожиданно спокойной и сосредоточенной, боль, видимо, отпустила.
— Нас с Адрианой перепутали. Ты понимаешь, у них там такой бардак. — она тяжело вздохнула и провела рукой по лбу. — Нас перепутали. На ножку надели неверные бирки, а на ручку — верные. А когда выдавали детей, посмотрели только на те бирки, которые были на ножках. Вот так-то.
— Перепутали? — я смотрел на нее с изумлением. — Я думал, такое бывает только в кино. Постой… с Адрианой? То есть вы нашли друг друга? Я не понимаю. Ничего не понимаю.
— Понять и простить. Не думаю, что в моем случае это возможно, — вздохнула Ирина. Я помолчал, пытаясь переварить новость. Потом встрепенулся и спросил:
— Так они — не твои родители? Степанида… как ее там?
— Степанида Ивановна? Нет, она — моя родная мать, — как ни в чем не бывало пояснила Ирина, а потом застонала снова, что прервало нашу светскую беседу. Находясь в глубочайшей задумчивости, я попытался дозвониться Лаврову, мне хотелось выяснить, где его, этого, мать его, акушера, носит?! Нет, мне хотелось бы на кого-то накричать. Лавров в этом смысле был идеальным кандидатом. Не успел он растерянно пояснить, что стоит в маршрутке в районе Лобни и не знает, что делать — пробка такая, что в ней можно успеть родить десятерых, не успел он все это на меня вывалить, как я уже начал кричать и требовать сатисфакции.
— Понимаешь, нас перепутали, но потом она нашла правильную бирку.
— Кто она? — выкрикнул я громче, чем хотел бы.
— А-а-а! — немедленно отреагировала Ирина.
— Что?
— Что-то не так. Что-то со мной не так, — она побелела и прикусила губу. — Если я умру, ты позаботишься о Лилии?
— Ты что, свихнулась? Как ты можешь такое говорить? — тут уже у меня отказали все тормоза, и я захотел сразу: выпить, закурить, побежать бегом в ближайшую больницу с Ириной на руках.
— Господи, я сама не знаю, что говорю. Наверное, у меня просто давление подскочило. Я не знаю, надо мне тужиться или нет. Сколько времени прошло?
— С какого момента? — растерялся я, разглядывая часы. Потом вдруг мысль стукнула в голову, и я побежал в ванну. — Черт!
— Что такое?
— Вода перелилась, — крикнул я, шлепая по мокрому полу отделанной испанским кафелем ванной комнаты. Совсем выпало из головы, что я включил воду. Ноги промокли, полотенца, брошенные на пол, моментально пропитались и набухли, но делу это не слишком-то помогло. Пока я отжимал и снова промокал полотенца, Ирина начала плакать. Я понял — так дальше продолжаться не может. НЕ МОЖЕТ! Я бросил полотенца на пол, вышел из ванны, взял в руки мобильный аппарат и, стоя прямо напротив Ирины и глядя ей в глаза, нажал кнопку вызова.
— «Скорая помощь» слушает, — ответили мне.
— Женщина рожает. Очень быстро. И ей очень больно. Нет, — я отмахнулся от Ирининой жестикуляции, — мы понятия не имеем, что делать. Да, у нас есть обменная карта. Да, спасибо. Пишите адрес!
— Как ты мог! — слабым голосом возмутилась Ирина, когда я отключился. «Скорая» обещала быть как только, так сразу. Я же чувствовал себя так, будто бы сам рожал уже четвертый час. А мокрый был настолько, что было похоже, будто у меня самого отошли воды. Впрочем, так оно и было — они и отошли, прямо в моей ванной комнате. Интересно, во что мне обойдется ремонт соседской квартиры снизу? Надеюсь, у них там нет венецианской штукатурки и авторской лепнины на потолке. Вот если бы кто-то залил меня, все было бы просто — в моих кирпичных катакомбах парочка подтеков смотрелась бы как элемент дизайна.
— Скажи мне, Ира, почему ты ничего мне не сказала? Почему ты вообще всегда молчишь и ничего мне не говоришь? Ты мне совсем не доверяешь? — спросил я, присев рядом с ней на диван.
— Я никому не доверяю, — устало ответила она, позволяя мне вытереть пот со лба. — Такой я уж рождена.
* * *Ирина родилась рано утром, в воскресный день, и в родильном доме, где происходило действие, имелась только одна медицинская сестра, она же — акушерка, она же — доктор (диплом-то ведь в воскресенье утром не спрашивают). Кто же знал, что может случиться такое, чтобы в одно и то же воскресное утро, практически одновременно рожали три женщины. А еще две лежали на потугах. Все как сговорились в то воскресное утро.
Трудно сказать, что послужило причиной — недостаток персонала, усталость от долгой смены или, действительно, халатность. Возможно, и то, и другое. В блоке «А» Степанида Ивановна сотрясала стены криками и воплями, в блоке «А1» в то же самое время тихо мучилась Наринэ Казарян. И черт его знает, как так получилось, что бирки на ногах перепутались. Потому что акушерка пеленала их на одном столе, а из блока «В» в это время раздавались душераздирающие трели третьей роженицы. В общем, сложилась ситуация. И на ножках оказались не те бирки. Черноволосая Адриана, в тот момент еще Ирина Волхова, попала в руки удивленной рыжей и белокожей Степаниды, а рыженькая Ирина (тогда еще Адриана) — в руки Наринэ. В заботливые руки Наринэ.
О том, что ребеночек не свой, Степанида Ивановна начала догадываться где-то уже к годику. Уж очень типичная была внешность у маленькой Ириночки. Сердце замирало, когда видела мужа, разглядывающего семейные альбомы. Но правда выяснилась, только когда Иринке (будущей Адриане) исполнилось семь лет. Степанида сама не знала, зачем полезла копаться в старых бумагах, зачем достала эти традиционные реликвии — бирки, волосики, первый зубик, старые фото родителей в бумажном конверте. Поначалу полустертая надпись на одной из трех бирок просто поставила в тупик. «Казарян, 3250, живая девочка» против двух «Волхова, 3270, живая девочка». Нет-нет, это исключено. Этого не может быть! Такое разве возможно, даже в теории?
В теории все сложилось, как картинка. И воскресное утро, и замученная, бегавшая в мыле акушерка, и черные глаза Иринки. На практике все оказалось еще проще, и одного взгляда на рыжеволосую Адриану Казарян хватило, чтобы понять — никакая она не Казарян, она Волхова. Кровинушка, родное дитятко в армянской семье растет и уже даже выговор соответствующий появился в речи девчушки. Какой кошмар!
Что делать в возникшей ситуации, Степанида Ивановна прекрасно знала. Никаких сомнений или возражений ни у нее, ни у мужа это не вызвало. Они приехали к дому семьи Казарян и потребовали обмена. О том, чтобы оставить своего родного ребенка в этой семье, не было и речи. Мало ли, что будет дальше? Вдруг уедут обратно в свою Армению? А даже если и нет? За кого они выдадут замуж девочку? Может, за какого мусульманина-многоженца? То, что семья Казарян была мало того, христианской, но также и уезжать из Таганрога не собиралась, значения не имело.
Технически обмен был вполне возможен. Семья Казарянов была под боком, больше того — девочки даже знали друг друга, они ходили в одну школу. Такая случайность, такой злой рок! Такая вопиющая несправедливость. Степанида подала в суд, сделали ДНК-экспертизу. Суд встал на ее сторону, считая, что в возрасте семи лет восстановление родственных связей еще возможно. Судья был уверен в своем решении, хотя органы опеки и психолог робко возражали, предлагая поискать иные выходы из ситуации. Они не были услышаны.
Стоит отметить, что решение судьи было изрядно подогрето определенной денежной суммой, переданной судье через «хороших знакомых» от Степаниды Ивановны. Выложив почти все скопленное за несколько лет, Степанида жила мечтой прижать к груди свою «настоящую» дочку. На «поддельную» Ирину-Адриану она почти не смотрела. Впрочем, кормила и поила до последнего, и маленькая черненькая Адриана до конца не понимала, отчего это ее мама с такой готовностью отдает ее в чужие руки.
Совсем еще маленькие, девочки права голоса в вопросе о собственной матери не имели. Когда в судебном заседании объявили о решении вернуть дочерей биологическим родителям, обе девочки рыдали. Адриана — будущая настоящая Адриана — рыдала даже громче, чем Ирина. Как ни крути, она любила Степаниду Ивановну. И ей было больно, очень больно слышать от теперь уже неродной матери колкие слова.
— Вот там теперь твоя мама, Ира, иди к ней. А я тебе не мама. Твою маму зовут Наринэ, — Степанида еле сдерживалась от желания окутать любовью родное дитя. Наринэ стояла напротив, с сухими глазами и смотрела, не отрываясь, Ирине вслед. Ее рука крепко держала маленькую ладошку незнакомой чужой родной дочки, но глаза ее не отрывались от рыженькой головки. Судебным решением любви из сердца не вынешь, и Наринэ стала любить обеих девочек. Наринэ была такой от природы, и даже если Адриана рыдала в первые дни, это быстро прошло, и заботливые, терпеливые руки Наринэ Казарян залечили ее раны, чего было совершенно невозможно сказать об Ирине — той Ирине, что сама теперь рожала в квартире на проспекте Мира и не желала под страхом смерти ехать в родильный дом. Ее можно было понять.
Степанида Ивановна требовала от Ирины незамедлительно забыть и Наринэ — родную если не по крови, то по сердцу, принять ее, чужую женщину, и отвергнуть теперь уже недействительное имя. Ирина возненавидела ее за это. Узам крови придается слишком большое значение. Ирине было совершенно все равно, какого цвета у нее волосы и насколько она похожа на детские фотографии Степаниды Ивановны, она воспринимала в штыки их ласковые заигрывания и подарки, отказывалась забывать Наринэ, которую, единственную, считала своей настоящей матерью, а Степаниде Ивановне упорно говорила «вы». Колючий запуганный ёжик, ее реакция обижала Степаниду. И то, что при любой возможности Ирина бежит в дом к Наринэ, что отказывается откликаться на красивое русское имя Ирина и в школе упорно продолжает подписывать тетрадки чужим теперь именем Адриана Казарян.
Уговоры не действовали, ласка отвергалась. Вскоре Степанида Ивановна с ужасом поняла, что надежды на единение и обретение друг друга тают, как снег в жару. Ирина вдруг вздумала быть вегетарианкой, это в таком-то юном возрасте — да это же просто вредно. Скандалы переходили в другие скандалы, еще более громкие, а обиды становились настолько огромными, что заполняли весь дом. В конце концов Степанида потребовала, чтобы Ирина БОЛЬШЕ НИКОГДА НЕ СМЕЛА ходить в дом к этой проклятой Наринэ. Тогда Ирина сказала, что знать она своих якобы родных родителей не хочет и считает их совершенно чужими людьми.