Ютта Рюдигер, которая станет главой «Лиги немецких девушек» через год после того выступления Гитлера, говорит, что она «до сих пор поражена» тем, как Гитлер сумел сплотить всех немцев (или хотя бы тех, кого нацисты считали «арийцами»): «Если посмотреть на немцев сквозь призму веков — на то, как они бесконечно ссорились между собой, — нельзя не признать, что Гитлер сумел объединить их всех, может быть почти всех, под одной крышей, так сказать — сплотить их. Люди говорят, что Гитлер обладал свойствами магнита, сила притяжения которого проходила через умы немецких людей». И судя по всему, этот «магнит» особенно действовал на слабый пол, в чем лично убедился Уильям Ширер, когда в 1934 году в Нюрнберге наблюдал за группой женщин, столпившихся возле гостиницы, в которой находился Гитлер. «Они смотрели на него как на мессию, а в их лицах явно появилось что-то нечеловеческое»‹49›.
В своих выступлениях Гитлер часто использовал религиозную терминологию, говорил о «воскресении» немецкого народа и, как мы уже отмечали, подчеркивал связь с христианской церковью в Германии перед Партией католического центра. Он также утверждал, что изначальная нацистская программа, созданная еще в 1920 году, в пункте 24 указывала, что его партия «разделяет точку зрения позитивного христианства». И, как уже упоминалось, он положительно отзывался о Христе как о «борце» с евреями‹50›. Эти его высказывания объясняются довольно просто: Гитлер был практиком и осознавал реалии окружающего его мира. Годами ранее, в беседе с Людендорфом, Гитлер говорил: «Для создания мощного политического движения мне нужны и баварские католики, и прусские протестанты. Остальное приложится»‹51›. Если бы Гитлер отдалил себя и свое движение от христианства, он никогда бы не победил на свободных выборах. Поэтому его публичные высказывания о христианстве — как и отношение к «религии» вообще — были сугубо прагматическими.
Нет никаких свидетельств того, что в частной жизни Гитлер хоть как-то разделял каноны и догматы христианства. Однажды он сказал Альберту Шпееру: «Ты знаешь, нам не повезло — нам попалась неправильная религия. Почему нам не досталась религия японцев, которая считает наивысшим благом пожертвовать собой во благо родины? Даже мусульманская вера подошла бы нам больше, чем христианская. Почему же нам досталось христианство с его кротостью и мягкотелостью?»‹52›
С учетом всего сказанного, едва ли не религиозная роль Гитлера в нацистском государстве кажется особенно странной. Толпы немцев преодолевали сотни километров — настоящее паломничество! — для того, чтобы поклониться Гитлеру у его горного дома в Берхтесгадене; тысячи личных посланий отправлялись на его имя в рейхсканцелярию; изображения Гитлера на партийных съездах в Нюрнберге напоминали иконы; в школе немецким детям разъясняли, что Гитлер «послан Господом Богом» и является «верой» и «светом». Все эти факты красноречиво говорят о том, что Гитлера воспринимали не столько как простого политика, а скорее как пророка, помазанника Божьего. Для Вильгельма Реса, выросшего в годы правления нацистов, Гитлер «был самим Господом. Все существовавшие в то время источники информации прославляли его. И мы, молодежь, во все это верили; мы, понимаете ли, были наивны. Сейчас я смотрю на своих внуков и понимаю, какими глупыми мы были тогда»‹54›.
Адольф Гитлер стал объектом поклонения для миллионов. И постепенно, в течение нескольких лет пребывания у власти, в своих публичных высказываниях он смещал акцент с традиционных понятий христианства на более расплывчатое понятие «провидения». В ходе своего известного выступления в 1935 году Гитлер изрек: «Никакие опасности и предостережения не заставят меня свернуть с избранного пути. Я — как лунатик по карнизу — уверенно иду той дорогой, которой ведет меня Провидение»‹55›.
Что же (или кого) имел в виду Гитлер, говоря о «провидении», которое указывает ему путь? Почти наверняка он говорил не о христианском Боге. В 1937 году он сказал, выступая перед группой нацистских руководителей: «Не существует общего мнения по поводу конкретной природы Бога»‹56›, правда, при этом добавил: «Вера является одним из самых оригинальных и благородных чувств человека, возвышающих нас над животными». Так что, скорее всего, Гитлер рассматривал веру как «особый» инструмент в руках какого-то сверхъестественного существа, которым можно пользоваться, чтобы оправдывать собственные поступки. Ведь если путь ему указывало само «провидение», значит, и ставить его действия под сомнение может только высшая сила, а никак не простые смертные. И поскольку лишь он один видел указанный «провидением» путь, следовательно, он мог делать все что хотел и объяснять это Божьей волей. Более того, поскольку из его выступлений нельзя было понять, связано ли это «Провидение» с христианской верой, ни католики, ни протестанты не могли обвинять его в еретической трактовке религии.
В результате, Церковь в Германии не знала, как относиться к Адольфу Гитлеру и как реагировать на его правление. Нацисты не отрекались от Церкви — наоборот, многие из высокопоставленных нацистов были верующими людьми. Например, Эрих Кох, жесткий и бескомпромиссный гауляйтер Восточной Пруссии, сказал после войны: «Я считал, что идеи нацизма развивают прусский протестантизм и продолжают неоконченную реформацию Лютера»‹57›.
Постепенно набирая силу, Гитлер, который наверняка не разделял точку зрения Коха, начал беспокоиться по поводу той потенциальной силы, которой обладала Церковь в Германии. И католики, и протестанты воспринимались им скорее как блок оппозиционных сил, чем как сила духовная. На протяжении нескольких лет Гитлер старался раздавать высокие духовные посты в протестантской церкви священникам, симпатизирующим нацизму. Но к 1937 году ему стало ясно, что немецкая протестантская церковь никогда не станет такой покорной, как ему хотелось бы. К этому моменту в частных разговорах он начинает говорить откровенно антихристианские вещи. И хотя публично Гитлер все еще не высказывался прямо о своем отношении к Богу, многие высокопоставленные нацисты стали откровенно говорить о своем неприятии христианства. Мартин Борман, которому предстояло стать личным секретарем Гитлера, Альфред Розенберг, ведущий идеолог партии, и Генрих Гиммлер открыто осуждали христианство. Членам СС Гиммлера не разрешалось говорить, что они не верят в Бога, но разговоры о поклонении Иисусу Христу тоже не поощрялись. Предпочтение отдавалось другой формулировке, — «gottgläubig», или «верующие», — которая позволяла не уточнять, в какого именно бога они верят.
Со временем отношение Гитлера к христианству стало для нацистской элиты более чем очевидным. «Фюрер — сторонник Античности, — писал Геббельс в своем дневнике 8 апреля 1941 года. — Он ненавидит христианство, поскольку оно искалечило все, что есть благородного в человеке»‹58›. В том же году, в беседе с пятеркой своих близких друзей, включавшей Риббентропа и Розенберга, Гитлер сказал: «Война рано или поздно закончится. И тогда последней своей жизненной задачей я буду считать решение религиозного вопроса». Заявив, что «христианство — изобретение больного мозга», Гитлер добавил, что «конкретная картинка загробной жизни, которую пытается навязать мне религия, не выдерживает никакой критики». Вместо этого Гитлер, по своему собственному признанию, мечтал о «таком положении вещей, при котором человек понимает, что он живет и умирает для сохранения своего биологического вида»‹59›.
Однако Гитлер понимал, что открытое высказывание таких антирелигиозных мыслей может повредить его популярности. Поэтому он объединил два оправдания своей власти — религиозное и научное. С одной стороны, Гитлер пришел к власти благодаря «провидению», которое миллионы немцев отождествляли с Богом. С другой стороны, он утверждал, что его убеждения подтверждаются основополагающими законами природы. Вот откуда берется дуализм, который четко прослеживается в «Триумфе воли»: сочетание псевдорелигиозной иконографии и демонстрации грубой животной силы молодых и здоровых нацистов.
Следует отметить, что Геббельс волновался по поводу выхода на экраны фильма «Триумф воли». Частично это было вызвано ревностью к постановщице фильма Лени Рифеншталь. Фриц Хипплер, тесно сотрудничавший с Геббельсом, вспоминал: «Рифеншталь раздражала Геббельса, поскольку у нее была возможность творчески подходить к личности Гитлера в своих фильмах, а Геббельс не мог ей ни в чем возражать»‹60›. Однако в его нежелании воспринимать идею «Триумфа воли» присутствовало нечто большее, чем простое чувство обиды. Геббельс не был сторонником откровенной национал-социалистической пропаганды в кино. Вилфред фон Овен говорил, что Геббельс считал «ужасными» такие фильмы, как «Hitlerjunge Quex», в которых героический мальчик из «Гитлерюгенда», умирая, видел в небе развевающиеся нацистские знамена‹61›. На страницах «Völkischer Beobachter» в феврале 1934 года он писал: «Если я считаю, что за фильмом стоит честное отношение, я буду его защищать… Я не считаю, что фильм должен начинаться и заканчиваться парадом национал-социалистов. Оставьте нам нацистские парады, мы лучше в них разбираемся»‹62›.
Фриц Хипплер объясняет, что его босс Геббельс считал: «…статьи в газетах или произнесенные вслух слова влияют на мозг, сознание, интеллект, воображение, в то время как естественные внутренние чувства человека управляются бессознательно, то есть человек сам не осознает, что именно управляет его сознанием»‹63›. Геббельс считал, что по-настоящему эффективная пропаганда должна обладать двумя качествами: не быть слишком явной и развлекать. В своем обращении к руководству немецкого радио в марте 1933 года Геббельс сказал: «Первый принцип: всеми возможными путями избегайте скуки. Я считаю это самым главным»‹64›.
Все вышеизложенное объясняет, почему Геббельс настороженно отнесся к «Триумфу воли». Но после того, как он посмотрел фильм и — самое главное — увидел положительную реакцию Гитлера, он начал хвалить его, называя «Триумф воли» «волшебным кинематографическим образом фюрера» и отмечал, что «фильм успешно избежал опасности и не стал чисто политическим… это эпическая картина, отражающая маршевый ритм жизни, наполненная железной верой и озаренная пылким артистизмом»‹65›.
Важно отметить, что эксперимент полнометражного «документального» фильма о Гитлере больше никогда не повторяли. Геббельс предпочитал более простые способы внедрения образа фюрера в душу немцев. В художественных фильмах он предпочитал вообще не показывать Гитлера. Вместо этого он старался, чтобы аудитория сама связывала сюжет просматриваемого фильма с фюрером. Это привело к появлению на экранах серии исторических фильмов о былых героях Германии, таких как Фридрих Шиллер, Бисмарк и Фридрих Великий. Сценарии были построены таким образом, что параллель между выдающимися историческими личностями и Гитлером выстраивалась сама собой, но эта аналогия никогда прямо не озвучивалась.
Вместо этого сюжет кроился таким образом, что Бисмарк, например, своими действиями очень напоминал Гитлера, избавляющегося от парламентской демократии‹66›. Фриц Хипплер так отзывался о фильме «Der Grosse König» («Великий король») о Фридрихе Великом: «Предполагалось, что немец, посмотревший этот фильм, подумает, что история повторяется. Имелось в виду, что Фридрих Великий символизирует Гитлера»‹67›.
Геббельс пытался показать, что все великие исторические личности — но особенно Гитлер — наделены определенными ключевыми харизматическими чертами. Ни один из них не пришел к власти демократическим путем; напротив, явным или неявным образом, само «провидение» оправдывало их действия. Никто из них не преследовал обычные цели — в частности, никто не стремился к власти ради денег. И при этом все ставили интересы Германии превыше всего. В своих фильмах Геббельс подчеркивал то, что Макс Вебер написал много лет назад — харизматичные люди «отрешены от грешного мира»‹68›.
Более того, Геббельс старался, чтобы зрительская аудитория считала, что самостоятельно пришла к выводам, которые на самом деле были заложены в фильме. Иногда ему приходилось не соглашаться с Гитлером, который требовал менее тонкого подхода. «Возникли некоторые разногласия по поводу кинохроники, — пишет Геббельс в своем дневнике. — Фюрер хочет видеть в сценарии больше полемических материалов. Я предпочел бы, чтобы кадры говорили сами за себя, а сценарий объяснял только то, что аудитория не может понять самостоятельно. Я считаю такой подход более эффективным, поскольку зритель не видит в нем игры и фальши»‹69›.
Однако по поводу еще одной теории Вебера — о том, что «харизматический авторитет очень нестабильный»‹70›, — у Геббельса и Гитлера не возникало никаких разногласий. Они понимали, что население Германии не будет долго относиться к Гитлеру как к сверхчеловеку, если жизнь среднего немца под его управлением не улучшится. Гитлер требовал, чтобы люди «верили», даже скорее «веровали» в него. Но если в течение нескольких лет его начинания не оправдают себя, эта вера постепенно угаснет. Неудивительно, что период роста популярности Гитлера — с 1933 по 1937 год — сопровождался серией успехов в международной политике, которые Гитлер полностью приписал себе. События эти следовали одно за другим: Германия вышла из Лиги Наций (1933), заключила десятилетний пакт о ненападении с Польшей (1934) и подписала морское соглашение с Великобританией (1935). Договор с Великобританией серьезно подорвал Лигу Наций с ее идеей коллективного ответа Европы на перевооружение Германии. Затем, в 1936 году, Гитлер приказал немецким войскам войти в Рейнланд или Рейнскую область, район Германии, в который вермахту (так переименовали рейхсвер в 1935 году) было запрещено входить в соответствии с условиями Версальского договора. Разумеется, следствием этих побед стал всплеск национальной гордости.
Что касается внутренней политики, то параллельно с огромными расходами на вооружение — которое целиком и полностью производилось на немецких заводах — нацистам удалось снизить безработицу с шести миллионов в январе 1933 года до одного миллиона в сентябре 1936 года и до каких-то 34 000 к моменту начала войны в сентябре 1939 года. Как показали недавние исследования, достижения эти были связаны не столько с разрекламированной программой общественных работ — включая, в частности, программу строительства автобанов — сколько с восстановлением частного сектора экономики‹71›.
С падением уровня безработицы набирала популярность идея Volksgemeinschaft («расового единства»), которая проявлялась не только в мероприятиях, подобных партийным съездам в Нюрнберге, но и в создании таких организаций, как Kraft durch Freude («Сила через радость») и Schönheit der Arbeit («Красота труда»), деятельность которых курировал Роберт Лей, глава Немецкого трудового фронта. Первая занималась досугом работников и организацией целого ряда различных общественных мероприятий, а вторая — убеждала работодателей улучшать условия труда.
Профессор Кристофер Браунинг так объяснял происходящее: «Многое из того, что Гитлер привнес в 1930-е годы, может рассматриваться как благо для большинства, достигнутое ценой притеснения и изоляции меньшинства. Да, было ясно, что асоциальным людям, цыганам, евреям или коммунистам придется сильно пострадать. Но подавляющее большинство немцев получали только блага и не чувствовали ни малейшей угрозы»‹72›.
Для некоторых людей, таких как Эрна Кранц, которая была тогда мюнхенской школьницей, это были «прекрасные» времена. «Элитарность расы пропагандировалась все время, — вспоминает она. — И я должна признаться, что идея эта была довольно заразительна. Ведь если молодому человеку каждое утро говорить, что он просто необыкновенный, — рано или поздно он поверит»‹73›.
Но единственным способом доказать «элитарность» одной расы было притеснение и изгнание других. И то, как именно Гитлер приступил к преследованию тех немцев, которых не хотел видеть в своем нацистском государстве, раскрывает еще один ключевой аспект его харизматического лидерства. Поскольку, как он понимал, враг вождю необходим и может стать его самым большим богатством.
Глава 8 Как важно иметь врага
Значение врага для Адольфа Гитлера невозможно переоценить. Враги не только подпитывали ненависть, которую он с юных лет испытывал к большей части окружающего мира, но служили также необходимым связующим звеном между ним и первыми сторонниками нацизма. Гитлер обнаружил, что харизматичному вождю гораздо проще идентифицировать себя в зависимости от того, кого он ненавидит, чем от того, во что именно он верит.
Гитлер также понимал, насколько важно сконцентрировать ненависть на одном конкретном враге. Он писал по этому поводу в «Майн кампф»: «Гениальный вождь сумеет показать народу самых различных противников как врагов одной категории… как бы много ни было недругов, они должны быть скомбинированы так, чтобы масса твоих сторонников считала, что противостоит одному-единственному противнику. Это укрепляет веру в собственную правоту и увеличивает ожесточение против тех, кто угрожает правому делу»‹1›.
Глубоко в душе Гитлер четко определил этого врага — это были евреи. Однако существовали чисто политические ограничения, которые не давали ему полностью выплеснуть на них свою ненависть. В результате, когда в 1933 году был принят закон, который «официально» запрещал евреям занимать должности в государственном секторе — как гражданские, так и военные, — в него все-таки были внесены поблажки для евреев, воевавших в Первой мировой войне, или для тех, кто потерял на войне сына.
Этот закон давал Гитлеру определенные преимущества, поскольку получил более широкую поддержку, которую вряд ли принесли бы более экстремальные меры. Принятие закона также подтверждало, насколько силен скрытый антисемитизм в Германии (невзирая на то, что к моменту прихода нацистов к власти евреи составляли меньше одного процента населения Германии). К примеру, экономист Йоханнес Цанн признавал: «общественность» в Германии считала, что в некоторых сферах деятельности, таких как медицина и юриспруденция, евреев было непропорционально много. (При этом он забыл уточнить причины такой статистики, ведь на протяжении нескольких веков евреям запрещали заниматься другой работой.)