Ведь переговоры — и правда мужское дело…
Это оказалось самым сложным — надеяться. Гном измотал ее вопросами, заставлял повторять нехитрую историю снова и снова, и с каждым разом даже самой Паоле все ясней становилась беспомощная глупость ее бесконечных «это не мое дело» и «мне об этом ничего не рассказывали». А Гидеон словно не слышал, сидел безучастно, ни звуком не подтвердил ее слов, и Паола не понимала — почему? Я должна верить, повторяла она себе. Он знает, что делает. Он вовсе не бросил меня; так надо, наверняка так надо, я просто должна ему верить…
— Ты наглая лгунья! — вспылил наконец гном. — Наглая, глупая, бесчестная, как…
— Замолчите! — взвизгнула Паола. — Как вы смеете!
В следующий миг ее голова с глухим стуком ударилась о стену, в глазах вспыхнули искры, а рот наполнился кровью. Рука у горца оказалась тяжелая.
— Довольно! — заорал гном. — Говорить с тобой — все равно что ждать правды от слуг Мортис! Вы, люди, такие же лживые! Думаешь, мы здесь не знаем, кто ставит жезлы зеленой земли? Слушай, крылатая, внимательно. Или ты сейчас честно признаешься, что тебя послали отбирать наши рудники, или…
— Неправда!
Еще одна оплеуха едва не вышибла дух.
— Говорить ты будешь, когда я велю. Так вот, или выкладываешь всю правду сама, или мы ее попросту из тебя выбьем. И, Вотаном клянусь, тебе это не понравится.
— Собираешься пытать девушку, благородный горец? — хрипло выплюнул Гидеон. — Мало тебе, что послов схватил?
Гном не смутился:
— Видали мы таких послов. Это дома у печки она девушка, а здесь — лазутчик и вор. Ну, крылатая, так на какие рудники тебя направили?
— На наши! Придурок! — Ору, как рыночная торговка, мельком подумала Паола и тут же решила: пусть, так оно и правильно. — У нас война, вы об этом знаете здесь или нет? Чертовы адские полчища позахватывали все наши рудники, по-твоему, мы должны были им это спустить? Я убирала чужие жезлы! На нашей земле, слышишь, на нашей! А он меня защищал! Потому что они везде и они убивают! А сюда с ним меня отправили, потому что я летать могу и исцелять и потому что по пути, неужели не ясно?! Что вы себе навыдумывали?! Совсем?!.
— Цыц!
Паола отшатнулась от внезапно наклонившегося к ней горца, уперлась затылком в стену, до боли в пальцах стиснула край лавки. С трудом сглотнула закупоривший горло ком. Докричалась, милая, сообщила какая-то слишком спокойная ее часть — та, что наблюдала происходящее словно со стороны. Вот сейчас он тебе в ответ выдаст.
Гном оскалился. Достал кривой широкий нож, провел перед глазами Паолы. Та зажмурилась.
— А если я сейчас начну из твоей нежной кожи ремни резать или твое красивое личико уродовать, то же самое повторишь?
— Да! — Паола не дала себе времени представить, к чему приведет упорство. — Да, да, да! И Всевышний тебя покарает, а может, и твои боги тоже! Ты нас назвал вероломными, на себя погляди, союзничек!
Жесткие пальцы клещами стиснули подбородок, вздернули вверх. Задохнувшись от ужаса девушка вскинула руки. Отталкивать гнома было, разумеется, глупо. Он всего лишь стиснул в кулаке оба ее запястья — показалось, кости вот-вот хрустнут, — а потом блестящее лезвие ножа мелькнуло перед глазами и опустилось вниз, и плечо ожгло внезапной рвущей болью, а потом — надсадно, выворачивая жилы, дернуло.
Паола заорала.
Она даже не попыталась сдержаться, показать гордость. Забилась, тщась вырваться из железной хватки, выворачивая руки до хруста, до рвущей боли в жилах. Ни одной мысли не осталось в голове, только паника, темная, безрассудная паника. Но откуда-то она знала: так надо. Все правильно. Кричи, милая, громче.
Гном прижал ее к лавке, наклонился к лицу:
— Мало прият…
Договорить не дал Гидеон. От вопля крылатой девы рыцарь сорвался с места — и прыгнул на ее мучителя как был, со связанными руками. Сшиб с ног. Два тела покатились по полу. Одно худощавое, гибкое, в драной рубахе, давно утратившей первоначальный белый цвет, измаранной застарелыми кровяными пятнами. И другое — массивное, громоздкое, похожее на огромный угловатый валун, укутанный в волчью шкуру. Такого бей, не бей — один толк, разве что кулаки об него расшибешь. Очень быстро горец подмял почти беспомощного пленника. Широкая узловатая ладонь стиснула горло рыцаря, тяжеленный кулак врезался ему под челюсть. Гидеон дернулся и обмяк. Паола вскочила, но гном уже обернулся к ней, прыгнул — и от короткого резкого удара девушка отлетела к стене пушинкой, с ужасом ожидая услышать хруст ломающихся крыльев, а может, и хребта.
Оборонил Всевышний, обошлось. То ли на деле гном бил вполсилы, то ли крылья смягчили удар. Паола сидела на полу, хватая ртом воздух, и медленно осознавала, что — вот уж чудо! — у нее ничего не сломано и даже не особо зашиблено. Лишь плечо, там, где горец поранил, все еще дергает, пульсирует горячим, и вокруг медленно промокает, липнет к коже ткань шерстяного платья.
— Только шевельнись, — прошипел гном. — Пожалеешь, что на свет родилась.
Вернулся к Гидеону, стянул ему ноги ремнем, фыркнул презрительно:
— Глупая выходка.
Оттащил пленника в дальний от Паолы угол, прислонил к стене — сидя. Голова Гидеона беспомощно свесилась. Из носа частыми, крупными, как горох, каплями текла кровь.
— Ты убил его, — срывающимся голосом прошептала Паола.
— Очухается, башка крепкая. Как у всех дураков. А ты…
Паола всхлипывала, не в силах больше сдерживаться. Ее трясло — не от боли, от страха. Самым краешком сознания, тем, что так и остался спокойным в этом безумии, она понимала, насколько жалкой сейчас выглядит. Ну и хорошо.
— Лучше скажи правду. Иначе будет хуже, ведь это только начало. Поупрямилась, хватит. — Гном помолчал немного, ответа не дождался и добавил: — Или хочешь продолжать?
— Да все я вам сказала! Все! Ну что я еще могу сделать, что придумать, если вы правде не верите! Чего вам еще надо?!
Горцу, похоже, не нравились ее слезы. А может, все-таки противно было пытать беспомощную девушку? Он ответил спокойно и даже почти ласково:
— Нам надо самую малость. Доказательства.
— Господи, какие?! Как, чем я могу доказать?! Если уж вам подписанных Гильдией грамот и то мало?!
Гном в ответ пожал плечами:
— Ничем не можешь. Нет у вас никаких доказательств, кроме твоих дурных воплей. А грамотами твоими только подтираться. Бумажульки, тьфу.
Паола нащупала кончиками пальцев рану, дернулась, вскрикнув. Что этот гном клятый там делал, правда, что ли, кожу снять пробовал?! Послала в пальцы волну целительной силы — верней, попыталась послать. Закружилась голова, потемнело в глазах. И девушка самым постыдным образом сползла в обморок.
Но та крохотная часть ее разума, что глядела на происходящее со стороны, успела подумать: вот и хорошо. Правильно.
Долго валяться в беспамятстве ей не дали. В лицо ударила ледяная вода, колючие струйки потекли по шее, обожгли грудь, плечи.
— Открой глаза, — велел гном. — Или окуну тебя с головой.
Девушка всхлипнула, подняла руку — обтереть лицо. Плечо прошибло болью, и тут же тело забилось крупной дрожью. Паоле казалось, вся она смерзлась в ледяной ком, в мире остался только холод, холод и страх. Заскулив побитым щенком, она попыталась отползти от горца подальше, но куда тут было ползти? И так уже в самый угол забилась. Сквозь слезы горец виделся смутным серым пятном, но это пятно было близко, слишком близко! Придвинулось еще ближе, почти вплотную — и Паола завыла, не в силах даже закрыть глаза, не смотреть, не видеть…
Две быстрые оплеухи мотнули голову вправо-влево. Еще. И еще. Паола замолчала, хватая ртом воздух. В ушах не то что звенело — колокола били. Голос гнома едва пробился через этот победный, торжествующий звон:
— Правду, ну!
— Я правду говорю! — заорала Паола. — Правду! Правду! Отойди, отстань, мне больно, я боюсь, я ничего больше не знаю, я все, все сказала! Скотина! Подлый ублюдок!
Еще один удар разбил губы в кровь. Паола задохнулась, прикусив язык. Рот быстро наполнялся горячим, соленым, потекло по подбородку, закапало на платье…
— Умолкни.
А ведь вполсилы бил, поняла вдруг Паола. Если даже не в четверть. И зубы все целы… кажется.
— Ты слишком громко орешь. «Ублюдка» прощаю, но только в этот раз.
Отошел, вернулся с ковшом воды:
— Держи. Умойся.
Руки так дрожали, что вода расплескалась, промочила платье на коленях. Паола окунула в ковш край плаща, приложила к лицу, запрокинула голову. Прислонилась ноющим затылком к стене. В висках стучало, горло саднило, челюсть раскалывалась от боли. Ублюдок, мысленно повторила Паола. Ублюдок-ублюдок-ублюдок.
Стало легче. Совсем немного.
Завернуться бы сейчас в одеяло, сжаться в комок и лежать, лежать…
Лучше бы метель убила.
Им не выбраться отсюда. Не доказать… ничего не доказать. Горцы не простят. И никто не поможет.
Лучше бы метель убила.
Им не выбраться отсюда. Не доказать… ничего не доказать. Горцы не простят. И никто не поможет.
Гном ушаркал куда-то, а может, просто отошел. Паола вслушивалась в тишину, и чем дальше, тем больше эта тишина окутывала ее, убаюкивала, манила. Всех звуков — тихое, едва уловимое дыхание Гидеона да шорох ветра над крышей. Снова, наверное, метель. Зря они сюда сунулись. Снежные земли не для людей.
Медленно, но верно надежда уступала отчаянию. И только одно продолжало держать Паолу, заставляло судорожно цепляться за выбранную ими ложь, за жалкий облик вопящей от боли глупой девчонки, за это мысленное «ублюдок». Упрямство. Тупое троллье упрямство, которое так и не выбила из нее мама, с которым напрасно боролся Ольрик, которое сама Паола считала главным своим грехом. Да здравствуют грехи, помогающие нам выжить. Или, может, умереть с честью — если можно, конечно, применить высокое слово «честь» к…
Бесцеремонные руки оторвали от лица мокрую тряпку. Паола с усилием приоткрыла глаза. Качнулось перед лицом серое, взлохмаченное…
— Есть хочешь?
Сама не разобрала, что пискнула в ответ, но гном, видно, и не ждал внятного ответа. Сунул в руку ломоть хлеба — мягкий, теплый.
— Ешь.
Живот судорожно сжался. Паола сглотнула слюну. Откусила осторожно: челюсть еще ныла. Бо-оже, она и не знала, что так зверски голодна! И то, когда ела последний раз? Сколько вообще времени прошло?
Хлеб закончился слишком быстро. Паола поднесла к лицу все еще дрожащую ладонь, вдохнула запах… Слезы закапали крупным горохом. Господи, спаси нас, в отчаянии подумала Паола, у меня не осталось сил, совсем! Жалкий кусок хлеба сломал верней допроса с пыткой. Господи, за что нам все это? Почему? Кто тут виноват — мы, они, война? Почему, как так вышло, что, куда ни сверни, все равно окажешься бесчестной?
Горец ухватил за здоровую руку, вздернул на ноги:
— Пошли.
Она не спросила куда. Боялась, стоит открыть рот — и не выдержит. И на Гидеона не оглянулась: испугалась, сама не зная толком чего. Слезы все текли и текли, было стыдно и тягостно, предложи сейчас какие-нибудь высшие силы вернуть их назад, к границе снегов, — все бы отдала, не задумавшись. Скрипнула дверь, ее впихнули в темноту. Хлопнуло за спиной, скрежетнуло. Паола повернулась, выставив вперед руки, ощупала доски перед собой, толкнула — без толку. Прижалась ухом — тихо. С трудом поборола острое желание сесть на пол прямо здесь, двинулась вдоль стены мелкими шажками, шаря ладонями по грубо обработанным камням. По ногам тянул сквозняк, от пола несло холодом. До угла добралась быстро — наверное, четыре-пять нормальных шагов. Следующая стена оказалась подлиннее, и в конце ее нашлась куча опилок — мелких, слежавшихся, почти утративших живой древесный запах. Паола нервно хмыкнула, представив, какова станет, воспользовавшись этой постелью. Разгребла более-менее ровным слоем, легла, повозилась, сворачиваясь в комок и накрываясь крыльями, — и мгновенно заснула.
Разбудил ударивший в лицо свет.
— Вставай.
Паола прикрыла глаза ладонью, вгляделась, прищурившись. В дверях стояла гномка. Еще не старуха, но уже согнутая, косматая, в несуразной шапчонке и таком же, как у давешнего гнома, волчьем тулупе.
— Хватит пялиться. Вставай живо. Некогда с тобой канительничать.
Плечи у гномки были широченные, руки сильные, и пробовать, насколько тяжел ее удар, Паола не захотела. Прогулялась до отхожего места, плеснула в лицо ледяной воды из бадейки у порога, напилась из пригоршни. Все — молча. Потом гномка сунула ей в руку ломоть хлеба и снова заперла.
Паола съела хлеб, села на своих опилках, подтянув колени к груди и укутавшись крыльями, и стала ждать. Время тянулось медленно, и так страшно было гадать, что сейчас с Гидеоном, что их обоих ждет… Лучше вообще не думать ни о чем. Сидеть, слушать тишину, угадывать в ней едва уловимый свист ветра… иногда забываться в дреме, вскидываться и снова засыпать…
Сколько она так просидела, Паола не знала. Приходила снова гномка, сводила в уборную, оставила еще хлеба и кружку воды. Будем считать — ужин, решила девушка. Поела и легла спать.
Так прошло несколько дней — четыре, если молчаливая гномка и впрямь навещала пленницу строго утром и вечером. На третий Паола не выдержала, попыталась расспросить свою тюремщицу, но та зыркнула злобно, буркнула:
— Жива пока, и радуйся.
Радуйся!
Ожидание становилось невыносимым. Ожидание, неизвестность, даже тишина! Теперь эта тишина казалась не убаюкивающей — могильной. Разумеется, жезлоносица Империи понимала, что совсем о ней не позабудут. Что, очень может быть, она еще вспомнит дни, когда ее не трогали. Но сейчас Паола обрадовалась бы любой перемене. Ну… почти любой. В настоящей могиле будет, пожалуй, не лучше.
И все же, когда в проеме открывшейся двери появилась не гномка, а давешний горец, Паола испугалась — до дрожи в коленках, до ледяного кома в животе. Вспомнившее ужас и боль тело отказалось повиноваться, и в ответ на его «пошли» Паола лишь отчаянно замотала головой и прижалась к стене.
— Пошли, — повторил гном. — Не трясись, не трону я тебя. С рыцарем разговор будет.
Знала бы Паола, какой это будет разговор! А впрочем, если бы и знала, что могла она сделать?
Гидеон сидел на низком табурете посреди комнаты, свет из окна падал на его лицо, и у Паолы камень с души свалился, когда она увидела: рыцарь цел. Его, похоже, тоже эти дни не трогали. Может, гном уходил куда-то? Сердце заколотилось тревожно и часто: едва она вошла, Гидеон так и прилип к ней взглядом. Словно хотел по одному виду девушки что-то понять.
— Садись. — Гном указал ей на лавку напротив рыцаря. — Слушай внимательно. Я обещал тебя не трогать. Да и толку с тебя, только вопишь. Я буду говорить с рыцарем. Тебе вряд ли понравится наш разговор, так вот: надумаешь прекратить — скажи. Мне всего лишь нужна правда, и чем скорей, тем лучше будет для всех.
— Но…
— Молчи. Я говорю. Запомни вот что: ты имеешь право открыть рот только в одном случае. Если надумаешь все-таки рассказать то, что я хочу знать. Иначе — за любой звук расплатится он. Поняла?
Гидеон насмешливо хмыкнул.
— Поняла? — с нажимом переспросил гном.
Паола торопливо кивнула.
— И лучше не двигайся. Теперь ты. — Горец повернулся к Гидеону. — Вы пришли сюда воровать и шпионить, это всякому ясно. Но я не верю, что вы пришли сюда одни. Ты хотел встретиться с нашими старейшинами. Я доложил, и ты с ними встретишься. Но сначала расскажешь о том, что ваши старейшины замыслили против нас.
— Ничего, — отрезал рыцарь. — Ваша подозрительность смешна. Если вы решили видеть в нас врагов, навряд ли мы сумеем вас разубедить. Но ты помнишь, горец, слова моей спутницы, и я Небом клянусь, они правдивы.
Паола зажмурила глаза — крепко, изо всех сил. Под веками замелькали белые молнии. Покарает ли Небо за ложную клятву? Ох, лучше о том не думать! Когда от тебя ничего не зависит, пусть все идет, как идет. Авось куда-нибудь да выведет. Она ничего не может, совсем ничего, даже молиться. Остается только ждать. И вопреки всему надеяться. Интересно, можно ли заставить себя надеяться, когда надежды нет?
Говорил что-то гном, тихо и зло, отвечал Гидеон — коротко, то спокойно, то язвительно. Паола не слушала. Не могла. Шумело в ушах, хотелось вскочить, заорать, схватить что-нибудь тяжеленное и огреть по башке сначала горца, а потом и Гидеона, за компанию. А потом — вернуться домой, высказать Ольрику все, что думает она о ложных клятвах и нарушенных союзах, и больше никогда, никогда…
Хлесткий звук пощечины ураганом смел путаные мысли.
— Валяй, — ворвался в уши презрительный голос Гидеона, — не стесняйся. Союзничек.
— Лучше скажи добром.
— Нет уж. Больше ты от меня и слова не услышишь.
Го-осподи… Паола прикусила губу. Господи, Отец наш, я знаю, мы виноваты пред тобой, грешны, но помоги, помоги-помоги-помоги…
— Глаза открой. — Жесткие пальцы подцепили подбородок, вздернули вверх. — Увижу, что не смотришь, — оба пожалеете. Поняла?
Паола не ответила, но горец и не ждал ответа. Зашел рыцарю за спину — так он не видел лица Гидеона, зато прекрасно видел Паолу, и она подумала: для меня, сволочь, старается. На девичье мягкосердечие надеется. Как будто, если сердце мягкое, так сразу дура дурой. Если правда убьет их точно, а пытки — может, да, а может, нет, о чем тут думать? Только держаться.
Она вскрикнула, когда Гидеон первый раз дернулся под ножом. Торопливо зажала рот ладонью. Гном оскалился, встретившись с ней взглядом. В колючих глазах плескалась ненависть, и почему-то Паола поняла — не они тому виной. Горцу не нравится работать палачом. Но именно поэтому им не стоит ждать пощады. Он будет очень стараться, хотя бы ради того, чтоб побыстрей развязаться с неприятным делом.