Высказывались предположения, что юный Шекспир устроился клерком к адвокату или деревенским учителем или мог начиная с 16 лет поступить на военную службу. Возможно, заслуживает внимания тот факт, что единственной известной Шекспиру формой военной службы была вербовка, а в его пьесах часто упоминается стрельба из лука. Но его исключительная способность погружаться в воображаемый мир вводила в заблуждение многих исследователей. Например, его очевидные познания в области мореходства — вплоть до описания сухарей, которые брали в плавание, — убедили некоторых в том, что он служил на флоте. Силу его проникновения в образ и слияния с ним невозможно переоценить.
При отсутствии фактов сложилось много легенд, связанных с ранними годами Шекспира. Самая известная из них — его браконьерство. Речь идет о вторжении во владения местного сановника сэра Томаса Люси; история впервые упомянута в книге Роу. Сам же Роу позаимствовал ее у актера Томаса Беттертона, который ездил в Стратфорд в поисках сведений о Шекспире и подхватывал все, чего только ни услышит. «Он попал, — пишет Роу, — в плохую компанию, как это часто случается с молодыми пареньками; они часто баловались кражей оленей и неоднократно приглашали его грабить принадлежавший сэру Томасу Люси из Чарлекота парк, что близ Стратфорда. За это он был очень сурово наказан владельцем и в отместку сочинил о нем балладу. Эта, возможно, первая проба его пера была утеряна; хотя говорили, что баллада была написана в столь резкой форме, что гонения на него усилились и ему пришлось даже на какое-то время оставить дела и родных в Уорикшире, а самому скрыться в Лондоне».
Сама баллада, по словам одного уорикширского старожила, «была пришпилена к воротам парка, и это до того разъярило вельможу, что он возбудил в Уорике дело против автора». Позднее случайно обнаружилось, что существуют две версии баллады, в одной из которых обыгрывалось созвучие слов Lucy (Люси) и lowsie (lousy — вшивый, отвратительный). Все это можно было бы отбросить как маловероятную гипотезу — или фальсификацию, как полагают многие, если бы та же история не повторялась, вне всякой связи с Роу, в рассказе священника, жившего в конце семнадцатого столетия.
Ричард Дэвис говорил антиквару Энтони Буду, что Шекспиру «сильно не везло в охоте на оленя и кроликов, особенно на земле сэра Люси, который часто ловил его и порол, и даже сажал в тюрьму, и в конце концов выгнал из родных мест». Два независимых свидетельства об одних и тех же событиях заслуживают внимания. Но в рассказе есть несоответствия. При доме сэра Томаса Люси в Чарлекоте нет парка; тогда это были земли, где свободно охотились на кроликов, и оленей там не водилось до восемнадцатого века. Б результате этого открытия место, где Шекспир совершил приписываемое ему преступление, перенесли на две мили по ту сторону Эйвона, в Другой принадлежащий Люси парк, Фулбрук. Хотя отмечалось, что Люси не имел имущественного права на Фулбрук до самых последних лет жизни Шекспира. Даже если Шекспир мог подстрелить несуществующего оленя в несуществующем парке, он не мог подвергнуться за это порке; его должны были оштрафовать или посадить в тюрьму. У Шекспира и в самом деле встречается иносказательное сопоставление Lucy и lowsie, удачно вставленное в речь судьи Шеллоу в «Виндзорских насмешницах»[94]. Но объектом насмешки скорее являлся бейлиф Саутуорка Уильям Гардинер, известный ненавистник театра, угрожавший Шекспиру арестом. Он был женат на Франсис Люси, и на его гербе красовались три щуки[95]. Как бы то ни было, имя одного из предков сэра Томаса Люси, Уильяма Люси, упоминается в первой части «Генриха VI» с большим уважением.
Но на дне этого колодца с предположениями, возможно, затаилась правда. В пору юности Шекспира сэр Томас Люси был известным гонителем католиков. Ярый протестант, ученик Джона Фокса, автора знаменитой «Книги мучеников» он, будучи шерифом и представляя графство Уорикшир в парламенте, направил все свое рвение на борьбу со здешними инакомыслящими.
К тому же принадлежность уорикширского католического дворянства к старой вере соотносилась с чувством долга не меньше, чем с набожностью. Вот почему политическую жизнь графства можно рассматривать с религиозной стороны как противоборство реформаторских кланов, таких, как семейства Люси, Дадли и Гревиллов, и таких приверженцев старой веры, как Ардены, Гейтсби и Соммервиллы.
Томас Люси не раз посещал Стратфорд; он подписал два документа, где Джон Шекспир обвинялся в отказе посещать церковные службы. Вдобавок ему достались земли, конфискованные у католиков. Следует также отметить, что Люси внес в парламент законопроект, по которому браконьерство объявлялось уголовным преступлением. В 1610 году его сын, новый сэр Томас Люси, преследовал браконьеров в судебном порядке. Нетрудно проследить развитие легенды, в которой вражда между Люси и Шекспирами превратилась в историю о порке и тюремном заключении юного Шекспира за умерщвление оленя во владениях Люси.
Еще одно существенное замечание: в шекспировских стихах и пьесах много аллюзий на тему браконьерства. «Преследование оленя», как это тогда называлось, было естественной забавой для молодого человека того времени. В «Майском дне» сэр Филип Сидни описывает «похищение оленя» как «обычное развлечение». Елизаветинский врач и астролог Саймон Форман повествует о том, как студенты «гоняются за оленем и кроликами». В произведениях Шекспира мотив преследования, в метафорической форме, как сравнение или аллюзия встречается постоянно. Охота — обычное для той эпохи занятие, но ни один из елизаветинских драматургов не обнаруживает столь досконального ее знания. Шекспиру известна охотничья лексика, он использует эти термины так же непринужденно и естественно, как слова из домашнего обихода. Часто упоминается лук и арбалет; Шекспир знает, что звук, производимый арбалетом, вспугнет стадо. Он сопровождает охотника и бежит от погони вместе с жертвой; его необычайная способность к сопереживанию мастерски творит воображаемую охоту. Он разбирается в собаках и лошадях; в текстах встречаются породы собак от гончей до мастифа. В «Тите Андронике» находим строки:
Помимо того, в других отрывках он сокрушается о «плачущем олене» и раненом олене, который ищет воду. Конечно, это характерное явление для литературы Ренессанса, но тут мог отразиться и непосредственный взгляд автора.
Упоминание охоты в Англии конца шестнадцатого столетия, где она считалась занятием преимущественно аристократическим, несет в себе и другой смысл. Охота имитировала битву и, что, возможно, было более значимо для Шекспира, служила упражнением для знати и дворянства. Его охотники — знатные господа, такие, как лорд из «Укрощения строптивой» и герцог Афинский из «Сна в летнюю ночь». Существенно может быть и то, что в обеих пьесах охота служит вступлением и фоном театрального представления. Охота и сама по себе — разновидность театра. Могло оказаться, что предводитель охотников, в подтверждение странно тревожащей ассоциации, руководит и труппой актеров. Как охота, так и театр представляют собой обрядовую форму столкновения и насилия, и убийство гордого самца-оленя под звуки рога сравнимо с убийством короля в пьесе. Руки лесных охотников так же окрашены кровью, как и руки злодеев-убийц в «Юлии Цезаре». Автор пьес сознается в «ремесле красильщика».[97] Зрелого Шекспира часто изображают как похитителя чужих пьес и сюжетов, «охотящегося» на чужой земле. Невозможно распутать паутину возникающих здесь сравнений и ассоциаций. Но можно уверенно сказать, что мы заглядываем в самое сердце шекспировского замысла. Так далеко нас завел блуждающий сюжет о браконьерстве Шекспира.
Многие описания разнообразных прочих забав под открытым небом также, кажется, продиктованы личным опытом. К примеру, он играл в шары, а язык соколиной охоты был знаком ему, как родной. В одной книжке, посвященной шекспировским образам, не менее восьми страниц отведено соколам и ястребам, «добыче» и «потере следа», «дикой» птице и «ручной». Шекспир 80 раз упоминает в своих произведениях различные виды спорта, всякий раз со своей терминологией, тогда как у современных ему драматургов это встречается очень редко. В «Укрощении строптивой» на всем протяжении пьесы образно звучит тема приручения сокола. Птицам перед охотой зашивали веки, это называлось seeling — ослепление. Так, в «Макбете» произносится заклятие:
Автор предельно точен. Заимствованы ли его выражения из книг, или это попытки освоиться в аристократическом виде спорта, но многие термины, взятые им из практики, употребляются до сих пор.
Автор предельно точен. Заимствованы ли его выражения из книг, или это попытки освоиться в аристократическом виде спорта, но многие термины, взятые им из практики, употребляются до сих пор.
Несколько раз упоминается охота на зайцев и лис. Среди сельских жителей было принято охотиться на зайцев пешими, держа сеть наготове. У Шекспира:
Тут же он употребляет специальный термин musit для обозначения круглого отверстия в изгороди, через которое убегает заяц; это было невозможно почерпнуть ни из какой книги.
Один ранний биограф на основе изучения шекспировских драм заключает с уверенностью, что Шекспир был «рыболовом», который «ловил рыбу без приманки, прямо на самом дне». Эйвон был рядом, но представить себе спокойного, терпеливого Шекспира трудно. Кажется, он занимался и ловлей птиц. Птицеловы делали так: смазывали ветки белым клейким веществом, bird-lime, «птичьим клеем»[100], чтобы охваченная ужасом жертва не могла взлететь. Это один из излюбленных Шекспиром образов; он возникает в самых разных ситуациях и в каком-то смысле отражает исходную картину его воображения. Это красноречивое выражение мысли об ограничении свободного полета; образ птицы, рвущейся на свободу, запечатлен в его сознании. Он кроется за выражениями limed soul[101] в «Гамлете» или развернутым образом куста, намазанного «птичьим клеем», в «Генрихе VI», как ловушки для герцогини Глостер:
Шекспир хорошо знал все виды «полевых» развлечений — возможно, это означает лишь то, что у него было обычное деревенское детство.
Есть другая легенда того времени, подтверждающая, что Шекспир был неотесанным деревенским парнем, над которым потрудилась скорее природа, чем искусство. Речь идет о выпивке, знаменующей в глазах англичанина зрелое и независимое мужское поведение. История повествует, что он направился в соседнюю деревню Бидфорд, мужчины которой слыли «запойными пьяницами и весельчаками». Шекспир хотел «опрокинуть с ними стаканчик» но никого не оказалось дома. Вместо этого его пригласили в компанию «бидфордских выпивох» (возможно, компания была женской?), и он там так напился, что заснул под деревом. Эту старую яблоню в восемнадцатом веке демонстрировали приезжим как «Шекспирову», или «прибежище Шекспира». История тем замечательна, что совершенно недоказуема. Но определенного значения у нее не отнять. В ней проявилась непроизвольная тенденция создателей литературных мифов отождествить Шекспира с его корнями и изобразить «гением места». Это не возбраняется до тех пор, пока не отторгает всей утонченности и остроумия, которыми приумножил Шекспир свое простонародное наследство.
ГЛАВА 15
Приказывайте, я к услугам вашим… [103]Джон Обри пишет, что Шекспир «в молодые годы был учителем в сельской школе». На полях он замечает: «Сообщил мистер Бистон». Это в определенном отношении надежный источник: актер Уильям Бистон, сын Кристофера Бистона, игравшего в труппе Шекспира при его жизни. Обри интервьюировал его в старости, но эта информация представляется правдоподобной. Не было ничего необычного в том, чтобы умного молодого человека пятнадцати-шестнадцати лет наняли в качестве наставника к младшим детям.
Существует еще одно косвенное свидетельство того времени. Б драматической трилогии, опубликованной в 1606 году и озаглавленной «Возвращение на Парнас» Студиозо, герой, пародирующий Шекспира, шаржированно изображен как «наставник», учащий деревенских детей латыни. Пародия не имела бы смысла, не будь она основана на действительных фактах. В шекспировских пьесах столько раз встречаются школа и школьные учителя, много чаще, чем у кого-либо из современников, что это побудило одного исследователя назвать его «учителем среди драматургов». В своих пьесах он часто цитирует отрывки и выражения из примеров, иллюстрирующих школьную грамматику. Когда он смеется над учителем-педантом Олоферном[104], это может быть насмешкой над собственным прошлым. Но если предание верно, возникает неизбежный вопрос: в какой же «сельской школе» работал юный Шекспир?
Выдвигались самые разные предположения, от замка Беркли в Глостершире до Тичфилда в Хэмпшире. Его определяли и ближе к родному дому, под покровительство сэра фулка Гревилла из Бичемпс-Корта, что в двенадцати милях от Стратфорда; Гревилл, отец поэта Гревилла, был местным сановником и проявлял большой интерес к образованию. К тому же он приходился родней Арденам. Это интересное предположение, но все же только предположение.
Однако позднее предпочтение стали отдавать Ланкаширу. На это указывает многое. Обратимся сперва к завещанию ланкаширского вельможи Александра Хогтона из Хогтон-Тауэра и Ли-Холла. Жена Хогтона была преданной католичкой, и ее брат находился в изгнании за исповедание старой веры. В этом завещании, составленном 3 августа 1581 года, он оставляет свои музыкальные инструменты и театральные костюмы своему сводному брату, Томасу Хогтону, с таким условием:
А если он не станет держать актеров, то моя воля, чтобы эти инструменты и театральная одежда достались рыцарю сэру Томасу Хескету. И прошу от всего сердца означенного сэра Томаса отнестись сочувственно к Гилэму и Уильяму Шейкшафту, проживающим сейчас у меня, и либо принять их к себе на службу, либо посодействовать им попасть в хорошие руки, в чем на него полагаюсь.
Это завещание привлекает к себе внимание и вызывает споры с того момента, как было обнаружено в середине девятнадцатого века (и стало широко известно после публикации в 1937 году). Если в нем действительно упоминается Уильям Шекспир, то почему его имя написано столь странным образом? Почему его, семнадцатилетнего, так выделили? Дальше по завещанию он получает 40 шиллингов в год; он назван среди сорока других слуг, но выделен особенно. Чем он заслужил это? Конечно, если он к этому времени провел два года в Хогтон-Тауэре, то его замечательный дар уже стал очевиден. И, отложив в сторону все эти вопросы и сомнения, мы получим портрет молодого Шекспира, играющего на театре при католическом дворе, куда его могли рекомендовать в качестве учителя. Заманчивая вероятность.
Многие не согласны с этим. Перемещения молодого Шекспира стали предметом серьезных споров, связанных с болезненным вопросом о его религиозной принадлежности. Был ли он действительно сочувствовавшим католической церкви или скрытым католиком? Бывал ли он вообще когда-нибудь на севере Англии? На это нет определенного ответа.
Но при тщательном рассмотрении можно пойти дальше. Семьи Хогтонов и Хескетов состояли в близком знакомстве с графами Дерби, имевшими огромное влияние в Ланкашире. В своих исторических пьесах Шекспир подчеркивает честность и верность Стэнли (родовое имя графов Дерби), что не согласуется с их действиями — в «Ричарде III» сэр Уильям Стэнли срывает корону с поверженного короля-злодея. Также общепринято мнение, что Шекспир сочинил эпитафии для двух членов этой семьи. Лорд Стрейндж (Фердинандо Стэнли, пятый граф Дерби), обладая завидным здоровьем и большой властью, был явным или тайным католиком. Он покровительствовал труппе актеров, которые назывались, соответственно, «Слугами лорда Стрейнджа». Некоторые из биографов считают, что Шекспир, находясь в Хогтон-Тауэре, участвовал в их представлениях. Труппа лорда Стрейнджа колесила по стране и была хорошо известна в Лондоне. Умело истолковав это, можно переместить молодого учителя Шекспира из сельской классной комнаты на подмостки во дворах столичных гостиниц.
Это вписывается в нашу картину, и вполне вероятно, что так оно и было. В семье Хогтон сохранилось предание, что Шекспир каким-то образом служил у них. Само по себе это ни в коей мере убеждать не может, но подкрепляется другим свидетельством. Непосредственно рядом с Хогтонами в Ли- Холле, близ Престона, жила семья Коттэмов; семьи, будучи католическими, были близко знакомы. Один из Коттэмов, Джон, уже появлялся в этой книге как школьный учитель Шекспира в Стратфорде. Он был упомянут в завещании Александра Хогтона как его «слуга». Это представляется больше чем просто совпадением. Что может быть естественнее, если Коттэм рекомендует своего лучшего ученика, тоже католика, в наставники к хогтоновским детям? Некий священник-отступник называл Александра Хогтона в числе тех, кто «держал у себя в учителях инакомыслящих».