Бат ткнулся носом в берег. Мы сошли на твердую землю. Ноги ступали неуверенно, словно за несколько часов разучились ходить.
4
Рыбакам не надо было объяснять, что положение серьезное, что нужно принимать крутые меры. Как только я, собрав их в круг, объявил: «Лосось в устье!», выступил вперед бригадир Анкудин Жарких, высокий мужчина с черной окладистой бородой, и сказал:
— Что ж, робяты, за дело. Трое — ты, Половинкин, ты, Солодяков, и ты, Черных, — катайте на базу. Не готовы лодки — грузите соль и сетки на баты — и назад. К вечеру быть здесь. А мы юкольник кончать будем. Трое — корьё драть, а я со Сметанкиным — крыть.
Рыбаки без единого слова разошлись. Голосовать тут нечего.
— А вы дальше, на верхние тони? — спросил меня Жарких.
— Да. Попьем чайку — и на весла.
— Чай готовый, только подогреть. Но, может, ухи сварить? Это мигом.
— Какая же рыба сейчас? Где вы её достали? — удивился я.
— Повезло. Тут, недалечко, речонка Быстрая протекает. В ней гольцы оказались… Вчерась вечером два раза бреденьком крутанули и три ведерка вытащили. Отменная рыба. Жирная, вкусная, запашная… От котла такой дух идет, что и лаврового листа не нужно.
Я вопросительно посмотрел на Кодю: можем ли мы позволить себе такую роскошь?
— Чего же, Анкудин Митрофаныч, варгань… — степенно сказал Кодя.
В ожидании, пока поспеет уха, мы, восседая на толстых ветловых обрубках, беседовали. Вначале разговор вертелся вокруг лосося.
— На день-другой опоздает или придет раньше — такое часто случается, — говорит Жарких. — А на три недели… такое бывает один раз в сто годов.
— Почему сто, Анкудин Митрофаныч? — возразил Кодя. — В двадцать восьмом году тоже было так.
— Правда, правда, — согласился Жарких. — Вот голова дырявая… Совсем из памяти вышибло…
— Тебя же, Кодя, тогда и на свете не было, откуда знаешь? — спросил я.
— Что ж, что не было. Старики разговаривали, а я запомнил. А когда мне семь лет было, так горбуша два раза шла: сперва в июле, как положено, потом в сентябре. По реке сало плывет, а рыба прет и прет. Ох, и много тогда поналовили!..
— Славный выдался год, — поддержал Кодю Анкудин Митрофанович. — Медведь у рек задержался до самого снегопада, всё рыбу промышлял… Ударили холода — в горы потянулся, ложиться спать, за ним и охотники пошли. Тут и слепой бы мог. Лапищи на снегу, как на бумаге, отпечатаны. Я шесть штук упромыслил… Два мате-ерых! Пудов по пятнадцать. Поджились тогда наши людишки. Кукулей понашивали, одежи всякой, рукавиц, торбасов… Много сдали и «Охотпушнине»… Деньги, хлеб, курево…
Я спросил:
— Может быть, и в этом году два раза рыба пойдет?
— Кто знает? — пожал плечами Анкудин Митрофанович, приподнял крышку, заглянул в казан. — Пожалуй, ушица готова.
Жарких снял казан, поставил на землю, налил в миску ухи, поставил перед Кодей.
— Первую тарелку — батовщику, — сказал Жарких. — Намаялся, я думаю, крепко, Кодя?
— Ещё как! — ответил паренек. — Когда шли к последнему кривуну, рук совсем не чуял… И поясница… будто кто палкой по ней стукнул…
— Полегче, что ли, бата не было, что ты этот взял?
— Не было… — Кодя положил ложку, поднял глаза на Жарких, спросил: — Анкудин Митрофаныч, а где твой бат? Тот, маленький?
— А Черных укатил на базу. Только что.
— Жаль. Нам бы его…
— На Быстрой стоит «Чирок»… Можно бы его дать, да уж больно рысковой… — Жарких развел руками.
— Нет, «Чирка» не возьмем, — сказал Кодя и принялся за уху.
— Что значит «рысковой»? — поинтересовался я. — Неустойчивый, что ли?
— Ага! Валкий. Чуть не так — в одночасье опрокинется, — пояснил Жарких.
— Наш тоже как утка. После первого кривуна я даже пуговицы расстегнул на фуфайке… Думал: опрокинемся, придется бат догонять.
Ложка Коди застыла на полпути ко рту. Какое-то мгновение Кодя смотрел на меня, словно видел впервые, с удивлением спросил:
— Ты что, плаваешь?
— А ты разве не плаваешь?! — с не меньшим удивлением задал я вопрос.
— У нас никто не плавает. Вот и Анкудин Митрофаныч скажет…
— Где научишься? В банной шайке? — усмехнулся Жарких.
— Да воды-то… Одна Камчатка чего стоит!
— Попробуй сунься. Вода ледяная, враз судорогой всё тело сведет…
Я тотчас вспомнил первый выход из бухты на реку, пересаживание, преодоление бурной стремнины у мыса. Малейшая оплошность — и несчастье!
— А на бату ничего, — продолжал паренек. — Только ошибаться не надо. Нельзя. Мой отец годов уже сорок ходит по речкам… Обыкновенное дело.
— Мда-а… — неопределенно протянул я.
— Ты чего? — вскинулся Кодя.
— Ничего. Уха вкусная…
Олег Куваев Берег принцессы Люськи
Утром я просыпаюсь от Лёхиных чертыханий. В палатке темно, и я могу разглядеть только белый глазок лампочки на рации и скрюченную фигуру возле неё. Рация у нас старенькая, ещё военных лет. Я знаю, что надо лежать тихо-тихо, иначе Леха будет здорово злиться.
Дробь ключа кончилась, белый глазок потух. Можно начать разыскивать штаны, чтобы закурить. Сейчас Леха передаст мне очередные директивы и всякие экспедиционные новости.
— Ну как?
— Питание совсем село, — устало отвечает Леха. — Мыши и то громче шебуршат. Кое-как одну телеграмму принял.
Он протягивает мне листок. Я вылезаю из палатки и с трудом разбираю торопливые каракули: «Вывезите поселка направленного вам специалиста-ботаника окажите необходимую помощь точка Князев». Князев — это начальник нашей экспедиции.
— А зачем нам ботаник?
Леха пожимает плечами. Он сидит у входа в палатку в одних трусах и дрожит.
— Кстати, могу сообщить, что это девица. Симпатичная, мне базовский радист по секрету отстучал.
— На это у вашего брата питания хватает, — машинально ехидничаю я.
В самом деле, непонятно. У нас крохотный отрядик из трех человек и ясная задача, далекая от ботаники, так же как, скажем, от балета: мы мотаемся на вельботе вдоль берега Чукотского моря и занимаемся почетным делом — стратиграфией морских четвертичных отложений. Можно, конечно, протянуть мысль о всеобщей связи наук, но…
Я смотрю на Леху. В волосах у него запутались клочки оленьей шерсти от спального мешка, он совсем посинел от холода и нетерпеливо ждет результата моих размышлений. Такому только и не хватает женского общества.
— Да-а… Загадка эфира. Может, ты перепутал? Может, не нам ботаника? — с надеждой переспрашиваю, я. — Да уберись ты в палатку, посинел ведь, как эмалированный чайник.
«Ей-богу, удар судьбы, — думаю я. — У нас железный мужской коллектив. Зачем нам четвертый лишний? Тем более симпатичная девица. Дуэли устраивать?»
Погода явно портится. На западе, над Губой Нольде, небо в рваных переходах от темного к совершенно белому. Северо-западный ветер несет влажный холод, запах йода и тоскливые чаячьи крики. Я думаю о Мишке Бороде. Его нет уже третий день. В одиночку бродит Борода по желтой августовской тундре, спотыкается на кочках, обходит ржавые, плоские как блин тундровые озера. Отчаянные вопли гагар будят его по ночам. А ведь здесь даже белые медведи есть. Кто знает, к чему может привести мрачный медвежий юмор?
Уха съедена. Мы лежим у костра. Ветер уносит сладковатый махорочный дым.
— Нельзя ехать в поселок, пока Борода не вернулся.
— О величайший из геологических начальников! — Леха щекочет мне живот травинкой.
— Мы и так даже элементарщины по технике безопасности не соблюдаем. Подумай, ходить в маршрут в одиночку!
— О великий мандарин тундры, — вкрадчиво гнусит Леха, — поедем в поселок. Несчастная девушка ждет нас. Сидит на катерном причале и смотрит в море. Она ждет шхуну с белыми парусами. Я же думаю только о Мишкином счастье.
— При чем тут Мишка?
— О великий… — Леха вдруг начинает неудержимо смеяться.
Глядя на него, я тоже не могу не улыбнуться, а из кустика рядом с палаткой вылетает знакомая птаха и начинает возбужденно прыгать по веткам.
«Что случилось, что случилось?» — озабоченно чирикает птаха.
С трудом я узнаю, в чём дело. Оказывается, Леха всё же дурачил меня. Он кое-что знает о ботаничке.
Этой весной в бухте Провидения параллельно с нами базировалась партия Академии наук. В кино Мишка познакомился с девушкой из этой партии. Она собирала типовой гербарий севера Чукотки и здорово интересовалась морским побережьем. Мишка пригласил её к нам и растолковал, как приехать, наобещал при этом сорок коробов, наговорил о помощи, удобствах, о тесном содружестве геологии и ботаники. А через день нам дали самолет, и мы улетели.
Перед тем как уйти в маршрут, он предупредил Лёху.
«Плыть или не плыть? Своей работы хватает. Только вчера вернулись из маршрута», — думаю я.
Перед тем как уйти в маршрут, он предупредил Лёху.
«Плыть или не плыть? Своей работы хватает. Только вчера вернулись из маршрута», — думаю я.
— Никудышный руководитель, — в голосе у Лехи негодующий пафос. — Ты не думаешь о личном счастье своих подчиненных. Тебя не пустят в коммунизм. Может, этот ботаник для Мишки та самая, единственная, которая с первого взгляда…
Леха умолкает. Театрально вытирает пот с лица.
…Нам бы отдохнуть до обеда, потом обработать записи. Страшно важно, что принесет Борода. Он отправился на холмы Нгаунако. Холмы — за нашей территорией, но только там мы можем окончательно убедиться, что в четвертичное время трансгрессия не заходила значительно на юг. Ведь это страшно важно! По ракушкам, по отшлифованным галькам, по окаменевшей ряби древних волн мы лепим хронологию былых времен, и где-то в её середине пройдет драгоценная полоса золотоносных отложений. Нам нельзя ошибаться, потому что по нашей схеме будут искать другие. От нас зависит их успех. Такое уж нынче взаимосвязанное время.
«Что случилось? Что случилось?» — по-прежнему заботится птаха. Милое пернатое чудо!
Я не знаю, что правильнее, но плыть надо. Может, она и на самом деле для нашего Бороды «та самая, единственная».
Голос Лехи гремит репродуктором: «Шейх Чукотского моря и его верный друг Леха совершат прогулку на собственной яхте и заодно сделают полезное дело».
Наша прогулочная яхта — это десятки раз латаный и перелатанный вельбот. У мотора загадочное зарубежное происхождение. Ребята говорят, что зверь-двигатель — шведский, я же, чтобы не быть беспринципной амебой, утверждаю его южноамериканское происхождение. Во всяком случае, он старше всех нас троих, вместе взятых. Мы очень любим наш мотор, любим боевые шрамы на его корпусе, расхлябанный джазовый стук цилиндров, самодельный винт. Мы же дети XX века, любовь к технике у нас в крови.
Бороде оставляем записку.
Темная вода реки, в устье которой мы стоим, выводит нас в море. Светлые, солнцем и холодом напитанные брызги взлетают над носом. Вельбот танцует вместе с темными накатами волн, вой мотора отмечает ритм танца. Кажется, что мы стоим на месте, а танцуют низкие, уходящие от нас берега. Чайки-нахалюги борются с ветром, косят глазами: чем бы поживиться. Пара нерп всплывает вблизи. У нерп грустные загадочные глаза. Наверное, они много знают о чайках, о рыбах, о том, что раньше было в Чукотском море, но не могут рассказать нам. Поэтому им грустно. Покружившись, нерпы исчезают, безнадежно махнув хвостом.
На правах шейха я лежу на носу вельбота. В кухлянке тепло. Леха на руле. У него морской прищур, мокрое лицо. Где-то по соседству остров Врангеля.
— Брошу я вас с Мишкой, — бубнит Леха, — уплыву на Врангеля. Буду жить простой и здоровой жизнью предков.
— Ну и сиди на своем острове. Мы с Мишкой будем вести простую и здоровую жизнь на Марсе.
…В поселке нас знает каждая собака в буквальном смысле слова. Редкие катера забредают сюда летом, и новые люди очень здесь заметны.
К деревянному причалу подходят первые любопытные. Как всегда, впереди всех дядя Костя, пекарь, один из самых добродушнейших на земле стариканов. Мы привязываем вельбот и тут же, на берегу, делаем перекур.
Неторопливо греет августовское солнце, у самой воды возятся несколько чукчат, все как на подбор в одинаковых крохотных кухлянках, где-то тюкают топоры. На земле оленеводов и охотников царит мир.
Мы толкуем о ходе рыбы, о копытке в одном из дальних стад. Конечно, нам хочется поскорее посмотреть на Мишкиного ботаника, но мы знаем, что чуть позднее нам и так всё скажут.
— А вас тут девушка одна ждала, — говорит дядя Костя. — Улетела сегодня.
— Как улетела? — дружным опереточным дуэтом спрашиваем мы.
— Вертолет тут был из ледовой разведки. Уговорила. Они сначала на Врангеля зайдут, потом к вам…
— Улетела, — кивают нам знакомые чукчи.
— Сегодня улетела, — попыхивает трубочкой старина Паныч.
— Улетела, улетела, — гомонят на берегу ребятишки в кухлянках.
Наверное, вид у нас обескураженный, потому что каждая морщинка на лице дяди Кости начинает выражать участливое сожаление. Тюкают топоры, прохладный ветер с моря гоняет папиросные дымки.
Эта история начинает меня злить. Мы мрачно бредем на почту, потом в магазин. По дороге приходится раскланиваться направо и налево. Ребятишки бесхитростно повторяют нам историю про вертолет, девушку и занятых пилотов. Делать нечего, надо подаваться обратно.
Зверь-двигатель угрожающе пропускает такты. На всякий случай держимся поближе к берегу. Светлые волны хлещут камни по щекам, а те воспринимают это с завидным спокойствием.
— Черт бы побрал эту девицу! Наверняка какой-нибудь крокодил в юбке.
— Почему?
— Красивых в экспедицию не загонишь. Есть такой объективный закон природы. А если попадет, так и в тундру — с пудрой. Видал. Знаю.
Мы упражняемся в шутках о любви с первого взгляда. Видимо, живность в Чукотском море не любит грубых острот: нерп нет, чаек тоже. Ветер резвится не на шутку. Страшновато. Как-то там Мишка? По вечерам о друзьях думаешь чаще и теплее.
Всё же в самом устье мотор заглох.
Стемнело, и, выгребая, мы немного ошиблись и наскочили на мель. Вельбот стукнуло днищем, несколько вёдер воды заплеснуло в лодку. Мы вымокли и разозлились. Пока гребли вверх к палатке, стало и вовсе темно.
Перед палаткой горит костер. У меня легчает на сердце, потому что у костра двое. Значит, Мишка вернулся. Пришел наш шалопутный Борода, как всегда, точно в срок. Не поломал ноги на кочках, в мерзлотных трещинах возле озер, не случился у него приступ аппендицита и не встретились медведи с мрачным юмором — пришел Мишка. Теперь нам наплевать, кто там второй: будь то сама Сильвана Пампанини или крокодил в юбке.
Идем усталые, мокрые и злые. Палатка и кусок тундры возле неё давно уже считаются нашим домом. Леха бормочет поговорку о татарине. Но через минуту мы уже забываем о поговорках и вообще о многом забываем.
Мишка сидит, как обычно. Рыжая борода лезет в вырез кухлянки, голова поросла свинячьим ворсом. Нос картошкой, лицо чуть опухло от морских и тундровых ветров. Хорош!
Но рядом с Мишкой сидит и смотрит нам навстречу чудо природы.
У этого чуда кругловатое лицо, пикантно вздернутый носик, и ещё у чуда есть глаза. Бывают голубые глаза-озера, бывают темные глаза-колодцы, бывают глаза-пропасти. У данного чуда природы совершенно определенно глаза-пропасти. Вероятно, мы с Лехой немного ошалели. Мы машинально проделываем традиционный ритуал знакомства…
— Вы уже, наверное, есть хотите? — заторопилась она. — Я тут не теряла времени даром. Знаменитый черепаховый суп из свиной тушенки.
— Да нет… Мы недавно обедали… Но вообще-то можно, — смущенно врет Леха.
Не узнаю своих парней. А Люся — чудо природы — будто ничего не замечает.
— Вы, как бесстрашные викинги, появляетесь ночью и в штормовую погоду. Я уж думала, одной придется хозяйничать. Мишка пришел полчаса назад. Жаль, что я не смогла плыть на вашей шхуне…
Викинги… Шхуна… А я-то думал, что только мы любим эту романтическую чепуху.
Суп по всем правилам завернут в спальный мешок. Даже чашки — о боже! — вымыты. Нет, такое только в книгах. Я слышу тихий стон Мишки Бороды. Что случилось с нашим мужественным бродягой?
Рядом с кастрюлей стоит бутылка вина.
— Айгешат! — стонет Мишка.
— Это для знакомства.
— Мадемуазель, — склоняет голову Леха, — в этих ватных штанах мне трудно походить на герцога, но позвольте поцеловать вашу руку. В знак уважения. У вас экспедиционная душа — это высокий дар.
Люся приседает в реверансе, Леха серьезно целует ей руку и вдруг кидается в темноту. Через минуту он возвращается. В руке у Лехи тундровая незабудка — есть такой крохотный веселый цветок. Мы знаем, где Леха её взял. Незабудка была, наверное, единственная во всей округе и росла возле тропинки, по которой мы ходили к лодке. Не знаю, как объяснить этот биологический феномен, но незабудка ещё цвела в середине августа и была такая же крохотная и такая же голубая, как и те, что цветут в июне. Мы дорожили незабудкой.
— Вот, — сказал Леха, — я думаю, братва на меня не обидится.
Братва молча выражает согласие.
Вино мы пили столовой ложкой. Люся наливала каждому ложку по очереди, а потом сама отпивала из этого же «кубка». Незабудку она проколола сквозь свитер на груди.
— Сегодня я ваша королева, — говорит она. — Я одаряю вас милостями. Возвращайте только ложку.
— Люся, ты нарушаешь объективный закон природы, — бормочет Мишка и краснеет. — При твоей внешности и так здорово знать психологию таких опустяг, как мы, — это просто чудо!
— Сегодня мне все говорят комплименты. Один пилот сказал, что у меня настоящие голливудские губы.