— Тю, — сказал молодой парень с самострелом на плече. — Ты кто такой, дядя?
— Дым-Луговой, — отозвался Дым. — Отбился от стада.
— Все мы тут отбились, — сказал парень. — Хочешь остаться? Давай, места хватит, двоих с утра волки задрали…
Дым огляделся. Глаза его привыкали к полумраку. Пространство внутри частокола было укрыто огромным куском брезента. Ни на что не обращая внимания, возились в соломе дети. Поодаль стояли женщины — изможденные, тощие, усталые. Настороженно смотрели на Дыма. Мужчин не было видно.
— Все в поле, — сказал парень. — Тут у нас просто: успел сжать — твое счастье. Не успел — голодай. С факелами ходим — одной рукой огонь держишь, другой траву загребаешь. Только им наши факелы не больно-то страшны.
— При волках живете? — спросил Дым.
Женщины переглянулись.
— Высокий дом, — Кари-Гаевой выругался, как плюнул. — Высокий дом, чтоб его… собрали людей — укрепления строить. Голодуха… Беженцев набралось на каждую крышу по лишних пять десятков. Ни травинки… Какие укрепления? Для чего? Кого укреплять, когда жратва вся под волком осталась? Огни палили… К северу отсюда один умник полстепи выжег. Волков пугал. Великий Лидер! Дети оголодали — ребра торчат. Ну я и послал к черту Высокий дом, всю эту хреновую цивилизацию… Три семьи собрал — и сюда. На тягаче бревна подтягивали, за день частокол поставили, детей спрятали…
— Тягач на ходу? — спросил Дым.
— Где там! — Кари махнул рукой. — Топливо вышло. Откуда топливо? Масла нет. Вот, вместо стенки поставили. Хоть какая буря, а устоит. Все польза.
— Как же тут жить? — спросил Дым.
— Молча, — сказал Кари. — Детей кормим. На зиму запасли уже кой-чего. Вода есть. Перезимуем. Зимой волки голодные будут, но частокола им не взять.
— Тут еще кто-то живет? — поинтересовался Дым.
— На бывшей заставе, — помолчав, сообщил Кари. — Тоже три семьи. Это сегодня день плохой — волки двоих завалили. А так — дежурных ставим на вышке, детей выпускаем попастись, размяться. Волка, его ведь издали видать, если глаз тренированный.
Дым посмотрел на небо; серый треугольник его помешался прямо над головой. В прорехе брезентовой крыши.
— Вот, — Дым стянул с плеч свой видавший виды балахон. Кари сперва прищурился, потом отшатнулся: — Где это тебя? Чего это, не заразно, а?!
— Это стрижка, — объяснил Дым. — Я был у Хозяев.
Неожиданностей не предвиделось. То, что еще недавно было страной, цивилизацией, распалось теперь на очаги, островки. На кормных полях хозяйничали волки. Там же, защищаясь по мере возможности или просто положившись на судьбу, маленькими стадами жили переселенцы, которые предпочли полную опасностей жизнь медленной смерти от голода. Старая линия укреплений еще держалась — во многом благодаря тому, что волкам хватало поживы в степи. Дым пробрался за укрепления на рассвете — ополоумевший от недосыпа молодой солдат долго глядел на него, будто на привидение, потом вяло махнул рукой в сторону города:
— Если талонов на брикет у тебя нету, так лучше и не соваться…
Дым не внял предупреждению.
Спустя два дня он сидел в знакомом доме с колокольчиком над окном. В доме было пусто; ширмы, аккуратно сложенные, стояли у стены.
— Извини, — пробормотал старик. — Угостить тебя нечем. Вот, пригоршня трухи из брикета…
— Дай воды, — сказал Дым.
Старик сидел напротив; Дым отхлебывал из железной кружки глоток за глотком; старик глядел на него, и в этом взгляде был ужас.
— Ничего страшного, — сказал Дым, поставив на стол пустую кружку. — Ты видишь — я не попал на бойню. И шерсть почти полностью отросла.
— Расскажи, — жадно попросил старик, и Дым начал рассказывать. Старик слушал. — Они живут… как тебе объяснить? У них такое пространство, как… как малина. Много отдельных пупырышек… но ягода одна. Каждый живет в своем круге пространства. Каждый занят собой. Никто никого ни в чем не убеждает. Я видел одну женщину, Хозяйку, которая не ест мяса из принципа. Представляешь? Но ей не приходит в голову сказать еще кому-то, что мясо есть нельзя, что оно живое. Они продолжают стричь шерсть и резать стада. Я не понимаю, почему. Они могли бы избежать этого. Но они не понимают. Им не приходит в голову задуматься, что чувствует не то что стадо — сородич, сосед. Их эта устраивает. Они свободны, совершенно. Космически. Им не страшно в одиночестве, им не бывает скучно, они творят, самореализуются. Рисуют — ни для кого, для себя. Сочиняют музыку, которую никто не услышит… Изобретают…
— А власть? — спросил старик.
— Насколько я понял, нет никакой власти. Никто никому не нужен. Каждый имеет все, что пожелает, сам по себе. Такая светящаяся стена, они пальцем указывают предметы, которые нужны, и через минуту уже получают все, что хотят.
— Откуда?
— Не знаю, — в голосе Дыма проскользнуло раздражение. — Не важно.
— Еще как важно, — возразил старик.
— Нам не дотянуться, — безнадежно бросил Дым. — До той бездонной корзинки, из которой они берут свои блага. Они, наверное, заслужили это. Они их сами сделали, изобрели, как изобрели нас, например. Только мы для них бесполезны. Нас неудобно резать, нас неприятно есть.
— Но ты сказал, что остается надежда, — сказал старик после паузы.
— Да, — отозвался Дым. И надолго замолчал.
— А дети? — снова спросил старик. — У них есть дети? Как они размножаются?
— Не знаю, — ответил Дым. — Не бывает такого, чтобы мужчина и женщина жили вместе. Кажется, детей им привозят… оттуда же, откуда и все остальное.
— Из бездонной корзинки? — усмехнулся старик.
— Да.
— А мои все убежали в степь, — помедлив, произнес старик, и в голосе его обнаружились остатки горечи. — Говорят, лучше волки, чем голод.
Дым посмотрел на бурые крошки. Высыпал на ладонь, аккуратно слизнул.
— Есть надежда — для жизни. Для цивилизации — нет надежды.
— Что? — одними губами спросил старик.
— Ты оказался прав, ты, а не я. Лидер был властолюбцем и дураком. Вся эта затея изначально обречена… Ты не знаешь, Дива Донна жива еще?
— Лана-Гаевая зовут ее, — помедлив, сказал старик. — Дива Донна — кличка, псевдоним. Она еще в городе, кажется… но почему нет надежды?
Дым опустил глаза:
— Что в Высоком доме?
— Ничего, — отозвался старик. — Если не считать персональных пайков, очень тощих. Мне вот выдали, по старой памяти. После того, как ты ушел, тебя сперва лишили должности. Потом представили к награде. Посмертно. Впрочем, уже все равно. Но почему нет надежды?
— Все равно, — повторил Дым. — Видишь ли…
— Слушай и не перебивай, — сказал тогда Хозяин. — Дым, твои предки домашние животные. Разумное стадо — нонсенс, ошибка. Ваша цивилизация неправильна, недееспособна. Закат ее может быть более или менее трагичным. Более болезненный выход — волки и одичавшие, понемногу вырождающиеся стада. Менее болезненный выход — договор между нами… между мной и тобой. Пусть они приходят — хоть миллион, хоть два, хоть десять, пространство для них я сумею организовать. Корма… еду — нет. Значит, стада, желающие не знать ничего о волках, должны подвергаться стрижке… молчи и слушай. Стрижка приводит к шоку, только если взрослую сформировавшуюся особь остричь впервые. Если второй раз — шок будет меньше, на третий его не будет совсем. А если начинать стричь молодых — они перенесут это без малейшего напряжения. Это войдет в привычку, из трагедии превратится в обыденность. Только на таких условиях я могу принимать у себя разумные стада. Это своего рода договор — или шерсть, или безопасность. Никакого принуждения. Справедливо?
— Справедливо, — сказал тогда Дым. — А мясо?
Хозяин долго смотрел на него, и Дым выдерживал его взгляд — на равных.
— Вообрази, Дым, сколько в степи появится полукровок. Четвертькровок. Дальних потомков. Сменится несколько поколений, и все. От этого чуда, разума, зародившегося в результате чьей-то гениальной насмешки, шутки, ничего не останется. Тогда придет очередь мяса. Но ты не доживешь, Дым. Ты не успеешь этим огорчиться.
— Спасибо, — сказал Дым после паузы. — Спасибо, что ты говоришь со мной откровенно.
— Не за что, — помедлив, сказал Хозяин. — Наверное, ты этого заслуживаешь.
— Проклятие Лидера! — в ужасе воскликнул старик. — Кто будет острижен…
— Я острижен, и ничего не случилось, — отозвался Дым с кривой усмешкой. — Я жив, как видишь. Я даже вернулся обратно — через территорию волков, которые никого не стригут, зато едят разумных безо всякой рефлексии. И у меня есть главное дело. Оно противно мне, как гнилая трава, но это мое дело.
— Ты думаешь, кто-то согласится на это?
— Все, — сказал Дым. — У всех дети, все хотят жить.
Это было все, что они могли сделать. Отряды солдат, с факелами и при самострелах, конвоировали колонны беженцев. Они шли по дороге, уже проторенной для них, по картам, размноженным на печатных станках; они шли почти налегке — еды в степи хватало, и всю поклажу уходящих составляли немногочисленные книги. Они шли — инженеры и учителя, строители, рабочие, их дети и внуки. Те из них, кто ради спокойной сытой жизни — не своей, а их, малышей! потомков! решился на неслыханное унижение. На стрижку. Впрочем, среди уходящих активно жили слухи о том, что ничего страшного в стрижке нет. Что шерсть отрастает снова. А если стричь сызмальства — дети вообще ничего не заметят. Во всяком случае, не поймут.
— Ты думаешь, кто-то согласится на это?
— Все, — сказал Дым. — У всех дети, все хотят жить.
Это было все, что они могли сделать. Отряды солдат, с факелами и при самострелах, конвоировали колонны беженцев. Они шли по дороге, уже проторенной для них, по картам, размноженным на печатных станках; они шли почти налегке — еды в степи хватало, и всю поклажу уходящих составляли немногочисленные книги. Они шли — инженеры и учителя, строители, рабочие, их дети и внуки. Те из них, кто ради спокойной сытой жизни — не своей, а их, малышей! потомков! решился на неслыханное унижение. На стрижку. Впрочем, среди уходящих активно жили слухи о том, что ничего страшного в стрижке нет. Что шерсть отрастает снова. А если стричь сызмальства — дети вообще ничего не заметят. Во всяком случае, не поймут.
Когда беженцы ушли почти все и город опустел, Дым почувствовал странную пустоту. Его миссия была выполнена, но если имя авантюриста-Лидера пережило века и надолго застряло в человеческой памяти, о Дыме-Луговом люди постараются поскорее забыть. Во всяком случае, он надеялся, что забудут. Имя и ту роль, которую он сыграл, возможно, против своей воли. Каждое утро Дым смотрел на себя в круглое металлическое зеркальце — и видел длинное, немолодое, в седых волосах лицо.
Однажды утром, часов в десять, он вышел на улицу — безлюдную, как в мире Хозяев, но куда более узкую и кривую — и отправился по адресу, записанному на клочке прошлогодней газеты. Крыши чернели, выщипанные, вытоптанные до последней травинки. Ветер развевал чьи-то белые занавески — окно было, будто старуха с растрепанными длинными космами. Дым остановился. Сверился с адресом. Постучал, готовый к тому, что никто не ответит. Через несколько минут дверь открылась. На пороге стояла немолодая истощенная женщина.
— Здесь еще живет Лана-Гаевая? — спросил Дым.
— Лана, — слабо крикнула женщина в недра дома. И кивнула Дыму: — Входите.
Он вошел. Дом был маленький, когда-то удобный, но сейчас заброшенный, запущенный. Грязная солома на полу; из дальнего угла, из-за ширмы, вышла девушка. Дым не сразу узнал ее. Все-таки портрет на круглом значке не мог передать черт живого лица, одновременно приукрасив и исказив его.
— Меня зовут Дым-Луговой, — сказал Дым.
Она вздрогнула. В последние недели имя его стало более чем знаменитым.
— Вот, — он протянул ей круглый значок с почти стершимся изображением. Она посмотрела — опасливо, не касаясь значка. Подняла на Дыма карие, круглые, очень растерянные глаза:
— Да… Но почему… — Он спас мне жизнь, — объяснил Дым. — Жизнь, рассудок.
— Я рада, — пробормотала она. — Но в этом нет моей заслуги.
Некоторое время они молчали. Он разглядывал ее, а она откровенно маялась. Не знала, что ему сказать, и стеснялась выгнать его.
— Почему вы не уходите со всеми? — спросил наконец Дым.
— Потому что я не хочу, — шепотом ответила девушка.
Помолчали снова.
— Вы, наверное, хорошая певица, — сказал Дым. — Жаль, что я никогда не слышал, как вы поете.
— Теперь уже и не услышите, — произнесла девушка, отводя глаза. — Я больше не пою.
— Записок Арти-Полевого не сохранилось, — сказала сухонькая старушка, вдова великого изобретателя. — То, что говорите вы, с моей точки зрения — великое кощунство. Арти был честнейшим человеком и замечательным ученым. Теперь таких нет. Я уверена, что Арти сам изобрел маячки, а не откопал идею в старых источниках. Но у меня нет доказательств.
— Спасибо, — кивнул Дым. — Прошу прощения.
Старушка осталась одна в огромном, на сто человек, доме. Некогда семейство Полевых было многочисленным и славным; теперь старушка осталась одна. Кто погиб, кто бежал в степи, кто ушел с караваном к Хозяевам. Дым вышел на улицу и долго смотрел в желтоватое, затянутое гарью небо. Где-то горела степь: не то случайно оброненный факел, не то жест отчаяния погибать, так всем… Он ушел, незаметно оставив на старушкином столе полпайка брикетной травы.
Глубокой осенью на крышах, в палисадниках и под заборами поднялась бледная, удивленная, сильно опоздавшая трава. Каждый стебель срывали губами и долго катали на языке. На ободранных афишных тумбах кое-где сохранились плакаты с географическими картами. Дорога через степь, дорога через лес, трижды рассекреченная дорога к Хозяевам. Дым пережил два покушения — один раз ему на голову бросили кирпич. Другой раз подсыпали яду в бочку с дождевой водой. Хранимый не то чертом, не то призраком проклятого Лидера, Дым оба раза успешно выжил. В том, что оба покушения уходят корнями в опустевший теперь Высокий дом, Дым не сомневался ни на стебель. «Им милее власть» — так, кажется, говорил некто Гаевой, староста свободного поселка.
Волки иногда забредали на улицы, но скоро уходили прочь. Пока не время. Придет зима — вот тогда за упрямцев, не пожелавших встать на путь спасения, возьмутся и стужа, и голод, и волки…
Умерла вдова Арти-Полевого. Дым помогал ее хоронить. Несколько раз он наведывался к Лане-Гаевой, бывшей Диве Донне, носил еду ей и ее матери. Ему все больше казалось, что Лана радуется его приходу, и вовсе не из-за гостинцев. Шерсть его отросла полностью — совершенно белая, без дымчатого оттенка, за который он получил свое имя. Он завел привычку ежедневно расчесываться, отыскал в шкафу комок ароматической смолы и подолгу жевал ее перед каждым визитом к Лане. Однажды, нажевавшись смолы, он пришел без предупреждения и застал в доме Гаевых молодого парня, почти подростка — тощего, угрюмого, смущенного и настороженного одновременно.
— Познакомьтесь, — пробормотала Лана, — это Люк.
Дым извинился и почти сразу ушел.
Теперь у него было занятие — он искал клады. Оказалось, многие жители еще в первые дни нашествия припрятали кое-что про запас, а потом в суматохе бегства позабыли. Дым наведывался в брошенные дворы и очень внимательно, шаг за шагом, изучал землю и пол в поисках тайников. Попадались ящики с консервами, засыпанные погреба с овощами, мешки с зерном и мукой. Всякий раз Дым делил добычу на равные части и методично, дом за домом, навещал новых и старых знакомых. К его стуку в дверь — два медленных, два быстрых — привыкли. Заслышав его шаги, вскакивали среди ночи.
У Дыма завелось множество закадычных друзей, больше, чем за всю его жизнь. Он не обольщался относительно этой дружбы. Многие, последовав его примеру, занялись кладоискательством, и скоро Дым стал натыкаться на следы кем-то разграбленных тайников. Запасы опустевшего города подходили к концу. Теперь ели солому из матрасов. С каждым днем холодало. Вечерами Дым разжигал на площади костер, благо топлива — деревянного хлама — хватало. И они тянулись к костру, как ночные бабочки — последние горожане, не пожелавшие жить свободным стадом в степи, не захотевшие перебраться под защиту Хозяев.
— Первый грех наших предков, — говорил старик, кутаясь в холстину. — Мы не просто потомки стадных животных. Мы потомки тех, кто пошли за Лидером. И, стало быть, Лидеру доверили свою жизнь и судьбу. Передали ему ответственность…
Старика никто не слушал. Они сидели плечом к плечу — убежавшие от одиночества в своих пустых и просторных домах. Они не нуждались в ораторе, они не собирались похлопывать в такт чьей-то песне. Дым смотрел сквозь костер на Лану-Гаевую, державшую руку тощего мрачного Люка, и пытался представить, что бы ответили эти ребята его бывшей жене, если бы она (великий Лидер, он забыл ее имя!) вздумала рассказать им о любви и свободе. О дружных больших семьях, где любовь крепнет пропорционально числу супругов. И еще он думал о том, что статным животным не нужен, противопоказан разум. Потому что носитель разума — одинок. Потому что стадо обязательно вступит в поединок с желанием мыслить. И еще он радовался, что наконец-то не должен ежедневно, ежечасно выдергивать себя из стада, противопоставлять себя стаду; что наконец-то можно просто сидеть вместе со всеми и делать то же, что делают все. Смотреть в огонь.
Однажды утром он пошел побродить по промышленным районам — ему пришлось принудить себя. Он говорил себе, что там, среди высоких мертвых корпусов может найтись новый резерв продовольствия — но путешествие по заводским улочкам было для него сродни тягостной прогулке по кладбищу. Он так и не дошел до фабричного комплекса, до леса давно не дымивших труб. Бесцельно забрел в инженерную школу, заглянул последовательно в библиотеку, спортзал, классы, нигде не обнаружил ничего, кроме паутины и пыли запустения. Уже собравшись уходить, приоткрыл дверь большой лаборатории — и за ближайшим столиком увидел согбенную фигуру тощего угрюмого Люка.
— Привет, — сказал просто затем, что молча прикрыть дверь было бы глупо и невежливо. Люк глянул так, будто его застали за взломом сейфа. — Я тебе не помешаю, — не то спросил, не то заверил Дым.