Глава 3
При первоначальном осмотре места преступления никаких следов взлома и ограбления, никакого беспорядка обнаружено не было. Убийца имел ключ от квартиры либо действовал хорошей отмычкой. Орудия убийства не нашли. Судмедэксперт сказал, что мужчина умер примерно на час раньше женщины; Произошло это между шестью и семью утра.
— А мокренькое какое интересное, ну вообще, блин, — старший лейтенант Остапчук присвистнул и покачал головой, — мужик американец, а женщина, кажется, еще круче. Слышь, Сань, я все думаю: откуда у людей такие бабки? Вот кто она, эта Кравцова Виктория Павловна семидесятого года рождения? Кто она такая, чтобы так классно жить, а? Может, путана? — Он выложил на стол перед майором Арсеньевым документы убитых и тут же запел чистым тенором старый шлягер про путану и афганца.
Из спальни выносили трупы. Домработница Светлана Анатольевна Лисова внезапно поднялась и вышла. До этой минуты она сидела молча и смотрела в одну точку. Она с самого начала предупредила, что пока не может отвечать ни на какие вопросы. У нее шок.
— Одну минуточку, пожалуйста! — крикнула она санитарам и на цыпочках, крадучись, словно опасаясь разбудить мертвых, приблизилась к носилкам. Санитары остановились. Лисова подняла угол простыни, закрывавшей лицо покойной, и несколько секунд смотрела, прощалась. Затем аккуратно накрыла, расправила складки и с легким вздохом обратилась к санитарам:
— Все, спасибо.
— Светлана Анатольевна, — окликнул ее Арсеньев, — может, вы посмотрите еще раз, насчет украшений.
— Я уже сказала вам, все, что было, осталось на ней! — звенящим голосом прокричала Лисова.
— Серьги из белого металла с голубыми и белыми камнями, цепочка из светло-желтого металла, образок эмалевый, часы из белого металла, — забормотал себе под нос Арсеньев, перечитывая протокол осмотра трупа.
Металл был белым золотом, камни — сапфиры и бриллианты, часы фирмы «Картье», тоже из белого золота, украшенные бриллиантами. Все это сверкало и вопило о своей немыслимой цене, и ни на что убийца не позарился.
— Светлана Анатольевна, ваша хозяйка не снимала свои украшения на ночь? — спросил Арсеньев чуть громче.
Она не ответила, затопала по коридору, печатая шаг, как на параде. Но вдруг остановилась, круто развернулась у зеркала, достала из кармана салфетку, подышала на угол зеркала, протерла, еще через пару шагов остановилась, поправила рамку картины на стене. От хлопка входной двери вздрогнула и несколько секунд стояла, как каменная. Наконец, спохватившись, кинулась суетливо стирать невидимую пыль с этажерки, все той же бумажной салфеткой.
— Пожалуйста, не надо ничего трогать, — чуть повысив голос, напомнил ей майор.
— Да, конечно, — ответила она, не оборачиваясь, скрылась в ванной и включила воду.
— От, тетка, представляешь, че делает, а? Вообще, хоть бы поплакала, блин. Шок у нее. Ни фига, врет она. Нет никакого шока. Вон, какая деловая, — ехидно заметил Остапчук.
— Почему обязательно врет? — пожал плечами майор. — Шок у всех проявляется по-разному.
— Знаешь, Сань, я тут вспомнил, как ограбили квартиру этой, как ее, ну, певицы, — Остапчук сморщил свой толстый, мягкий нос и быстро защелкал пальцами. — Сань, подскажи, как ее, блин? — Он глубоко задумался на минуту, и вдруг опять запел:
— О чем ты вспомнил, Гена? — не поднимая головы от протокола, спросил Арсеньев.
— Фамилия из головы вылетела, ну очень известная певица. А вспомнил я, Сань, потому, что там вот тоже домработница, или нянька, все ходила, совсем стала своя, а потом квартиру грабанули, и оказалось — ее сынок с приятелем, — Остапчук поджал губы, подмигнул обоими глазами и кивнул в сторону двери, — тут вроде следов ограбления нет, но надо еще все хорошо посмотреть. На украшения, которые были на ней, убийца не позарился, а из ящиков там, из тайников, мог все выгрести. Представляешь, Сань, какие в такой квартирке грины, брюлики, а, Сань? Вот и где они? Нету! — Он огляделся и развел руками:
— У американца наверняка был полный бумажник, что ж он, без денег, что ли, жил? А теперь, гляди, полторы тысячи рублей, и ни одного грина.
— Карточки у него, Гена, — объяснил Арсеньев, — а настоящего обыска в квартире еще не производили. У домработницы детей нет. Ты же видел ее паспорт.
— Ну и что? А племянник? А любовник? Во, я все понял! Старая одинокая тетка завела себе молодого хахаля, ей же надо его кормить-одевать, она здесь убирает, чистит, себя не щадит, а деньги прямо под руками, вот они, бери — не хочу! Ладно, Саня, не смотри на меня так. Шутка!
— Вы что, с ума сошли?! — послышался из спальни возмущенный крик трассолога. — Сейчас же прекратите, ведь сказано ясно: ничего не трогать!
— Надо смыть кровь, — громко, но вполне спокойно ответила Лисова. — Смотрите, вот здесь, на тумбочке.
— О! Улики затирает, — Остапчук радостно захихикал, — это ж надо, прямо при нас, не стесняется, танк, а не женщина, скажи, Сань?
— Прекрати ржать, — поморщился Арсеньев, — двух человек убили.
— Ой-ой-ой, какие мы правильные, — проворчал старший лейтенант, — слышь, Сань, ты не вспомнил, как зовут певицу?
Майор ничего не ответил. В гостиную вернулась домработница. Запахло каким-то моющим средством. В руках у нее был пластиковый синий тазик, в котором хлюпала мыльная вода. Она недовольно огляделась.
— Господи, какая грязь… невозможно.
— Светлана Анатольевна, сядьте, пожалуйста, — майор взял у нее тазик, поставил на пол — я должен задать вам еще несколько вопросов.
— Я не знаю, — она помотала головой и нахмурилась, — не понимаю. Чего вы от меня хотите? Я вошла в квартиру, увидела их на кровати и сразу позвонила в милицию. Мне добавить совершенно нечего.
— Как вам кажется, что-нибудь из вещей пропало?
— Чтобы ответить, мне надо посмотреть. А как я могу, если вы не позволяете ни к чему прикасаться?
— Хозяйка держала в доме крупные суммы денег?
Широкое мягкое лицо Лисовой моментально вспыхнуло.
— Не знаю! — прошипела она и энергично помотала головой.
— А кто знает? — вкрадчиво встрял Остапчук.
— Во всяком случае, не я! У меня нет привычки копаться в чужих вещах, и чужими деньгами я не интересуюсь.
— Погодите, но вы же убираете в квартире, — напомнил Арсеньев, — вам приходится раскладывать вещи по местам.
— Да, я стираю белье, развешиваю одежду в гардеробной комнате, чищу обувь. Но я никогда не заглядываю в ящики комода и письменного стола. Я понятия не имею, что там может лежать.
— Ну хорошо, а родственники какие-нибудь «есть у нее? Родители, сестра, брат?
— Родители, вероятно, есть. Во всяком случае, мать. Где-то в глубокой провинции. Но я здесь вам ничем помочь не могу. Никогда ее не видела и даже не слышала, чтобы они говорили по телефону.
— А что вы так нервничаете? — недоуменно пожал плечами Остапчук.
— Довольно сложно сохранять спокойствие в подобной ситуации, — Лисова саркастически усмехнулась, — вы, молодые люди, привыкли к смерти, к трупам, а я, извините, нет.
— Ну ладно, — вздохнул Арсеньев, — чем занималась ваша хозяйка Кравцова Виктория Павловна?
— Вы же смотрели документы.
— Хотелось бы услышать от вас, более подробно.
— Я не знаю.
— Не знаете, где работала ваша хозяйка?
— Понятия не имею, — в голосе Лисовой послышался легкий вызов, — в наше время это вообще не важно.
— Простите, не понял, — Арсеньев улыбнулся, — что именно не важно?
— В наше время, молодой человек, люди не работают. Они делают деньги. Во всяком случае, люди того круга, к которому принадлежала покойная.
— А к какому кругу она принадлежала, интересно? — опять встрял Остапчук. — Что-то я не понимаю, гражданка Лисова. Ничего-то вы не знаете, ни о чем понятия не имеете, — он зашел сзади и оперся руками на спинку ее стула, — получается, что отвечать на наши вопросы вы не желаете. Тогда давайте оформлять все, как положено, в письменной форме, на имя прокурора, с подробным объяснением причин, по которым вы отказываетесь давать свидетельские показания.
— Я не отказываюсь давать показания. Я просто не могу разговаривать в таком тоне, — холодно отчеканила Лисова.
— Нормальный тон, гражданка, нормальный, — возразил Остапчук.
— Пожалуйста, Светлана Анатольевна, ответьте на вопрос. Где работала ваша хозяйка? — Арсеньев грозно взглянул на старшего лейтенанта через ее голову и выразительно двинул бровями. Остапчук в ответ скорчил уморительную рожу и поднял руки, мол, разбирайся сам с этой теткой.
Светлана Анатольевна между тем встала, направилась в угол гостиной, долго рылась в своей вместительной сумке, наконец достала бутылочку валокордина, накапала в рюмку, выпила залпом, промокнула губы все той же салфеткой, уже серой от пыли, аккуратно сложила ее, спрятала в карман, после чего вернулась на место и, глядя мимо Арсеньева, быстро невнятно произнесла:
Светлана Анатольевна между тем встала, направилась в угол гостиной, долго рылась в своей вместительной сумке, наконец достала бутылочку валокордина, накапала в рюмку, выпила залпом, промокнула губы все той же салфеткой, уже серой от пыли, аккуратно сложила ее, спрятала в карман, после чего вернулась на место и, глядя мимо Арсеньева, быстро невнятно произнесла:
— Кажется, она занималась рекламой. Вообще, меня все это не касается. Я не имею привычки совать нос в чужие дела.
„Так ведет себя человек, который боится сболтнуть лишнее, — машинально отметил майор, — нет, неверно. Так ведет себя человек, который вообще боится. Всего на свете. Но не хочет этого показывать. А кому на ее месте не было бы страшно?“
— Значит, вы пришли в одиннадцать сорок? — уточнил Арсеньев, глядя в выпуклые светло-карие глаза домработницы. — Вы ожидали застать Викторию Павловну дома?
— Я пришла убрать в квартире. Я прихожу три раза в неделю, к двенадцати, и работаю до шести. У меня есть ключ. Остальное меня не касается.
— Ваша хозяйка не собиралась уезжать из Москвы на праздники?
— Не знаю.
— Погодите, Светлана Анатольевна, но вы ведь как-то общались, разговаривали? Она вам платила предупреждала, что должна уехать, что придут гости, ну и так далее, — Арсеньев слегка напрягся, пока не понимая почему. Вряд ли ему передалась шутовская подозрительность Гены Остапчука. Старший лейтенант вообще всегда всех подозревал, даже в случаях естественной смерти со значением кивал в сторону близких покойного, а потом долго вычислял, какие у этих близких могли быть мотивы и выгоды, что им достанется из имущества.
— Одним из условий было молчание, — Ли-сова надменно вскинула подбородок. — Когда я начала здесь работать…
— А когда вы начали? — быстро перебил Арсеньев.
— Год назад.
— По рекомендации знакомых? Или через агентство?
— По просьбе моего близкого друга. Я много лет веду в его доме хозяйство, и он попросил помочь одинокой женщине, с которой связан по работе.
— По работе? Значит, вы все-таки знаете, где работала ваша хозяйка? — тихо спросил Арсеньев.
Лисова молча помотала головой.
— Что за близкий друг? Пожалуйста, назовите его фамилию.
— Послушайте, зачем вы меня допрашиваете? По какому праву? Все равно вам не доверят расследовать такое серьезное дело. Убит иностранец, и мне странно, почему до сих пор здесь нет сотрудников ФСБ. А вы, собственно, кто такой? Из районного отделения?
— Почему район? Мы не район! — обиделся Остапчук. — Мы из МУРа, я же вам, гражданочка, показывал удостоверение. Читать умеете? Так знакомого-то вашего как зовут, который вас сюда рекомендовал? Телефончик его потрудитесь сообщить.
Лисова вытаращила глаза, открыла рот, но больше не произнесла ни слова и вдруг стала медленно заваливаться на бок, продолжая смотреть на Арсеньева. Остапчук все еще стоял позади нее и успел подхватить. Со стула она не свалилась.
— Ну, ну, гражданочка, не надо нам здесь спектакли разыгрывать, — проворчал он и легонько похлопал ее по щекам.
Впрочем, это был не спектакль. Светлана Анатольевна действительно на несколько минут лишилась чувств.
* * *Дождь кончился, но туман все не рассеивался. Он стал голубоватым, как обезжиренное молоко.
— Возьми себя в руки, — бормотал Андрей Евгеньевич Григорьев, пробегая мелкой трусцой по влажному тротуару, мимо нарядных двухэтажных домов классического колониального стиля, мимо аккуратной маленькой копии готического собора с двумя тонкими ребристыми башенками и цветными витражами. На углу Сидней-стрит он чуть не налетел на разносчика пиццы, который тащил высоченную стопку белых коробок, и видны были только его ноги в форменных синих штанах с желтыми лампасами.
За чугунной оградой школы святого Мартина резвились дети. Настоящие маленькие американцы, раскованные, сытые, счастливые. Все вокруг напоминало качественное голливудское кино, и бегущий трусцой благородный старик Эндрю Григорьефф с лицом усталого от собственных знаний профессора, немного комичный, но вполне добротный американский гражданин, чудесно вписывался в кадр.
Мяч перелетел через ограду, подпрыгнул у ног Григорьева и скакнул на мостовую. Кино продолжалось.
— Пожалуйста, сэр! — прозвучал из-за ограды детский голос.
Русоволосый румяный мальчик схватился руками за чугунные прутья, смотрел на Григорьева и улыбался. Андрей Евгеньевич шагнул на мостовую, поймал мяч. Это оказалась голова чудовища из популярного мультсериала. Не дай Бог приснится во сне такая глумливая гадина.
— Сэр, пожалуйста, верните наш мяч! — рядом с мальчиком у ограды стояла девочка, изящная, игрушечная девочка с большими карими глазами и такими гладкими блестящими волосами, что голова ее напоминала облизанный апельсиновый леденец. Минуту назад она носилась и прыгала, а волосы у нее остались в полном порядке, как у настоящей киногероини. Лишь металлическая пластинка на передних зубах нарушала голливудскую гармонию кадра.
Григорьев размахнулся, чтобы перебросить монстра через ограду, но замер в нелепой позе. Ему вдруг почудилось, что вместо мяча в руках у него бомба, и через секунду живая картинка, подернутая теплым диетическим туманом, распадется на тысячу кровавых клочьев. Сверху на него смотрел фантастический урод, отштампованный на мячике, и усмехался гигантским злобным ртом. Григорьев попытался вспомнить имя мультяшного маньяка, но не сумел.
В Японии детишки бьются в судорогах и выбрасываются из окон, насмотревшись мультиков про таких вот веселых ублюдков. Здесь, в Америке, младшие школьники таскают пистолеты у родителей и стреляют в одноклассников.
— Это не я сошел с ума от страха за Машку. Это мир сошел с ума, — пробормотал Григорьев и перекинул мяч.
— Спасибо, сэр! — румяный мальчик поймал голову монстра, прижал к груди и, прежде чем бросить леденцовой девочке, смачно поцеловал маньяка в нарисованную вампирскую пасть.
Андрей Евгеньевич побежал дальше, не оглядываясь. Ему не хватало воздуха. Обычно здоровый американский бег трусцой по этим тихим красивым улицам успокаивал его, но сейчас сердце разбухло и пульсировало у горла, как будто собиралось лопнуть.
— Возьми себя в руки! — повторял Григорьев. — Возьми себя в руки, бережно отнеси в свою гостиную, к камину, к дивану, к теплому халату, к карликовой японской яблоньке во внутреннем дворе. Как раз сегодня утром она зацвела, раскрыла нежнейшие бело-розовые бутоны. Что может быть важней и значительней такой красоты? Да ничего на свете!
Андрей Евгеньевич уже не бежал, а шел, очень медленно, сгорбившись, считая каждый шаг. До дома оставалось не больше пятидесяти метров. Свернув на свою улицу, он почти сразу увидел сиреневый спортивный „Форд“. Машина стояла возле ворот его гаража, и ворота медленно ползли вверх.
— Мерзавка! — прошептал Григорьев. — Я тебе покажу Москву! Я тебе устрою спецоперацию! Прощаться приехала? Сказать гуд-бай и поцеловать любимого папочку в лобик? Благословения попросить? Хрен тебе, Машка! Я тебя на это не благословляю! — Он сжал кулаки в бессильной ярости и сам не заметил, как распрямилась спина. Он уже не плелся, не шаркал. Он шагал пружинистым сильным шагом, и глаза его сверкали сквозь последние легкие клочья тумана.
Когда он приблизился к воротам, гневный монолог иссяк, затих, словно шипение воды на раскаленных углях. Тонкая фигурка в белых узких джинсах и свободном бледно-голубом пуловере ждала его на высоком крыльце. Туман окончательно рассеялся.
— Привет, — сказала она и шагнула вниз, ему навстречу, — привет, папа. Тебе очень идет этот свитер.
Ее волосы, такие же светлые, как у ее матери, блестели на солнце. Большие глаза, тоже материнские, меняли цвет в зависимости от погоды, освещения и цвета одежды. Сейчас она была в голубом, и глаза казались совершенно небесными, ангельскими. Она смотрела на него сверху вниз, ласково и насмешливо, как умела смотреть ее мать, и уже потянулась, чтобы чмокнуть его в колючую щеку, но он грубо отстранил ее и принялся молча, сосредоточенно шарить в карманах.
— У меня есть ключи, — Маша протянула ему свою связку, — если ты будешь злиться, я сейчас уеду.
— Скатертью дорожка, катись отсюда, маленькая засранка, — проворчал он и добавил по-английски:
— Вы спешите, леди, у вас много дел, я вас не задерживаю.
— Папа, кончай валять дурака. — Она вошла вслед за ним в дом и все-таки чмокнула его в щеку. — Ты почему такой мокрый? Бежал?
— Отстань, — он прошагал мимо нее в гостиную, плюхнулся на свой любимый диван.
Но она и не приставала больше. Она отправилась на кухню, захлопала дверцами, зашуршала пакетами. Он сидел на диване, смотрел, как преломляется солнечный свет в каждом яблоневом цветке. Сказочная красота вызывала острое, странное раздражение.