Черт меня знает, и отчего такую заунывную песню затянул?
Вот и чертей без числа пускаю на лист белый, незагаженный... И прочие ругательства на язык просятся. И ведь иной раз и просачиваются, нехристи, выдавая малокультурность и запальчивость унылого сочинителя.
Но ругательства и злые никчемные мысли все меньше и меньше роились и почти напрочь улетучивались по мере того, как я слушал, застряв перед, словно ожившим электрическим ящиком, - слушал обиженной душою русскую душевную песнь-былину про русского природного пахаря...
Я слушал про пахаря, тер и давил сопли, смаргивал на щеки горячие тяжелые слезы и напрочь же забыл, что я в доме не один, что в любую секунду может войти-впорхнуть для какой-нибудь малости и законфузить меня пустяшным недоумением насчет...
Но моя благоверная не тревожит меня, и моя душа разомлевшая - но не раскисшая! - продолжает свою странную нужную службу-работу...
1992 г.
УСПЕТЬ БЫ, УСПЕТЬ!
Запомнить, запечатлеть в своем мозгу усталом и черт знает чем забитом, напичканным всякой повседневной дрянью, мелкими делами и заботишками, но... но ты же художник, тебе Создатель даровал дар живописца, ты умеешь писать живых людей с их живыми чувствами, - и поэтому ты должен служить... служить своим даром, служить все равно в какой час дня или ночи, но нести свою пожизненную вольную службу.
Именно, что вольную службу - не добровольную, отнюдь. Ты не доброволец, потому что ты не по своей, не по доброй воле повязан этой пожизненной службой, - служением.
Потому что - служение - это нечто качественно иное, чем добровольство.
Безусловно, если ты имеешь добрую волю для служения живописанию, потомками-историками тебе сие занятие зачтется, примется к сведению, а то и в пример некоторым вольным живописцам поставится: мод, сей знатных способностей живописец не с покорностью нес крест свой, но с легкостью необыкновенной, без натужливости и причитаний, и хвала сему истому и истинному творцу, - и... прочее в этом духе.
Потому-то имей совесть и стыд и не мучь понапрасну свой богоотмеченный мозг, свое внимание всяческой безделицей. Потому что безделушки всегда сумеют прокрасться в твое уединение и, походя понарушить покой твоей души.
Все внешнее мятежное и тщедушнее, бытийное и бытовые печали и услады оставь Духу своему, - уж он-то сумеет распорядиться, - рассортирует, как оно по тебе и должно быть, по твоим принципам, по твоему характеру, по твоим привычкам и наклонностям, - ошлакует и профильтрует, - только без боязни доверься.
Но блюди Душу для истинного Богового служения, - этим ты значителен и капитален по существу своего пребывания в среде погрязшего в неисчислимых грехоисчадиях людского сообщества, - только покойной своей душой ты сумеешь вовлечь себя во все равно который час в благочестивую Богоданную игру, настоящую человеческую от колыбели игру, которую мы называем обычными человеческими словами: творческим горением, талантом, самородством, гениальностью.
Но только, если эта игра - есть для тебя служение, потому что так оно и есть, если Богом одарен...
1990 г.
НЕРВ РОССИЙСКИЙ
А мне все-таки литература ближе. Литература, которую породили наши русские писатели: Гончаров, Бунин, Шмелев, Достоевский, Гоголь, Аксаков, Лесков, Мельников-Печерский, Писемский, Чехов, Горький, - разумеется, несравненный и гениальный...
Да боже ты мой! Сколько их у нас Россия-матушка народила, чтоб они порадовали нас, чтоб они порадели за всех нас, чтоб оставили всех нас в своих творениях.
Боже мой, да разве у меня, обыкновенного, прилежного некогда читателя достанет слов благодарности, да чтоб от души всей, от сердца, чтоб только и выразить всю нежность свою к Российским сочинителям...
Боже мой, да разве эти люди - сочинители?! Да никоим образом это обыденное слово не передаст всю их важность для души российского человека, то есть, прежде всего, для русского сердца. Когда сам слог, сам нерв ее, вся ее кровеносная система приспособлена для противоречивого и бесшабашного российского организма...
Русский дурень-валенок, вчитавшись в текст, видит не буковки, не обороты словесные, - самого себя, дурня, во всей своей красе лицезрит.
И потому он, русский читатель, благодарно смехом заливается, и печалится изволит, и негодует, а уж душою отмякает, как никакой иной иноземный просвещенный читатель.
А вы утверждаете, что господин Гончаров скучен, длинен и нудноват... И хотел бы я поглядеть на вашу умную физиономию, чтоб только тотчас же и отвернуться от сего зрелища. Потому как на всякую глупость долго глаза тратить - аппетит пропадает.
Российский, русский животворный аппетит, нагулянный в лугах и рощах, на озерах-реках и пашнях Русской словесности, - аппетит жизни. Жизни буйной, хмельной, праздничной - и жизни вдумчивой, хлебопашеской, работной, благосемейной.
Жить жизнью угодной Богу. Угодной и общине человеческой.
А вы бормочите, что литература - это ненужно и трата вашего драгоценного времени.
А мне, знаете, жаль отчего-то вас. Вы ведь из моего племени россиян. Или как?
1990 г.
РОМАНС
Романс, истинно ностальгический, со слезою и удалью гусарской, офицерской, но всегда во времени печальный и слегка лукаво надрывный, то есть именно точно надрывный, после которого напрочь, - вернее, в момент слушания романса - напрочь же удаляются твои сегодняшние думы о суете, о быте, о неурядицах, - видится прошлое "родное, далекое слушая ропот колес..."
И чувствуешь себя настолько русским и близким матушке-России, - в точности ощущаешь себя современником Ивана Тургенева.
Видишь себя в русском просторном белом поле, бредущем вдаль... И почему-то пеший при вечернем приуставшем солнце, странно право, хотя в сердце музыка утренняя, и само утро за окном чистое, даже какое-то блеклое с голубизною нисходящею в синь, где спит еще респектабельная Европа, а мое настороженное ухо ловит скрип не то коромысла, не то заржавленных петель калитки, что нараспашку встречает любого, мимо проходящего, - утро туманное, утро седое, нивы печальные, снегом покрытые...
А далее лишь музыка поздняя, не услышимая самим автором утра туманного.
"Первые встречи, последние встречи..."
Эх, доля российская, доля распечальная, музыка грешная полей позаброшенных, русые бороды во хмелю к груди прикипелые...
А ведь любит русская - российская, самодержавная, имперская, - душа попечалиться, позатосковать, поднапиться до остервенения безудержного, чтоб затем проплакаться, повиниться перед обиженным миром честным. И потом, на исходе жизни, повспоминать былые питейные утехи-подвиги...
Все это тоже слышится мне в русском романсе, где и любовь-кручина несчастная, неразделенная, и ширь-свобола ямщика замерзающего в степи, или барина утомленного жизнью праздной, или, напротив, полного юношеской удали и кипения барчука-корнета, допивающего свой последний бокал шампанского, чтоб поутру раннему и седому припасть всей своей пылкой грудью, залитой кровью, к зеленому росному ковру русского поля, - барчук сабелькой-палашом лишь грациозно взмахнул и подкошенный очередью "максимовой" нечаянно прозрел то утро туманное и святое, где он, мальчишка, в любви признавался гувернантке своей, а та скрыто в саду играла на семиструнке и ласково поощряла храбреца...
1990 г.
СКАЗКА О РУССКОМ ДУРАКЕ
В давние времена на Русь-матушку опустился Красный мрак. Мрак носил страшное название: "Призрак коммунизма".
А за несколько лет до того страшного времени в одной русской деревне объявился паренек. Обыкновенный такой, глазастый, голубоокий, со спутанными кудрями.
Одна беда, - паренек заговаривался, без прижмурки разглядывал родное солнечное светило, и вдобавок целыми днями напролет играл с котятами, щенками и прочей бродячей сельской живностью, хотя имел рост настоящий, мужицкий и голос густой с вечно простуженной сипинкой, и соответственно хлюпкий неприбранный нос в виде молодого клубня.
- И нам, стало быть, подвалило! Слава Богу, свой родимый дурак! - От души порадовались сельчане. - Ишь, каков богатырь... И солнышко, вишь, его не смущает, не сморгнет, подлец! Как бишь тебя? Егорка! Минька! Ванюшка!.. А, Ванька! Гляди, братцы, откликается малый! Ванька, а Ванька, и откуль тебя ветром надуло?
На простодушные допросы веселых сельчан Ванька-дурак не отзывался.
И получилось, - глазастый, плечистый отрок вроде подкидыш оказался.
И в тот же день на сельском сходе порешили довольные крестьяне не обижать пришлого мальца, а по справедливости судьбы содержать собственного дурака на общественных харчах. А жили в ту пору русские селяне обыкновенной зажиточной жизнью.
Летом общественный дурак ночевал там, где буйную кудластую его головушку сон сладкий смаривал.
Если посуху, - в колосьях ржи или гречихи, а то в бирюзовых льнах купался-нежился после обеденной крынки молока с черной ноздреватой краюхой.
Если посуху, - в колосьях ржи или гречихи, а то в бирюзовых льнах купался-нежился после обеденной крынки молока с черной ноздреватой краюхой.
В промозгль не брезговал и добротной песьей будкой на пару с агромадным цепным псом Муромцем, который до того дня и понятия не имел, что прячет в себе добродушный и компанейский нрав.
Умиротворяющий талант жил в деревенском блаженном приблудившемся отроке.
На ту пору в мире произошел окончательный сговор черных сатанинских сил: началось великое людское взаимное истребление, - первая Мировая бойня.
И через непродолжительное кровавое время на Русь опустился полог Красного мрака.
И на русские головы нашло страшное затмение.
Русские стали отличать друг друга по цвету: красный, белый, зеленый, черный, желто-блакитный, и совсем редко вспоминали, что они сыновья единой матушки святой Руси.
Здоровые головы запросто теряли рассудок, а Ванька-дурак, не будь дураком, взял и уразумел: пришло его дураково время-времечко!
Первым делом, Ванька выправил себе по мандату лаковую на толстых каблуках обувку - сапоги. Лыковую общественную забросил в костер. На замасленном от волнительного восторга лбу химическим огрызком изобразил пятиконечную фигуру, и с настоящей важностью отправился на прием к полномочному представителю из райкомбеда.
Через совещательный час представитель райкомбеда, выходец из земских фармацевтов, прямо на главном месте, на виду у невеликого сельского православного храма сказал важную речь:
- Граждане кулаки, и прочий мелкобуржуазный элемент! Отныне Иван Дураков, с сего в точности дня назначается мною продкомиссаром и сельским консулом во исполнение указов и решений районной власти. Отныне Иван Дураков полномочен, судить, рядить и миловать! Разведка доподлинно донесла, что село ваше вражье. Потому как подозрительно не наблюдается ни одного захудалого двора. И батраков совсем не обнаружено! Зато обнаружен не учетный собственный дурак! Не учетных лиц отныне не полагается. Потому как военно-полевое время и революционная бдительность! В приватной беседе родилось единогласное решение-резолюция: ваш дурак - есть, отнюдь, не дурак, а человек насквозь преданный коммунарским идеям. Иван Дураков жить с псом в его не гигиенической будке категорически не согласный. Засим, выделить ему собственную пятистенку. С довольствия не снимать. Сто кулей хлеба с отрядом заберу через двадцать четыре часа на обратном марше.
Революционную свою речь уполномоченный комбеда веско ронял, стоя на реквизированной рессорной бричке станового пристава.
И, сказавши о хлебе, поглубже натянул хромовый картуз, переправил деревянную кобуру с маузером между ног, втиснутых в кожаные галифе, утвердился на кожаных подушках, и с выпрямленной кожаной же революционной спиной скрылся с глаз долой на предвещающих двадцать четыре часа. Оставив о себе странное сказочно-кащеевское воспоминание, которое не перебило такое привычное натуральное курящееся - навозно-жеребцовое...
И стали притихшие мужики чесать в затылках и под бородами, недоуменно судача:
- Слышь-ка, кум, а не сон ли дурной привиделся...
В ответ на немые простодушные взгляды новоявленный консул, Иван Дураков смилостивился:
- Ныне, мужички, мне дураком не резон жить, имить мать. Ес-лив за просто так можно назначиться вашим начальником. Зимовать по хлевам и пёсьим будкам, будя! Поиграл дурня, значит и будя. И горбухой ржаного, и крынкой молока таперича не отделаться от моей полномочной особы. Хватит, мироеды! Попили моей дурной кровушки, и будя. Таперича мой черед. А потому как по знтой вот бумажке! И чтоб самогонка в моем кабинете завсегда первачом пахла! Имить мать.
И с распрямленной домотканиной спиною, точно всунутой в коммунарский кожаный революционный реглан, зашагал, выбивая сельскую мирную пыль твердыми толстыми каблуками.
Зашагал по привычке в свой старый обжитый кабинет, - в просторную собачью конуру.
А между тем, цепной пес Муромец возьми и не признай ног продовольственного комиссара, обутых по мандату в лаковое загляденье. Муромец безо всяких мандатов и проволочек вернул назад свой изрядно цепной характер вместе с волчьей мертвой хваткой.
Прибежал хозяин цепной псины и лицезрит жуткую и устрашимую картину: лежит недвижимо общественный Ванька-дурак в пыльных, сплошь забрызганных кровавым, лопухах. А из будки собачий скулеж вперемежку с воем...
Потом на селе заседал полевой суд. Скорый, правый, революционный. Все население зажиточного русского села вывели за околицу. И больше их никто не видел и не слышал.
Муромец вскорости окончательно лишился разумности, выл три дня и три ночи, после чего околел окончательно.
Могилка Ваньки-дурака через свое время неровно осела. Деревянный, на скорую руку, постаментик с березовой звездою завалился, угруз.
В следующее лето на этом месте поперло такое сочное разнотравье, что забредшая сюда одичавшая кобылица паслась на этом невеликом клоке аж до самого Троицыного дня.
На старое русское село в то же лето перебрались какие-то худородные переселенцы, - основали коллективное хозяйство, назвавши его "Памяти Ивана Дуракова, первого сельского революционера, зверски замученного контрой".
СКАЗКА О РУССКОМ МУЖИКЕ
Жил на русской стороне мужик.
Звали мужика обыкновенным русским прозвищем Плотников, - по славному ремеслу его деда.
Мужик Плотников славное ремесло деда запамятовал. Но все равно прозвище фамильное носил как будто, так и полагается.
И в самом деле, разве виноват мужик, что его славный предок запросто обращался с топором, со стамескою, рубанком и прочим хитрым плотницким инструментом.
Предок мужика рубил крестьянские избы, возводил усадьбы для русских помещиков, устанавливал невиданной благолепости православные часовенки и храмы.
Славный предок мужика оставил после себя и срубы колодезные, и гумна, и даже сани гнул-мастерил.
Добрые благодарные земляки и доверили почетную фамилию деду мужика Лавр Плотников.
Мужик Плотников не имел ремесла, он жил колхозником.
СКАЗКА О РУССКОЙ БАБЕ
Жила да была на русской земле баба.
Потом бабу вдруг стали кликать - колхозница.
Пришла пора, выдали русскую бабу замуж. Стала называться Плотникова, - по славному прозвищу мужа.
Колхоз выделил молодым справную избу - пятистенок.
В пятистенке еще жил дух и пот мелкобуржуазного элемента, который до поры до времени подло скрывал, что он есть враг трудового народа. Элемент нажил пять сынов и трех снох-невесток. Законная советская власть отправила этих кровопивцев на перевоспитание в тундру, в тайгу, на рудники и другие стройки коммунизма.
Первенца русская баба народила прямо на стерне.
Второго - в общественном коровнике.
А третьего, аж на самом колхозном собрании, прямо на полу, затоптанном, заплеванном шелухой, а потому как бедная угорела от дыма цигарок и грозной речи представителя района.
Сыновья получились, как на подбор: русые, кудрявые, щекастые, озорники и охальники.
Муж русской бабы так путем и не вспомнил, не восстановил славного фамильного ремесла, зарабатывал горбом колхозные па-лочки-трудодни, употреблял русскую самогонку, был доволен сынами, своей работящей бабой и на революционные советские праздники надевал сапоги.
Прошли, протекли годы, голодные и урожайные, страшные и победные. В тех годах остались навечно и муж русской бабы, и два сына. Младший избрал жизнь вольную - воровскую, - в тюрьмах, в колониях да в бегах истреблял когда-то славную, напрочь им призабытую, фамилию Плотников.
Русская баба, по мужу Плотникова давно одна.
- Зажилась на свете зачем-то, - усмехается она щербатым иссохшимся ртом.
Она все еще называется колхозница. В молодые годы ее называли знатная доярка, знатная полеводка. Последние десять лет русская баба Плотникова моет полы в правлении колхоза.
- Я, сынок, теперича знатный технический труженик, во как! - говорила русская баба заезжему пьяненькому корреспонденту, который обещал прописать про ее "обыкновенную" жизнь аж в самой областной газете.
Умерла русская баба на восьмом десятке, так и не дождавшись святого батюшки из района.
Моложавый интеллигентный батюшка выступал на митингах.
Батюшку двигали в народные избранники.
Мир праху твоему, русская баба. Пухом русская земля тебе...
СКАЗКА ПРО РУССКУЮ ОБЫКНОВЕННУЮ СЕМЬЮ
Жила-была русская семья.
Жила она в предалеком времени в одном славном тридесятом государстве. Царство называлось СНГ.
Впрочем, как эти три буквы образовали, целое тридесятое государство никто толком не знал. Летописи сообщают о сем факте невразумительно и с некоторою недоуменною усмешкою. Но все равно все подданные, живущие в этом государстве, по древней привычке называли его тридесятым.
Семья жила из трех человек: мама, папа и Остапчик. Звучным именем мальчишку нарекли, - папаша утверждал: в честь его любимого книжного героя, который в кино был грузин и исключительно сыграл Остапа Бендера, ближайшего родственника турецкого султана. Если папа с апломбом говорил эту версию при интеллигентных маминых гостях, то мама первая мило смеялась, а сама со всей супружеской строгостью во взгляде сверлила чудившего папашку.