Что же касается меня, то я не буду жалеть ни жизни, ни силы и готов на всякую опасность, все отдам для общей свободы и блага. Душа моя не успокоится до тех пор, пока не достигну того, что я определил высшей целью жизни».
Летели на Украину универсалы гетмана Хмельницкого и летели наперерез им мерзкие указы опоздавшего навсегда гетмана Потоцкого: «напоминаю, чтобы все ушли от этого Богдана, схватили его и отдали в мои руки. Если вы не исполните моей воли, я прикажу отобрать все ваше имущество, а ваших жен и детей вырезать».
Очумелый от пожизненной вседозволенности Потоцкий забыл или никогда не знал, что мокрый дождя не боится. Слова хмельницкого универсала всколыхнули Украину и, наконец, стали слышны в оглохшей уже давно Варшаве разумные речи:
– Вы видите, как на Днепре все затихло, как бывает перед страшной бурей? Этот сильный и отважный народ не будет молчать из вечной робости и страха и если он притих – значит готовит ужасную месть. Вам кажется, что удушливый шляхетский натиск неостановимо охватывает эту налитую обилием страну и вот-вот навсегда накроет угнетенный вами народ? Это вам только кажется. Украина зловеще онемела и затихла в мертвом молчании. Вы, панове, думаете, кто больше везет – на того и поклажа? Смотрите, вельможные, таскал волк овец – потащили и волка!
Заревела на Днепре уродзонно-ленивая шляхта:
– Свобода Речи Посполитой незыблема! Она безладьем живет и беспорядком славна! Будем беречь свою золотую свободу и свои интересы, не допустим убытков благородному панству. Жизнь одна и нам, шляхте, милей всего пиры, женщины и охота на зверей и людей. Плевать мы хотели на королей и законы, а хлопов – на колья! Украина наша по праву захвата! Jus occupandi!
Ревели по корчмам и маенткам паны, летели с пьяных столов келехи и чары, решали в Варшаве и Кракове, мятеж ли грядет или это просто мыльный пузырь обобранного чисто по-польски чигиринского сотника, и с декабря по апрель не делалось ничего для предотвращения бунта-не-бунта, и орали от Вислы до Днепра пышные уродзонные паны:
– Пусть хлопы собираются, как муравьи, до одной кучи, легче будет сразу сапогом раздавить. Предосторожности в борьбе с быдлом постыдны для шляхты!
Среди грохота бездельных разговоров тех, кого ожидало пекло, среди уже завесенившейся степи летел к Хортице маленький отряд Богдана Хмельницкого и сам гетман своими неостановимыми мыслями уже был в заждавшейся своего героя родной Запорожской Сечи.
* * *Эх, паны-панята, с кем вы пробуете играть в жизнь и смерть? С лучшим учеником гениального Игнатия Лойолы, изучившим до шнура Турцию, Крым, Речь Посполитую, Москву и всю Европу, с умнейшим и отчаянным воином Великого Конде, гетманом, без памяти любящим ридну неньку Украину? Да сколько же вы, панята, высосали мальвазии и старки и как же влезло в ваши ненасытные утробы такое количество? Смотрите, обожравшиеся безнаказанной алчности ляхи, заносите в ваши коронные анналы и хроники – урок контрпровокации и политической интриги дает вам Богдан Великий!
1648–1654 годы: «Вы же сами очень хотели получить собственные Канны!” Высыпался Хмель из мешка и наделал беды ляхам»
Шляхта, наконец, идет в казацкую школу
Эх, паны-панята, с кем вы пробуете играть в жизнь и смерть? С лучшим учеником гениального Игнатия Лойолы, изучившим до шнура Турцию, Крым, Речь Посполитую, Москву и всю Европу, с умнейшим и отчаянным воином Великого Конде, гетманом, без памяти любящим родную Украину? Да сколько же вы, панята, высосали мальвазии и старки и как же влезло в ваши ненасытные утробы такое количество? Смотрите, обожравшиеся безнаказанной алчности ляхи, заносите в ваши коронные анналы и хроники – урок контрпровокации и политической интриги дает вам Богдан Великий!
В самом начале апреля Богдан Хмельницкий примчался на Хортицу, и рядом с ней в трех километрах от Запорожского острова стала лагерем орда Тугай-бея.
На берегу Днепра кипела работа. Хлопцы выдалбливали для боевых чаек громадные стволы вековых лип, пилили на доски ясени и берестки, смолили и паклевали уже законченные челны, рубили высокие статные дубы и грабы на мачты, ясени – на рули. Везде стучали топоры и молоты, в котлах пузырилась смола, стоял шум и гам, треск падающих деревьев. На приготовленных площадках белели аккуратно сложенные паруса, стояли небольшие орудия-фальконеты. На чайках готовили жестью и войлоком боевые отделения, закладывали в них бочонки пороха, небольшие ядра, мешки пуль, запасное оружие, багры, крючья, веревочные лестницы с цепкими железными кошачьими лапами для абордажного боя, целые чувалы с харчами и бадьи с пресной водой.
Готовые чайки стояли на Днепре по три в ряд, впереди каждых девяти чаек качалась десятая куренного атамана, а во главе боевого клина – чайка походного, наказного гетмана. На каждой чайке было по два петуха-пивня, для подачи сигнала к атаке, и окованные железом бревна, чтобы рвать цепи через Днепровский лиман у Очакова.
На чайках увидели своего гетмана и на атаманском челне ахнул фальконет. На боевых судах взвились паруса, гребцы дружно опустили море весел в светлую днепровскую воду. Чайки вздрогнули и могучим правильным клином заскользили вперед. Сильные удары весел рассекали воду Славутича и они, вспененные, бежали за казацкими судами. Попутный ветер бил в белые паруса и ускорял бег чаек и Хортица нескончаемой лентой летела за корму. Видел Богдан Хмельницкий, что летят казацкие боевые корабли на бури и грозы, на рев разъяренных волн и смех бешеной смерти. И гремела над Днепром старая запорожская песня:
Все знали, что биться придется не с турками, а с ляхами, но песня была хороша. Богдан стоял на самом высоком месте Хортицы и Днепр внизу казался каким-то таинственно-заколдованным, звавшим и манившим к себе любого, считавшего себя рыцарем. Вся вода великой реки была в кровавых отблесках, и казалось, сама кровь плавно несется к древнему морю, почти видимом в неведомой дали, унося с собой товарищей, любимых, родину и саму жизнь в надвигающийся кровавый мрак народной войны.
Богдан железной рукой отмахнул, как кружащихся вокруг него ворон, злые предчувствия, страх неизвестности и тревогу за доверившихся ему казацких рыцарей и крестьянских хлопцев. Теперь у него было пять тысяч бойцов и целый речной флот, против двадцати тысяч жолнеров Потоцкого, среди которых находились четыре тысячи реестровиков, трех тысяч солдат Конецпольского и шести тысяч панов Вишневецкого. Хорошо бы их перессорить, подумал гетман, этих магнатов и нобилей, для которых главное не сама победа, а только то, кто будет впереди победного войска.
* * *Гетман готовил новые казацкие полки для отчаянной атаки Потоцкого, понимая что без победы над ним никакой революции не поднять, и рассылал по всей Речи Посполитой сенаторам, маршалкам, подскарбиям, канцлеру письма, письма, письма, пытаясь объяснить будущее тем, кто не хотел о нем слышать:
«Человек просто так не бунтует. Он всегда противится неправде, гнету и насилию. Мы, украинцы, не будем носить кандалы неволи и рабства на своей собственной земле. Мы не станем рабами и быдлом, и не испугают нас ни кровь, ни смерть, потому что казаки не хотят навлечь на свой народ вечный позор рабства, а его геройскую честь превратить в бесчестье.
Общая идея борьбы за право существования на земле, за право иметь свою государственность, всегда поднимает великую народную силу и горе всем тем, кто встанет на ее пути. Такая народная сила пленных не берет. И эту силу против себя создаете и поднимаете вы сами, своей жестокостью и злобой.
Десятилетия вы опять и опять напускаете на нашу землю демонов насилия и разрушения. Ну, что же. Чому буты – тому статысь. Смерть найдет виноватого и за тысячей замков».
Великий коронный гетман Речи Посполитой ждал последние регулярные хоругви и после их прихода не было бы никаких шансов в будущей битве даже у мужества и доблести рыцарей Богдана Хмельницкого, на каждого из которых приходилось бы по пять жолнеров, загкованных в железный армейский строй. Неожиданно отказался присоединится к Потоцкому Вишневецкий со своими уже восемью тысячами обученных частных солдат, вдруг посчитавший, что негоже потомку Гедиминовичей идти в сражение не полководцем. Вслед за Иеремией отказался воевать и мечтавший о личных победных лаврах Александр Конецпольский, вдруг увидевший, что его три тысячи солдат нужны на самом пограничье. Несмотря на это в лагере Потоцкого собралось двадцать пять тысяч отборных жолнеров, прикрытых почти пятью мощными артиллерийскими батареями. Между Черкассами и Корсунью шли бесконечные попойки и гремела бесконечная похвальба о грядущем легком разгроме жалких двух тысяч разбойников-сиромах, плохо обученных и вооруженных. Что-то, правда, давило на сердце Потоцкого, и великий коронный послал на Хортицу двух друзей взбесившегося сотника Богдана – ротмистра Ивана Хмелевского, его друга по львовскому коллегиуму и его кума Михаила Кричевского, того самого спасителя Хмельницкого от тайного убийства наемниками Конецпольского. Польский гетман предложил украинскому гетману сдаться на амнистию и за возврат Субботова и получил прогремевший в Речи Посполитой ответ. Богдан потребовал вывести оккупационные польские войска с территории Украины и отменить Ординацию 1638 года, и это была звонкая пощечина Варшаве, пока не предававшей ей значения.
Гетман Войска Запорожского прекрасно понимал, что стоять на Хортице смерти подобно и решил выманить армию Потоцкого не к почти неприступному Кодаку, к которому сквозь многочисленные заставы шляхетных надворных команд не смогут пробиться никакие подкрепления, а в густонаселенные районы южнее и западнее правого берега Днепра. Новым парламентерам почему-то неуютно чувствовавшего себя Потоцкого казачий гетман заявил, что требует выдать себе на суд Чаплинского и переговоры тут же зашли в тупик. Хмельницкий понимал, что Варшава попробует поднять на него Москву, и послал к восточному соседу послов с сообщением, что он с татарской ордой идет на Киев, а русскому царству всегда будет другом. Вскоре в Кремле с усмешкой читали грамоту польского сената, привезенную срочным посольством: «Тысяча казаков-своевольников бежала на Запорожье, а старшим у них хлоп Хмельницкий поднял татар и думает донских казаков подбить на поход на Москву». Единственный умный дьяк Посольского приказа Леонтий Ордин-Нащекин, вскоре за свои редкие в боярстве таланты отправленный в опалу, весело спросил у главы польского посольства, должна ли Москва, в соответствии с союзным договором прошлого года, спасать великую и сильную Варшаву от тысячи гультяев, злодиев и шахраев и смех от очередного сенатского идиотизма тут же прокатился по Европе.
«Тайные недоброжелатели казацкого гетмана», посланные Хмельницким к Потоцкому, донесли, что бунтовщики вышли из Запорожья на Чигирин и радостный коронный гетман тут же решил отсечь казаков от Сечи и уничтожить. Потоцкий, пытаясь возвеличить свои великие заслуги в разгроме нового и, казалось, последнего запорожского мятежа, писал Владиславу IV: «Вроде бы легкое дело уничтожить пятьсот бунтовщиков, но я двинулся против этих малых с войском, потому что эти пятьсот подняли бунт в сговоре со всеми казацкими полками и со всей Украиной. Этот безрассудный Хмельницкий не преклонится перед милостью. Ничто на него не действует. Он отправил ко мне моих послов с требованием, чтобы коренное войско вышло из Украины, чтобы паны полковники со своей свитой были из казацких полков удалены, чтобы правительственная ординация о казаках была уничтожена. У Хмельницкого уже значительное войско и татары, и упаси боже, чтобы он вышел с ним на Украину».
Если бы Потоцкий действительно беспокоился о подавлении бунта, справедливо и заслуженного панятами, то великий коронный гетман не заливался бы четыре месяца старкой в Черкассах, а стер бы хлопа Хмельницкого с украинской карты. Потоцкий не имел ни малейшего представления о том, что происходило на Хортице, получая дезинформацию о бунте только из рук казацкого гетмана, перехватившего всех коронных доносчиков. Задержанные и изуверски пытаемые в Черкассах посланцы Хмельницкого молчали о батьке Богдане насмерть, и именно это смертельное молчание беспокоило коронного гетмана. Две тысячи казаков-разбойников его не пугали, но для полного триумфа в Речи Посполитой их было все же маловато, и Потоцкий решил отправить на перехват Хмельницкого под Чигирином только своего сына Стефана, а затем зажать бунтовщика с двух сторон, перебить вместе с казаками все местное население и доложить о десяти тысячах убитых его доблестным войском запорожских сиромахах, чтобы получить награды как новый спаситель отечества. На военном совете Потоцкий сделал то, о чем мечтал Богдан и разделил оккупационную армию надвое:
– Стыдно посылать большое войско против шайки отверженных и подлых хлопов. Чем меньше будет наш отряд, который истребит эту сволочь, тем больше славы.
Теплым апрельским днем из Черкасс вышли десять тысяч воинов под началом двадцатишестилетнего, не нюхавшего, впрочем, как и его отец, пороха, Стефана Потоцкого. Правым берегом Днепра двигались четыре тысячи жолнеров с пушками и две тысячи реестровых казаков главного комиссара Яцека Шемберга. Еще две тысячи реестровиков под командой верных Потоцкому войсковых есаулов Ивана Барабаша и Ильяша Караимовича вместе с двумя тысячами польских наемников поплыли по Днепру. Обе войсковые группы должны были обойти разбойников Хмельницкого с двух сторон, встретиться у Кодака с тысячным гарнизоном и отрезать бунтовщикам пути отхода на Запорожье.
Потоцкий лично провожал на смерть своего Стефана, и шесть тысяч поляков ревели ему vivat.
– Пройдите степи и леса, разорите Сечь, дотла уничтожьте презренное общество и приведите зачинщиков на казнь. Иди, сын, и пусть твоя слава войдет в историю!
Хмельницкий тут же узнал, что половина армии Потоцкого, в которой было четыре тысячи реестровых казаков, двумя группами вышла из Черкасс, чтобы у Чигирина отсечь его от Запорожской Сечи и взять в клещи. Казацкий гетман решил опередить поляков, атаковать и разбить Стефана Потоцкого по частям и затем ударить по Потоцкому-отцу и Калиновскому. Теплым апрельским днем в Запорожской Сечи разом ударили три пушки, созывая казаков на майдан.
От огромного количества вооруженных казаков майдан чуть не треснул, но раду успели перенести на правый берег Днепра в привольную степь. Густыми рядами стояли сосредоточенные казаки и над их грозным четырехугольником, покрытым морем шапок с выпущенными алыми верхами, лесом торчали мушкеты и пики, а позади грудились целые табуны оседланных коней. Было тихо и только шелестел говор многотысячного войска, разрезаемый отрывистыми распоряжениями полковников.
В центре, у небольшой группы старшин в разноцветных кунтушах, тихо колыхалось славное малиновое казацкое знамя, украшенное золотой бахромой и кистями, стояли еще хоругви и позолоченные бунчуки, прапоры и значки с конскими гривами под позолоченными яблоками.
Одетый уже по-походному Богдан был внешне спокоен. Все было решено и обговорено, и кошевой атаман Запорожской Сечи почти буднично объявил всему геройскому товариществу, что «наш гетман Богдан Хмельницкий решился на военное дело против поляков за их безмерные обиды и тяжести» и сообщил о поддержке похода крымской ордой. Богдан поднял изукрашенную бирюзой гетманскую булаву, и вокруг мгновенно ударила тишина.
– Нет в Речи Посполитой другого права, кроме права железа и огня. Мы искали у судов защиты – суды смеялись над нами. То, что не отдают нам по праву – мы возьмем силой! Переполнилась чаша терпения и уже льется из нее горе через край. Небо разорвалось и должны мы отомстить ляхам за все: за себя за народ, за веру. Судьба Польши должна свершиться!
Заколыхалась и взревела вся степь:
– Слава и честь гетману Богдану! Слава!
Вскипел воздух вокруг и понеслось эхо от днепровских берегов до всех гаев и лугов украинских. Загрохотали котлы-барабаны, ударили залпы орудий с валов Запорожской Сечи и восставшее войско вырушило в смертельный поход за свободу родины. Передние конные лавы разлетелись по обе стороны крыльями, а в центре грозно зашагали пешие полки, в огромном казацком четырехугольнике из окованных железом возов, которые легко могли вобрать в себя всю шедшую рядами пехоту. Шумело впереди родное малиновое знамя и передавали друг другу завзятые хлопцы слова своего героя Богдана: «Идет на нас, паны-братья, враг двумя отрядами, землей и водой. Приказываю вам не скупиться на горячие приветы давно жданным гостям!»
Через три дня после выхода десятитысячного войска Стефана Потоцкого из Черкасс, пять тысяч казаков и четыре тысячи татар двигались им навстречу и на перехват левым берегом Базавлука, по правому берегу Днепра и его притоку Ингульцу. Хмельницкий с войском шел тихо и мягко на невесомых кошачьих лапах. За семь дней надо было пройти сто пятьдесят километров и встретить поляков и своих реестровиков в районе, где вскоре появятся новые местечки Веселые Терны и Пятихатки. Богдан всегда будет навязывать врагу свои сражения там, где он их не ждет и всегда между противниками будет водная преграда. Даже через века ангажированные злобой и отсутствием профессионализма польские историки будут, как всегда гонорово, писать, что казак Хмель всегда прятал свои полки за реками, ибо не выдерживали они прямого удара железных хоругвей Речи Посполитой. Какая чепуха! Мастер боя Хмельницкий всегда выигрывал битвы не только ударами в лоб, традиционно сопровождаемыми огромными потерями, а гениальным маневром и перевесом сил на направлении главного удара, сопровождаемыми великолепной артиллерийской поддержкой и героизмом его славных рыцарей. Казаки, лучшая пехота Европы, поднимали на свои огромные пики крылатых шляхетных гусар вместе с конями и гибли сами под ударами их страшных метровых палашей. Для гения Богдана каждая украинская жизнь была на вес золота и гибель любого из его хлопцев-героев отрывала у него кусок пылавшего любовью к людям и родине сердца. Он учил своих рыцарей-полковников побеждать не числом, а умением и его битвы, особенно сражение под Батогом, будут изучать и Суворов и Наполеон, и все военные училища и академии Европы. Шел Богдан Хмельницкий навстречу Стефану Потоцкому, и уже где-то вдалеке небольшая украинская река катила и катила вперед и вперед свои замутненные глиной Желтые Воды.