– Ты не выказываешь отвращения, – заметил Инрилатас.
Келмомас, не зная, что сказать, промолчал.
– Ты не похож на других, правда, братец? Нет… Ты… вроде меня.
«Не теряй лицо, – предупредил внутренний голос. – Только Отец владеет большей Силой!»
– Я совсем не такой, – возразил наследный принц.
Странно было стоять по эту сторону двери. И неправильно.
… Совсем неправильно.
– Но это так, – посмеиваясь, ответил Инрилатас. – Все мы унаследовали отцовские способности в той или иной мере. Я… обладаю его чувствительностью, но у меня совершенно отсутствует его умение сплачивать… контролировать. Моя натура пронизывает меня насквозь – мои желания, восхитительные желания! – не ограниченные укорами совести, которые держат души других в абсолютном заточении. Разум Отца завораживает меня. Сострадание Матери вызывает дикий хохот. Я единственный абсолютно свободный человек в этом Мире…
С этими словами он поднял скованные руки и указал на грязный пол.
– Гажу, когда хочу.
В ушах у Келмомаса раздался звон, настолько пронзительным был взгляд старшего брата. Мальчик хотел что-то сказать, но слова застряли в горле, словно он попался на крючок.
Инрилатас оскалился в широкой ухмылке.
– Что с тобой, братец? Ты сам-то гадишь, когда тебе захочется?
«Он видит меня насквозь… – прошептал голос. – Ты утратил осторожность в отсутствие Отца».
– Кто это? – рассмеялся Инрилатас. – Ты оцепенел, прислушиваясь к кому-то внутри. Так часто бывает, когда никто не говорит. Кто нашептывает тебе, братец?
– Мама говорит, что ты сумасшедший.
– Ты не ответил на вопрос, – рявкнул старший. – Услышал что-то поразительное, что поглотило все твое внимание, и потому уходишь от неприятного вопроса. Подойди ближе, братец… Подойди и скажи, что ты не можешь гадить, когда захочешь.
– Я не понимаю, что ты имеешь в виду!
«Он знает, что ты лжешь…»
– Отлично понимаешь… Подойди ближе… Дай-ка загляну тебе в рот. Послушаю, кто там шепчет. Кто? Кто говорит внутри тебя?
Келмомас сделал шаг назад. Инрилатасу удалось незаметно для него немного подползти, когда цепь слегка провисла.
– Дядя идет проведать тебя!
Миг оценивающего молчания.
– Ты вновь уходишь от ответа. Но на этот раз ты говоришь правду, ты знаешь, что это меня заинтригует. Имеешь в виду Высокородного Майтанета? Он идет навестить меня? Чую, мать замешана в этом.
Одно упоминание о ней придало мальчику сил.
– Д-да. Мама хочет, чтобы ты прочел его намерения по лицу. Она боится, что он замышляет заговор против Отца – против нас! И считает, что только ты сможешь это разглядеть.
– Подойди ближе.
– Но дядя уже знает, как обмануть тебя.
Еще не договорив, Келмомас внутренне проклинал всю неловкость этих слов. Припавший к земле перед ним человек был Анасуримбором. Божественное! Божественное начало пылало в крови Инрилатаса, как и в его собственной.
– Родной мой, – с гордостью произнес Инрилатас. – Родная кровь. Какой любовью ты пользуешься у матери! Я вижу, как она пылает в тебе! Горит! Пока все не обуглится и не станет пеплом. Из-за нее ты испытываешь неприятие к дяде?
Но Келмомас больше не знал, что лучше сказать или сделать. Он знал, что попытки ответить на вопросы брата заведут его в запутанные лабиринты, из которых нет надежды выбраться. Надо вести самому…
– Дядя научился прикрывать свое отвращение состраданием. А свою измену – участливостью!
Иного пути прорваться сквозь чудовищный интеллект брата не нашлось.
Это была ошибка…
– Шепот предупреждает тебя! – засмеялся Инрилатас с горящими глазами, в которых пылало нечто большее, чем отраженные языки пламени: предчувствие.
– Ты не любишь делиться… Маленький хитрец! Подойди же, малыш.
«Он видит меня!»
– Не позволяй ему одурачить тебя! – выкрикнул мальчик, пытаясь говорить с достоинством, которого не было и в помине.
– Я вижу того, кого ты скрываешь, да-да! Его, шептуна. Виииижууу его, – пропел Инрилатас. – Что он говорит тебе? Это он желает смерти дяди?
– Ты захочешь убить его, брат, когда он придет. Я могу помочь тебе!
Опять смех, теплый и добродушный, дразнящий и успокаивающий одновременно.
– А теперь ты предлагаешь зверю конфетку. Ближе, братик. Я хочу заглянуть тебе в рот.
– Ты захочешь убить дядю, – повторил Келмомас, и мысли у него завертелись от внезапного вдохновения. – Подумай… Целый букет грехов.
И одна эта фраза сняла адское напряжение, его настойчивость была вознаграждена – или ему так показалось.
Только что его брат излучал обезоруживающее всеведение, и тут оно внезапно свернулось. Даже его нагота, бесстыдная нагота зрелого, сильного мужчины, стала уязвимой, сделалась воплощением беззащитности дрожащей плоти. Инрилатас буквально сжался в своих цепях.
Стал таким же жалким, как и кучка дерьма на полу между ними.
Глаза юноши дрогнули под взглядом мальчика, взгляд укрылся на потолке, в темном верхнем углу его кельи.
– Ты хоть раз задавался вопросом, Кел, почему я так себя веду?
– Нет, – честно ответил принц.
Инрилатас взглянул на брата, потом на пол. Сделав глубокий вдох, он грустно улыбнулся, как проигравший в затянувшейся игре. Слишком затянувшейся, чтобы отказаться от нее. Но и продолжать тоже.
– Я делаю это, чтобы навалить на себя побольше проклятий, – сказал он, словно сознавая абсурдность этой фразы.
– Но почему? – спросил мальчик с искренним любопытством.
«Будь начеку…» – шепнул голос.
– Потому что не могу придумать большего безумия.
Что может быть безумнее, чем менять горстку восхитительных мгновений на вечные муки и страдания? Но Келмомас не решился задать этот вопрос.
– Я… не понимаю, – проговорил он. – Ты мог бы выйти из этой комнаты… в любой момент! Мама освободила бы тебя, я знаю! А ты просто подчиняешься.
Инрилатас медлил с ответом, разглядывая брата, словно искал иное доказательство родства, кроме кровного.
– Скажи, братец, что управляет порядком?
«Что-то не так…» – предостерег голос.
– Бог, – пожал плечами мальчик.
– А что управляет Богом?
– Ничего. Никто.
«Он дышит, как ты, – шептал внутренний голос, – и моргает точь-в-точь, даже сердце бьется с твоим в унисон! Он затягивает твою неразумную душу в ритм своих действий. Гипнотизирует тебя!»
Инрилатас важно кивнул.
– Значит, Бог… никому не подчиняется.
– Да.
Инрилатас с нежданной грацией встал и подошел ближе, пока не натянулись цепи. Он казался богоподобным во мраке: волосы светлыми густыми прядями ниспадали на плечи, все тело играло мускулами со вздувшимися венами, а длинный фаллос казался сизым в золотистом пушке чресел. Он наступил на свои экскременты и вытер ногу об пол, начертив скверно пахнущую дугу.
– Значит, Бог – как я.
Именно так, понял Келмомас. Бессмысленная значимость его действий. И огромность ставок в его безумствах. И вдруг эта комнатка, эта загаженная тюремная камера, спрятанная от позора во тьму, показалась ему священным местом, храмом, в котором свершится откровение, новым Небесным Гвоздем.
– Да… – пробормотал мальчик, сраженный мудростью – поразительной мудростью! – пристального взгляда брата.
И казалось, голос его впитывается в стены, заполняет все вокруг.
– Бог наказывает нас сообразно тому, насколько мы походим на него.
Инрилатас стоял, возвышаясь над ним.
– И ты похож на него, братец. И ты…
– Нет! – вскрикнул мальчик. – Я не псих! Я не такой, как ты!
Опять смех, тихий, незлобивый. Совсем как у матери, когда она, нежась, хочет только дразнить и обнимать своего ненаглядного сыночка.
– Посмотри, – повелел Анасуримбор Инрилатас. – Посмотри на этот клубок бессмысленных воплей, который ты называешь миром, и скажи, что не желаешь умножить их до небес!
«Он владеет Силой», – шепнул голос.
– Да, хочу… – признался Анасуримбор Келмомас. – Хочу.
Все его тело сотрясала дрожь. Сердце занялось, словно он летел в пустоту. Что рушилось в нем? Отчего он ощущает избавление?
Истина!
И голос брата стал звучнее, будто поднимался из глубины его существа.
– Ты думаешь, что добиваешься любви матери, братец – Маленький Убийца! Думаешь, что убиваешь во имя нее. Но эта любовь – лишь покрывало над невидимым, ткань, которую ты используешь, чтобы угадать очертания чего-то гораздо более значительного…
Воспоминания замелькали перед глазами Келмомаса. Воспоминания о Поглощении, как он шел вслед за жуком к ногам Улыбающегося Бога, Брата с Четырьмя рогами, как они смеялись, когда он покалечил жучка – смеялись вдвоем! Вспомнилась ему и жрица Ятвер, как она пронзительно кричала, истекая кровью, а Мать Плодородия ничем не могла помочь…
Он ощутил это в себе! Признание славы. Все возрастающую уверенность, которой он обладал и раньше, но не признавался себе… Да!
Божественность.
Он ощутил это в себе! Признание славы. Все возрастающую уверенность, которой он обладал и раньше, но не признавался себе… Да!
Божественность.
– Подойди, – сказал Инрилатас шепотом, который показался громом, прокатившимся по всему мирозданию.
Он кивком указал на полосу между ними, размазанную по полу.
– Переступи черту, которую другие установили для тебя…
Юный принц увидел, как его левая нога, маленькая белая голая нога, шагнула вперед. Но тут чья-то узловатая рука схватила его, удерживая с мягкой настойчивостью. Глухонемой слуга как-то незаметно обошел его кругом. Он с тревогой и страхом мотал головой.
Инрилатас рассмеялся.
– Беги, маленький братец, – произнес он со звенящей страстью в голосе. – Я чувствую… – Он облизал губы, словно наслаждаясь их вкусом, даже глаза расширились от звериной ярости. Его охватила какая-то исступленная дрожь. – Ярость! – прорычал Инрилатас каменным сводам. – Бешенство!
Схватив обвисшие цепи, он рванул их с такой силой, что звенья заскрежетали. Изо рта брызнула слюна, когда безумец дернул головой, оборачиваясь к Келмомасу.
– Я чувствую, как оно надвигается… накрывает меня…
Фаллос его поднялся, насмешливо изогнувшись.
– Божественное-е-е-е-е!
Мальчик стоял ошеломленный. Наконец он уступил слуге, который тянул его за плечо, позволив бедняге увести себя из комнаты брата…
Келмомас знал, что Инрилатас обнаружит маленький подарок, который он оставил в щели между каменными плитами на полу.
Маленький напильник, который он стащил у дворцового медника… не так давно.
* * *Иотия
Пламя, обжигающее кожу на расстоянии нескольких шагов. Дым, клубящийся маслянистыми столбами, разъедающий глаза, впивающийся иглами в горло. Крики, от которых замирает сердце. Крики. Слишком много криков.
Испытывая головокружение и тошноту, Маловеби ехал рядом с Фанайялом-аб-Каскамандри по улицам, то шумным, то пустынным, уже покинутым. Второму Переговорщику никогда не приходилось наблюдать разграбление даже деревни, не говоря уж о таком большом и могущественном городе, как Иотия. И он понял, что Высокий Священный Зеум, при всей своей прославленности, о войне знал очень мало. Он пришел к выводу, что Люди Трехморья воюют без всякого милосердия или благородства. Если династические сражения, которые его земляки именовали войной, подчинялись древнему коду и обычаю, то Фанайял со своими людьми не признавал никаких ограничений, за исключением военной целесообразности и физического изнеможения.
Они вели себя в точности как шранки.
Схоласт школы Мбимайю видел улицы, устланные мертвыми телами. Видел, как насилуют женщин, бессловесных или пронзительно кричащих, и столько публичных казней, что потерял им счет. Видел бледнокожего колумнария, который в одной руке держал вопящего младенца, а другой пытался отбиться от двух хохочущих кианийцев. Видел, как старик в пылающей одежде спрыгнул с крыши.
Фанайял, похоже, краем глаза заметил его смятение и постарался описать все беды, которые свалились на его народ во время Первой Священной Войны и последующих Войн Унификации. Нечто смахивающее на безумие прорывалось сквозь его возмущение, осуждение с тоном божественного откровения, словно ничто не могло быть истинней и правильней с их стороны, чем резня и грабеж. «Оправдание кровопролития», так назвал это мудрый Мемгова. Возмездие.
– Но это не просто необдуманная месть, – объяснил Фанайял, будто внезапно вспомнил о познаниях человека, к которому обращался.
Маловеби знал, что падираджа гордится собственным образованием, полученным в юности, но находил, что вернуться к состоянию образованного человека после десятков лет жестокой борьбы невозможно.
– Первого ты казнишь в поучение, – продолжал Фанайял, – а второму оказываешь милосердие. Сначала ты учишь их бояться тебя, а потом завоевываешь их доверие. Мы называем это «нирси шал’татра». Кнут и пряник.
Маловеби не мог не заметить, как легко кнут и пряник меняются местами. Повсюду, где они проезжали, кианийцы отрывались от своих грязных дел, чтобы поприветствовать своего господина криками ликования и благодарности, словно изголодавшиеся гости на роскошном пиру.
Налетчики. Ты бросил меня в гущу налетчиков, кузен.
Что-то в молчании Маловеби заставило падираджу разбойников сократить их маршрут. Они повернули в обратную сторону, но, казалось, целую стражу слышали несмолкаемый детский плач. От истошных криков младенца казалось, что кто-то позади них мучает кошку. Окна смотрели пустыми глазницами. Дым рваными клочьями висел в воздухе, придавая закатному солнцу мрачный, водянистый оттенок. Косые лучи пронизывали умирающий город. Всадники повернули к развалинам северо-восточных стен, разбитых Меппой.
Маловеби в очередной раз остановился с расширенными от ужаса глазами.
– Испугался, а? – спросил Фанайял, глядя на него сбоку. – Разлив Воды.
– Что это значит?
Падираджа одарил его снисходительной улыбкой.
– Мне рассказывали, что адепты считают сишауров Псухе смутными. Земными глазами ты видишь насилие – в слепящем свете магии, тогда как другое око, свербящее, видит лишь земное творение.
Маловеби пожал плечами, задумавшись о краткой схватке между Меппой и одиноким кудесником школы Саик, дряхлым, встрепанным стариком, который защищал злополучный город. Кишаур-разбойник парил в воздухе, неуязвимый для огня, изрыгаемого головой анагогического дракона, неспешно посылая потоки голубого мерцающего света, чистого и прекрасного. И не меньше, чем грозная сила Меппы, который, без сомнения, обладал Первосилой, именно красота зрелища поражала Маловеби и заставляла склониться.
Быть кудесником – значит пребывать среди искажений.
– Странно видеть Работу без Знака, – признался Маловеби, улыбнувшись благоразумной, скользкой улыбкой старого дипломата. – Но мы, адепты, привыкли к чудесам.
Последние слова он произнес резче. То, что он наблюдал, производило глубокое впечатление. Сила Меппы, прежде всего. Военная проницательность падираджи. Хитрость и бесстрашие фаниев, не говоря уж об их варварстве…
Но ничто не пугало больше, чем слабость Новой Империи.
Слухи оказались абсолютной правдой: аспект-император добивался побед с безумной целью продвинуться в пустоши, лежащие на севере. Недовольное население. Плохо вооруженные солдаты, едва обученные и еще хуже управляемые. Немощные, слабоумные адепты. И что самое интересное, совершенно без хор…
Нганка-наю, Зеуму, нужно было узнать. Эта ночь будет наполнена дальновидческими снами.
– Люди называют его Камнеломом, – сказал Фанайял. – Меппу… Поговаривают, что он был послан к нам Одиноким Богом.
Маловеби обернулся к нему, моргая.
– Что ты сказал?
– Я говорю, что он был послан мне! – расхохотался падираджа с соколиным профилем. – Я – дар Одинокого Бога его народу.
– А что он сам говорит? – спросил Второй Переговорщик теперь с неподдельным интересом.
– Меппа? Он не знает, кто он.
Глава 6 Меорнская Глушь
Поздняя весна, Новой Империи Год 20-й (4132 год Бивня),
Длинная Сторона
Оно преследовало их всю дорогу, пока отряд ломился через Глушь. Следило и алкало, исполненное ненавистью…
Как же оно ненавидело.
По большей части прячась среди деревьев, оно, забавляясь, скакало по сухим ветвям под кронами. Оно питалось белками, пожирая их сырыми, а однажды поглотило и дикую кошку, которая сама вначале пыталась его поймать. Ужин его составил ее мяучащий выводок, который он съел, посмеявшись над их шипением и попытками его царапнуть. Их крошечные черепа раскалывались, как лакомство.
Дни напролет. Недели.
Пробираясь по корявым сучьям, вымокая под ливнями. Оно смотрело на их усталую поступь, разглядывало их спящими. Наблюдало, как они ссорились и пререкались. Три раза оно было свидетелем их сражений с заблудшими детьми Праотцев, шранками, и, притаившись, следило широко открытыми, любопытными глазами, как переплетения волшебного света и теней скользили, колыхаясь, по темным чащобам.
Порой оно осмеливалось подползти поближе, как змея, подкрадывающаяся к жертве. Натирая свой фаллос о кору ближнего дерева, оно не сводило взгляда с девушки, которая спасла всех в старинных подземельях. Ему были ведомы вожделение и злоба. Оно смотрело с необычайной пристальностью, незнакомой Людям.
Оно звалось Сома.
Каждую ночь оно искало какое-нибудь дерево повыше, башню среди колонн поменьше, и забиралось, прыгая и раскачиваясь среди ветвей, сухих и зеленых, следуя по развилкам и веткам до самых тонких, пока не высовывалось за лиственный покров. Там, тихонько покачиваясь на ветру, оно оглядывало океан древесных крон.