И как же трудно было изображать Бога на глазах у матери, убитой горем.
Инрилатас фыркнул. Потом выпустил газы. Эсменет старалась не замечать пятна спермы на залитом солнцем полу в нескольких шагах от своих ног.
Он всегда так делал – метил места своими выделениями. Вечно все пачкал. Портил. Осквернял. Выражал телом свои поиски совершенства слов и выражений. Мужчины всегда гордятся собственными грехами, как говорил ей Келлхус, поскольку они упиваются властью, а любая власть базируется на насилии над чужим телом или желаниями.
«Бесчисленные предписания ограничивают сношения между людьми, те правила, которых они и в глаза не видели, даже если они посвятили всю жизнь изучению джнана. Наш сын живет в мире, совершенно отличном от твоего, Эсми, – видимого мира. Запутанный мир, что давит, душит бездумными запретами, по которым мы привыкли выносить суждения друг о друге».
– Ты не удивлен? – спросила она.
Сын приложил палец к губам.
– Ты полагаешь, что Отец оставил Империю тебе, потому что он опасается притязаний своего брата. Поэтому ты подозреваешь дядю в измене. И хочешь, чтоб я расспросил его. Прочел его мысли по лицу.
– Да, – сказала Эсменет.
– Нет… Ты сейчас просто включаешь рациональность. Истина в том, мама, что ты уже знаешь о своем проигрыше. Уже сейчас ты чувствуешь, что Новая Империя ускользает из твоих рук, нависла над бездной. И зная это, ты понимаешь, что Майтанет будет вынужден отобрать у тебя Империю, не ради собственного удовлетворения, а ради брата…
Началась игра всерьез.
«В его присутствии ты всегда должна быть начеку, – предупреждал Келлхус. – Потому что правда – его самое острое оружие. Он будет отвечать на вопросы, которые ты никогда не задашь, хотя они давно наболели в душе. Призовет на помощь всю свою эрудицию, чтобы покорить тебя, Эсми. Каждое открытие, каждое озарение, которые ты считала своими, станут его».
Так, стараясь вооружить ее против сына, он в то же время настраивал Эсменет против себя. Точь-в-точь как утверждал Акхеймион много лет назад.
Подавшись вперед, она оперлась локтями на колени, чтобы рассмотреть его, как делала в то давнее время, когда он был ребенком.
– Я не проиграю, Инрилатас. Если Майтанет хочет воспользоваться моей неудачей, он ошибается. Если он так поступит, то он нарушит божественный закон аспект-императора.
Инрилатас мягко, будто прощая, рассмеялся, как самый разумный человек.
– Но ты проиграешь, – заявил он с бесстрастностью работорговца. – И зачем тогда мне помогать тебе, мама? Может, я приму сторону дяди, потому что, по правде говоря, только он может спасти Империю Отца.
Верить ли ему? Инрилатасу, уродливому чуду Келлхуса и Эсменет…
– Потому что в твоей груди бьется мое сердце, – неосторожно выпалила она в материнском порыве. – Потому что половина твоего безумия – от меня…
Но она растерялась, смутилась оттого, что Инрилатас едва слушал ее, обличая фальшь этих сантиментов, которые казались просты и искренни одновременно.
Он дернулся, загремели цепи.
– Меня пучит. Уходи. Сейчас же.
– Потому что я знаю – ты хочешь, чтобы Империя пала.
Раздался странный смех, будто чувство юмора теперь держалось на безумии.
– И ты веришь… тому, что я говорю? – спросил он надтреснутым от необъяснимого напряжения голосом. – Словам… сумасшедшего?
– Да. Только потому, что знаю: Истина – твое безумие.
В этих словах прозвучало некое торжество, о котором Эсменет тут же пожалела, зная, что сын уже все заметил, и боясь, что он откажет просто в силу своей испорченности. Еще ребенком он всегда старался задушить все, что было в ней светлого.
– Вдохновенные слова, мама, – сказал он тусклым, безжизненным голосом, словно передразнивал свою старшую сестру, Телиопу. – А ведь отец предупреждал тебя именно об этом – не верить. Ты не видишь темноты, которая окутывает твои мысли, но, в отличие от других, знаешь, что она есть. И понимаешь, как редко твои слова и дела являются твоими собственными…
Он поднял закованные в кандалы руки, чтобы похлопать, но аплодисменты так и не раздались.
– Я впечатлен, мама. Ты понимаешь такую штуку, которую в мире именуют душой.
– Такая штука может быть спасена… или проклята.
– А что, если искупление – всего лишь иная форма проклятия? Что, если единственное истинное спасение заключается в том, чтобы видеть насквозь эту штуку и выбирать забвение?
– А что, если, – ответила Эсменет слегка раздраженно, – эти вопросы можно обсуждать бесконечно без надежды на прояснение?
В мгновение ока манеры Телиопы исчезли, уступив место повадкам злобно посмеивающейся, дикой обезьяны.
– Узнаю слова отца!
Может, ей следовало бы рассмеяться. Может, она бы так и сделала, несмотря на полное отсутствие доверия. Но Эсменет была так запугана, что не было никакой надежды на возможное веселье.
– Я устала от твоих игр, Инрилатас, – сказала она в гневе, который, казалось, придавал сил голосу. – Я понимаю, что ты видишь мои мысли по лицу и голосу. Понимаю твои способности настолько, насколько может человек, в котором не течет дунианская кровь. И сознаю все трудности, с которыми сталкиваюсь всего лишь при разговоре с тобой!
Опять смех.
– Нет, мама. Не понимаешь. Если бы понимала, то утопила бы меня много лет назад.
Она буквально вскочила на ноги, настолько резко вспыхнула в ней ярость. Но сдержалась.
«Помни, Эсми, – предупреждал Келлхус, – никогда не позволяй своим страстям управлять тобой. С тем, кто обуреваем страстями, легко совладать. Только извиваясь и управляя своими мыслями, можно выскользнуть из его хватки…»
Инрилатас подался вперед, на лице его живо проступили противоречивые чувства, оно напоминало пику, целенаправленно пробирающуюся меж механизмов ее души.
– Тебе трудно подчиняться советам отца… – заметил он голосом Келлхуса. – Но следует знать, что я такой же твой супруг, как и он. Даже дядя, когда рассуждает, анализирует и подбирает слова, чтобы показать, как говорят другие, делает это для того, чтобы скрыть бесчеловечность, которой я так горжусь. Мы, дуниане… мы не люди. И вы… вы дети для нас. Смешные, обожаемые. И нестерпимо глупые.
Святейшая императрица Трехморья в ужасе застыла на месте.
– Но ты это и так знаешь… – продолжил Инрилатас, пристально глядя на нее. – Кто-то уже сообщил тебе… И почти теми же словами! Кто? Колдун? Легендарный Друз Акхеймион – да! Он сказал тебе это, в последний раз попытавшись вернуть твое сердце, так? А… Теперь я вижу тебя гораздо яснее! Ты провела все эти годы в обвинениях и раскаянии, разрываясь между страхом и любовью, обремененная детьми, – такими испорченными и одаренными детьми! – которых ты никогда не надеялась понять и полюбить.
– Но я люблю тебя!
– Нет любви без доверия, мама. Только потребность… жажда. А я – лишь отражение этого, не больше и не меньше.
У нее сжалось горло. Слезы хлынули из глаз, потекли горячими потоками по щекам.
Он добился своего. Наконец-то добился…
– Будь ты проклят! – прошептала она, смахнув слезы с глаз.
Разбитой, опустошенной – вот как она себя чувствовала, побыв с сыном всего лишь несколько минут. А слова! То, что он сказал, давно уже мучило ее по ночам.
– Это была ошибка, – пробормотала она, избегая смотреть на его мрачную фигуру.
Но, как только она повернулась к рабам, чтобы дать сигнал уходить, он сказал:
– Отец прекратил всякое общение.
Эсменет тяжело опустилась на стул, глубоко дыша, уставясь невидящими глазами в пол.
– Да, – вымолвила она.
– Ты одинока, ты заблудилась в дебрях искусных интриг, которые не в силах понять.
– Да…
Наконец она решилась поднять глаза.
– Ты сделаешь это для меня, Инрилатас?
– Вера. Это единственное, что ты ищешь.
– Да… Я…
Ее накрыла какая-то пассивность.
– Ты мне нужен.
Сердце ее забилось сильнее, в душе забурлили невидимые переживания. Дурные предчувствия. Сомнения. Вожделение.
– Но нас должно быть трое… – наконец проговорил Инрилатас.
Опять в его голосе послышались неизвестные страсти.
Императрица опять расплакалась, на этот раз с облегчением.
– Конечно. Только я и твой дядя.
– Нет. Не ты. Мои братья…
У него перехватило дыхание.
– Братья? – спросила она скорее встревоженно, нежели удивленно.
– Кел… – прорычал он. – И Самми…
Императрица остолбенела. Если Инрилатас искал ее самое слабое место, то он его нашел.
– Не понимаю, – проговорила она, сглотнув. – Самми… Он же…
Но человек, к которому она обращалась, уже мало походил на человека. Анасуримбор Инрилатас медленно поднялся, словно готовясь к танцу, и бросился вперед. Руки и ноги его вытянулись, сдерживаемые цепями. Изо рта брызнула слюна, глаза сузились, обнаженное тело задрожало от напряжения, вены и жилы вздулись. Эсменет не могла не заметить, как ее щитоносцы сжались за плетеными экранами, предназначенными для нее.
– Мама! – выкрикнул сын с горящими жаждой убийства глазами. – Мама! Подойди! Ближе!
К ней вернулась первоначальная непроницаемость. Вот… Вот ее сын, каким она знала его лучше всего.
Зверь.
– Дай мне заглянуть тебе в рот, мама!
– Иотия.
Женщина по имени Псатма Наннафери, которую привели к Падирадже с его неотесанными придворными, выглядела как все именитые пленницы – ее раздели и заковали в кандалы. Но если других привлекательных женщин встречали сладострастными возгласами – поскольку унижение было частью судебного процесса Падираджи, как понял Маловеби, – то сейчас странная тишина сопровождала недолгий проход Псатмы Наннафери к ногам Фанайяла. Слухи об этой женщине быстро распространились среди пустынников. Тот факт, что колдун школы «Мбимайю» не слышал их, только разжигал его любопытство и еще напоминал о том, что он здесь чужой.
Фанайял захватил один из уцелевших храмов с огромным куполом, который примыкал к рынку Агнотум, откуда в Зеум попадало немало роскошных товаров. Алтарь опрокинули на волокуши и увезли. Гобелены и панели, изображавшие Трактат и Хроники Бивня, сожгли. Те, что изображали Первую Священную Войну, вывезли из Иотии к конюшням, захваченным разраставшейся армией Фанайяла. Фрески были изуродованы, резные работы разбиты. На стены вывесили несколько красно-зеленых знамен с двойными саблями Фанимри. Но Бивней и Циркумфикосов было так много, что невозможно было их все уничтожить. Куда ни кинь взгляд: вдоль колонн, под карнизы, на своды боковых архитравов – везде Маловеби видел неповрежденные свидетельства религии аспект-императора.
Купол – чья высота и ширина сами по себе казались чудом – без арок рассыпался на осколки, как и сам Маловеби, отделившийся от своего народа. Огромный плафон с фресками повис в туманной высоте над неверными. Пять росписей изображали Инри Сейенуса в разных положениях, откуда он, простирая руки, окруженные золотистым сиянием, великодушным взором серебряных глаз смотрел в бездонную глубину храма.
Фанайяльские сановники не выказывали никакого беспокойства, в отличие от Второго Негоцианта. Но Маловеби всегда поражался человеческой бесчувственности к иронии и противоречиям. Если кианийцы раньше выглядели порочно и убого, то теперь и вовсе абсурдно, обвешанные трофеями великого имперского города. Шайка пустынников обрядилась в причудливую смесь одежды и оружия: высокие конические шлемы из Айнона, черные туниерские кольчуги, серебряные плащи, которые, похоже, были из женского гардероба, и обвисшие красные панталоны, явно принадлежавшие раньше рабам-евнухам. Один даже щеголял с нильнамешским щитом, украшенным перьями. Большая часть этих людей провела жизнь в пустыне, охотясь, как дикие звери. Они почитали за роскошь каждый глоток воды и любую защиту от солнца и ветра, и становилось понятным их ликование, стремление упиваться немыслимыми дарами, которые обрушила на них Судьба.
Даже сейчас они больше напоминали карнавал небезопасных безумцев, чем возможных союзников Высоко Священного Зеума.
И вновь Фанайял единственный из всех являл собой саму элегантность и осторожность, которые так отличали его от своего народа. За передним краем разбитого алтаря поставили деревянное кресло для Падираджи, одежда которого мерцала даже во мраке храма: золотистая кольчуга на белой с серебром тунике – форма кояури, прославленных тяжеловооруженных всадников, которыми он командовал в молодости во время Первой Священной Войны.
По правую руку от него стоял Меппа с откинутым капюшоном, глаза его, как всегда, прикрывала серебряная повязка. Сишауримская змея, похожая на крюк из черного металла, поднималась из его шеи, пробуя языком воздух и поворачиваясь на каждую реплику.
Маловеби было поручено встать слева и чуть позади, в тени, откуда он видел не меньше сотни обнаженных женщин и мужчин, которых по мстительной прихоти Падираджи протаскивали перед ним волоком. В этой жалкой процессии некоторые выглядели гордо и вызывающе, но большинство – униженными и сломленными, умоляя о помиловании, которого они так и не увидели. Независимо от статуса всех пленных спрашивали, готовы ли они отречься от аспект-императора и присягнуть на верность Пророку Храма. Тех, кто отказывался, выводили, чтобы незамедлительно казнить. Согласившихся уводили на невольничий рынок, где продавали с молотка. Вдов и девочек-сирот из дворянского сословия просто отдали на растерзание захватчикам.
Судебные процессы продолжались, становясь все более грязными и фарсовыми, и с каждым новым обреченным старому адепту казалось бессмысленным задумываться о злодеяниях верующих, как после долгого пути ноги старика уже не чувствуют ни боли, ни зуда.
Но Псатма Наннафери мгновенно развеяла его тоску и беспокойство.
Стража бросила ее на мозаичный пол храма к ногам Падираджи. Но с ней, в отличие от других пленников, им не удалось получить грязное удовольствие – они делали это с неохотой, механически, словно стараясь спрятаться за своими действиями.
Фанайял, подавшись вперед, поглаживал свитую бороду, изучая пленницу. Это было нечто беспрецедентное.
– Мой инквизитор поведал мне очень интересную историю…
Женщина медленно, грациозно выпрямилась, невзирая на железные оковы. В ней не было заметно ни страха за будущее, ни стыда за наготу. Она обладала определенной красотой и в то же время жесткостью, которая противоречила мягким изгибам темного тела. И нечто в ее позе и взгляде наводило на мысль, что она старше – гораздо старше – своих тридцати лет.
– Он говорит, – продолжил Фанайял, – что ты – Псатма Наннафери, Верховная жрица культа Ятвер.
Мрачная, снисходительная улыбка.
– Да, я.
– Он также утверждает, что это по твоей вине мы нашли эти земли охваченные огнем, когда прибыли сюда.
Она кивнула:
– Я всего лишь сосуд. Изливаю то, чем наполнена.
Хватило всего нескольких слов, чтобы понять, насколько это грозная женщина. Вот она стояла, нагая, скованная, но ее взгляд и осанка говорили об уверенности, слишком глубокой, чтобы называться гордыней, о величественности, которая опрокинула колья между ней и прославленным разбойником Падираджой.
– А теперь твоя богиня предала тебя?
– Предала? – фыркнула она. – Это еще не конец. Не рискуй своим превосходством над проигравшим. Это дар! Воля нашей Богини-Матери.
– Значит, богиня желает разрушения своих храмов? Мучений и казни своих рабов?
Чем дольше Маловеби смотрел на эту женщину, тем большая тяжесть давила ему на лоб. В ее влажных глазах светилась уязвимость, тело соблазняло девичьей тонкостью. И в то же время она будто была суровой седовласой старухой. Даже в нежном холмике лобка чувствовалась жесткость… Псатма была воплощением противоречий, словно под видом юной девы скрывалась старая ведьма, и ощущение этого висело вокруг нее дымчатым ореолом.
И даже сейчас, когда она взирала на Фанайяла, нечто змеиное сквозило в ней, злобное и беспощадное во взгляде зардевшейся, напряженной женщины, такой притягательной и манящей.
– Мы принимаем те дары, что нам дают, – нараспев сказала пленница. – Мы страдаем в мирской суете, а Она спасет нас! Спасет от забвения! От тех демонов, которых порождают бесчинства! Это всего лишь сцена, где души готовятся к вечности. Наши страдания – пустяки в сравнении с грядущей славой!
Фанайял расхохотался, забавляясь от всей души. Но его веселье резко оборвалось под тревожными взглядами придворных.
– Выходит, даже плен… ты считаешь даром?
– Да.
– А если бы я отдал тебя на растерзание моим людям?
– Ты этого не сделаешь.
– Почему же?
В мгновение ока жрица стала жеманной и развратной. Она даже посмотрела на свою грудь, неправдоподобно молодую и упругую.
– Потому что я переродилась, став черной землей, дождем и жарким солнцем, – сказала она. – Богиня явила благодатное Плодородие в моем образе. Ты не позволишь другим торговать мной, пока твои ляжки не сго…
– Мои ляжки? – вскричал Фанайял с деланым недоверием.
Маловеби не верил своим глазам. Псатма буквально звенела от желания, и при этом была неприступна, как скала. Что-то… Что-то не так…
– Даже сейчас, – произнесла она, – твое семя готово упасть на глубоко вспаханную, мягкую землю.
Грубый хохот прокатился по зале, нерешительно оборвавшись. Даже старый Маловеби почувствовал, как теснит грудь и такое же напряжение растекается по бедрам…
Колдун Мбимайю осознал присутствие Богини, не испытывая ни малейшего страха. В воздухе витала опасность, большая опасность. Эта женщина ступала одной ногой по ту сторону реального мира…
Он уже разомкнул губы, чтобы предупредить об опасности, но в последний момент сдержался.
Друг ли он этим дикарям? Всего лишь наблюдатель, переводчик. Если поставить Фанайяла в известность, будут ли соблюдены интересы Зеума? Союзник он или нет, но факт остается фактом: этот человек – фанатик в худшем смысле этого слова, одержимый своей верой, которая создает из Богов демонов и ад из рая. Чтобы разрушить союз, заработанный общей неприязнью к Праматери, нужно быть полным дураком. Зеумцы, может, и не молятся на Сотню, но несомненно почитают и уважают ее.