Планета матери моей (Трилогия) - Джамиль Алибеков 12 стр.


— Поздравляю! Что же раньше молчал о сыне?

Алы-киши хитро ухмыльнулся, обнажив прокуренные зубы.

— Не спеши. Мой сын появился на свет не сейчас, а пятнадцать лет назад; дочек тогда в помине не было, жена едва заневестилась. Удивляешься? — Он хлопнул по кузову. — Вот мой сынок, мой первенец! И жену себе в его кабине привез, и дочек одну за другой сажал рядом. Чем бы иначе я кормил их своими-то искалеченными руками?

Он поднял пятерню с уродливо укороченными пальцами. Я все думал: как же он руль держит? А он наловчился, аварий за ним не числилось ни одной.

Алы-киши поспешил с моим заявлением к начальнику, получил положительную резолюцию и с победным видом отдал листок в отдел кадров. Его проворные ноги словно не по земле ступали, а летали над нею. Недаром шутили, что Алы-киши сам свою машину запросто обгонит. Он отвечал беззлобно: тайны никакой нет, все зависит от моторчика, который в сердце. Он всем интересовался, во все встревал. Ни одно событие на автобазе не проходило мимо него. Записался в политкружок, вел практические занятия на шоферских курсах, свирепствовал на выпускных экзаменах. «Нельзя же так резать, — сказали ему. — План по количеству выпускников горит». «Так, по-вашему, пусть лучше потом парни на машинах разбиваются с вашими липовыми дипломами?» — огрызнулся он.

Когда я подошел к Алы-киши, тот собирался запускать мотор, держал ручку.

— Эту штуковину я прозвал «постой-заряжу». Машина у меня старая, довоенная. То подлатаю, то словом ее уговорю, так и работаем. Будь другом, сядь за руль. Бензин плохо проходит, снова пора чистить. — Вдруг он весело рассмеялся: — Смотри-ка, встал на подножку — и машина накренилась. Прямо богатырем стал, Замин! Ну поедем теперь на железнодорожную станцию, нагрузим доски. Знаешь, мне американский грузовик давали, да я не взял. Они на вид пофорсистее, но по нашим горам не тянут. А с этим драндулетом меня никто не разлучит. Он у меня, как конь, понятливый. Велел в гроб себе ключ от зажигания положить. Я и с того света на нем укачу!

За рулем Алы-киши мурлыкал под нос одни и те же слова: «Попросит любимая душу, как ей души не отдать?»

— Наверное, есть продолжение, только не знаю. Красивая, должно быть, газель.

Когда я прочел ему всю газель целиком, он рот приоткрыл от изумления.

— Ну, парень, обрадовал. Думал на небе слова искать, а нашлись на земле. Правильно, что стихи любишь. Шофер должен быть приметлив. Наш театр, наше кино — все в этой кабине!

Я промолчал. Ни к селу ни к городу вспомнилось, как вез в кабине Халлы, чужую жену… Неужели тот роковой день вечно будет терзать память?!

А ведь Халлы, наверно, ждет меня у дверей роно? Или не пришла? «Жаркое время экзаменов…» «Спозаранку у вас гости»… Достается ей, бедняжке, от сварливой свекрови! Кровь бросилась в голову. Могу ли я позволить, чтобы Халлы обижали? Но как запретить? Они с Гюльгяз одна семья, невестка и свекровь.

Прикрыв глаза, я, к удовольствию Алы-киши, затянул старинную любовную песню.

— Жаль, молодость позади, — вздохнул он. — Я ведь тоже хорошо пел. Голос у меня пропал в войну, начисто охрип. День и ночь был в разъездах. Возил со станции муку для хлебозавода, а высевки мы делили между собой. Лепешки из них получались тверже доски; дочки в воде размачивали. Смотреть на это одни слезы! Собрал как-то малышей во дворе, нарвал ромашек и набросал их в арык, где быстрое течение. Говорю: это плывут вражеские солдаты. Выловите их, и война кончится. Думал позабавить девочек игрой. Вдруг бежит самая младшая, кричит: «Отец, мы всех фашистских солдат поймали. Война кончилась. Дай хлеба!»

— В селениях жили полегче, посытнее.

— Не во всех. Ваши вот воду, говорят, провели, хорошие урожаи получали?

— Матери моей все равно досталось. Единственное у меня желание теперь — вознаградить ее за все, отдать сполна сыновний долг.

— Э, малый. Такого долга вовек не оплатишь. Будешь своих детей растить, вот и расплатишься.

— Жениться пока не собираюсь.

— Зря.

Мы освободились только под вечер. В последний раз машину разгружали сами, грузчики уже окончили работу, ушли.

— В армии меня всему научили, — бодро сказал я. — Заберусь в кузов и мигом разгружу, будь спокоен.

Когда, тяжело дыша, с содранными ладонями, я наконец соскочил вниз, Алы-киши только покрутил головой.

— Ну, парень… Ну, молоток… Был бы начальником строительства, дал бы тебе премию. Он, говорят, мужик башковитый. «Что за войну упустили, должны теперь наверстать», — это его слова. Здешнюю электростанцию хотели по плану в сорок втором году пускать, две малые плотины были уже готовы. Нижняя только осталась незаконченной. Вот и торопятся.

Алы-киши, видя мою усталость, вызвался подбросить до селения. Даже за руль посадил, понимал, как мои руки по нему стосковались. Хотя настоящий шофер никогда не согласится, что кто-то может вести его машину так же хорошо, как он сам.

— Ты что, генералов на фронте возил? — спросил он с ревнивым осуждением.

— Санитарный фургон. Или что придется.

— Это правильно. Против грузовика любой транспорт пустяки. Меня брали в исполкомовский гараж на «виллис». Долго не выдержал, ушел. Чтоб не приставали, объяснил так: на легковушке лишнюю ездку не сделаешь, не подработаешь. Сиди за рулем без дела, пока начальник преет на заседании. Мне же восемь ртов кормить.

— А на самом деле почему ушел?

— Самостоятельность люблю. Я за рулем как царь на престоле. Опять же, нрав у меня веселый. А начальник сидит, бывало, туча тучей. Едем, молчим. Невмоготу.

Такое признание меня потешило. Я предложил Алы-киши зайти в дом, выпить чаю. Мать выскочила на порог и щурилась в свете фар, скромно прикрыв рот платком. Ей показалось, что пожаловали чужие.

— Амиль, — позвала брата, — выйди. К нам, кажется, гости.

— Это я, мама. И дядя Алы. Я позвал его выпить чаю на обратную дорогу.

Но Алы-киши заторопился.

— Поздно уже. У меня в доме одни женщины, все страшные трусихи, боятся ночевать без хозяина.

— Повремени минутку, — попросил я его.

Вынес длинный сверток в газетной бумаге, сунул в кабину.

— Это что? — Алы ткнул пальцем. — Змею, что ли, подбросил?

— Ремень мой армейский. Специально для тебя его сохранил.

— Спасибо, племянничек, — растроганно пробормотал Алы. — Вот уж порадовал, вот уж удружил… Возмещу тебе подарком к свадьбе, не сомневайся!

Прямой луч фар еще долго рубил дорожную темноту.

— Сынок, чья это машина? — недоуменно спросила мать.

— Теперь моя. Я вернулся на старую работу, буду ездить с дядей Алы.

Мать покачала головой:

— Поспешил, сынок. Тебя искал председатель колхоза. Зачем снова покидать родной дом? Шофер и здесь нужен.

— Не одна шоферская работа существует на свете, — сбоку раздался недовольный голос, от звука которого я вздрогнул.

Все трое — мать, Амиль, я — уперлись глазами в темноту. От недавнего света фар мгла казалась еще гуще. Но вот в неясном сиянии звезд, под рассыпчатым серебром Млечного Пути стал вырисовываться женский облик. Халлы! Ее круглые налитые плечи, ее стройный стан.

Мать деликатно пробормотала:

— Сами уж решайте, что лучше.

Амиль, уходя вслед за нею, недовольно обронил:

— Опять, гага, хочешь за баранку? Мог бы за свои ордена-медали получить должность повыше. Обидно, ей-ей!

Я не ответил. Мы остались с Мензер наедине.

23

Как хорошо, что темная ночь накинула на землю милосердный покров! Можно представить, будто рядом со мною прежняя Халлы, которая не побоялась испортить нежные ручки стиркой грязного белья, лишь бы заработать немного денег и помочь другу. Та Халлы, которая бесстрашно открыла мужу в брачную ночь тайну сердца и повторила клятву принадлежать не ему, а только любимому…

Помню, когда в нашем детстве цвела алыча, школьницы-подростки становились шалыми от сладкого весеннего воздуха. На их лицах пламенели рыжие веснушки. Я слонялся в ту пору возле дома Халлы, поджидал, когда она соберется в школу. Однажды, чтобы занять праздные руки, стал мастерить чучело: подобрал брошенную тряпку, накинул ее на крестовину из двух кольев. Калитка скрипнула, но это была еще не Халлы. Калитку боднула белолобая собака. Я и собаку эту обожал, приметив с вершины холма, как она ластится к Халлы, а та треплет ее и гладит. Халлы за ошейник потянула собаку обратно во двор. Я захотел помочь, но собака рванулась, и от внезапного испуга я швырнул в нее ситцевым мешком с учебниками. Однако оскалившийся пес проскочил мимо меня и вцепился в чучело.

— Алабаш, сюда! Алабаш, не смей!

Потом Халлы задумчиво говорила:

— Почему он не тронул тебя? Странно, Алабаш готов разорвать чужих в клочья. Знаешь, это чучело похоже на одного… ну у которого рот до ушей.

— Алабаш, сюда! Алабаш, не смей!

Потом Халлы задумчиво говорила:

— Почему он не тронул тебя? Странно, Алабаш готов разорвать чужих в клочья. Знаешь, это чучело похоже на одного… ну у которого рот до ушей.

— На Фараджа?

Она кивнула.

— Он часто к нам приходит. Липучка противная!

— А ты?

— Сразу поворачиваюсь и ухожу в дальнюю комнату.

— Смотри: походит, походит, ты и привыкнешь к нему.

— Я? Никогда!

…И вот мы уже давно взрослые. Стоим на темном дворе, молча смотрим на звезды. Они счастливчики, эти звезды! У каждой неизменное место в небесном доме. Гуляют тоже не по одиночке, и никто не в силах их разлучить!

— Мензер-муэллиме, почему вы молчите? Побраните меня, только не наказывайте молчанием.

— О чем нам еще говорить, Замин? Напрасно ты поспешил вернуть перстенек. Или боялся, что замужняя женщина не отлипнет от тебя? Бросит мужа и побежит следом?

— Какие злые слова!

— Не словами силен человек, а поступками. Я честь погибшего мужа буду беречь до гроба. А ты оказался просто трусишкой.

— Ничего я не испугался. Мать убивалась, что нечего подарить тебе на свадьбу. Я вручил этот перстень через нее с намеком, что моя любовь не погаснет и не остынет с годами! Мне казалось, ты поймешь…

Я не мог различить в темноте черты ее лица, но мне показалось, будто губы Халлы тронула горькая улыбка. Амиль выглянул в дверь.

— Гага, ужин остынет.

— Иду. Закрой дверь. Прости, Мензер, — добавил я торопливо. — Ты сегодня ждала меня возле роно? Но, знаешь, как попал на автобазу, так уже не смог вырваться. Не сердишься?

— Нет.

— Может, зайдешь к нам? Выпьешь чаю?

— Думаешь, откажусь?

— Вот и хорошо! — обрадовался Амиль. — Он вам, наверно, про войну рассказывал? Я бы тоже послушал. Будь я на фронте, без золотой звездочки не вернулся бы!

— Ты думаешь, там звезды даром раздавали? Цена каждой была жизнь, братец.

— А я все равно…

— Полно, — строгим учительским тоном прервала Мензер. — Попробуй пока стать находчивым на уроках. Большего от тебя не требуется. А что касается твоего брата, то Замин никогда не любил драк. Он станет героем мирного времени. Вот увидишь.

— Эй, Мензер! — раздался внезапно скрипучий хнычущий голос. — Зачем шататься в позднее время по соседям? Собаки и те сидят по своим конурам… О аллах, нет нынче на женщин узды!

Мензер закусила губу и молча пошла прочь. Вскоре две женские фигуры, расплываясь очертаниями, растворились во тьме.

Я продолжал смотреть на звездную пыль Млечного Пути. Что же мне оставалось еще? Некогда под этими небесными огнями двигались аравийские караваны. По ним паломники находили путь в Каабу, чтобы очиститься от грехов. Но за какие грехи тиранила старая Гюльгяз безропотную невестку?

24

Со стеснившимся сердцем я переступил на следующий день порог школы. В двух классах шли экзамены, коридор был пуст. Я отворил дверь директорского кабинета, приставил руку к виску и по-армейски щелкнул каблуками.

Мензер смущенно вскочила, не ожидая увидеть меня именно сейчас. Около нее сидели несколько учителей.

— Добро пожаловать в нашу школу, Замин!

— В вашу? И в мою. Я ведь тоже здесь учился.

— Разумеется, разумеется. Мы хотим, вспомнить, за какими партами сидели будущие фронтовики. Ты свою парту покажешь?

Халлы была приветлива. Она улыбалась, поминутно оглядываясь на учителей, словно приглашала их разделить радость.

— А зачем эти парты?

— Посадим за них отличников.

Я смотрел неотрывно на Халлы и не заметил, как учителя по одному покинули комнату. Какой красивой казалась она мне сегодня! И как нарядно одета!

— Значит, парту не нашли… — пробормотал я. — Словно меня и не было здесь вовсе?

— Ты оставался в сердцах, Замин.

— В чьих, разреши спросить?

— Оглянись хорошенько, тогда поймешь. А впрочем, зачем тебе это? Чужая душа — потемки. Ступишь в нее и, чего доброго, свалишься в пропасть.

— О чем ты? Какая пропасть?

— Потерянная любовь. Попытаться вернуть ее значит накликать на себя новую беду. Что ты так смотришь?

Мне хотелось чем-нибудь рассмешить Халлы, взгляд ее потускнел и застыл.

— Я уже вчера говорила: я честная вдова. Неужели я смогу учить добру детей, если поколеблю к себе уважение их родителей? Нелегко мне это далось. Не скрою, сердцу больно, оно до сих пор… — оборвала себя Халлы на полуслове и страстно докончила: — Об одном прошу: не уезжай далеко! Я должна тебя видеть хоть изредка, должна говорить с тобою. Женись на ком хочешь. Я буду учить твоих детей. Видно, моя судьба — радоваться чужому счастью. Но будь рядом! Чтоб мои глаза тебя видели!

Наверно, это можно назвать благородным отречением от своего счастья. Должно быть, она решила, что прежние чувства к ней во мне остыли. Но она ошибалась, жестоко ошибалась, решая свою и мою судьбу.

Старшая сестра с Амилем настойчиво хлопочут о моей женитьбе, знакомят с подросшими соседскими красавицами. Но ни одна из них не приглянулась. Мать держится в стороне от марьяжных планов. Ей больше по душе, если я серьезно возьмусь за учебу. К Мензер она относится ласково и уважительно, но, когда мы рядом, не поднимает на нас взгляд. С ее уст ни разу не сорвалось ни слов одобрения, ни слов отрицания.

Отвечая своим мыслям, я произнес:

— Поступлю так, как велит мать.

За дверью внезапно раздалось словно птичье щебетанье. Вбежала целая ватага ребятишек с букетами цветов, которыми богат склон Каракопека. Комната сразу украсилась, запестрела, наполнилась благоуханием. Молоденькой учительнице Мензер представила меня, пряча лицо в букет шиповника:

— Наш выпускник. Сражался на войне. Приглашаю его вести в школе уроки физкультуры.

Девушка стрельнула взглядом по орденской планке.

— Откуда у вас столько?

Я ответил ей в тон:

— Нам при отъезде дарили на память.

Халлы поднялась и, протягивая цветы, сказала с примирительной улыбкой:

— А вот еще один подарок от будущих сослуживцев.

Ее рука легла на мою, и Халлы, будто забывшись, не отнимала теплой ладони. Все это уже было, было! Только в тот раз охапку шиповника со склонов Каракопека протягивал ей я.

— Я могу идти? У меня двое остались на осень. Хочу успеть поговорить с родителями, — спросила молодая учительница.

— Если не сумели сделать это в течение года, теперь уже поздно. Недавно у меня был такой случай. Председатель колхоза ругал кладовщика за плохое хранение зерна. Я вмешалась, сказала, что и сын его нехорошо учится. Оба посмотрели на меня так, словно я, не зная, что в котле, поспешила зачерпнуть ложкой. А между тем, если мы поднимаем шум из-за потерянных килограммов зерна, то как же надо взыскивать за пропажу человека?

Я с уважением посмотрел на Халлы. Когда непоседливая учительница ушла, я сознался:

— Профессия педагога представлялась мне раньше не очень-то обременительной. Отбарабанил урок, выставил отметки, вот, пожалуй, и все. Только сейчас до меня, кажется, дошло, что, уча детей, вы подготавливаете будущее.

— Слишком громко сказано, Замин! Лучше не употреблять попусту таких слов. Сперва следует заработать на это право. Например, ты заработал его на фронтах.

— Зато сейчас моя жизненная роль более чем скромна, — возразил я с улыбкой. — За баранкой грузовика великих дел не совершишь! Ты прости, но я не буду работать в школе. Я не уйду с автобазы.

— Что за глупое мальчишество! Как ты нелепо бросаешься собственной жизнью! Работая в школе, можно подготовиться к поступлению в университет. Я тоже начала учиться заочно.

— Прости меня, Халлы. Я в жизни умел только одно, хочу в этом признаться: любить тебя. На большее меня никогда недоставало.

Она вдруг рассмеялась, звонко и молодо.

— Представь, мне этого было вполне достаточно. Чтобы тебя любили, надо самому любить в десять раз больше.

— Знаю, ты заслуженно снискала себе уважение. О тебе повсюду отзываются с почтением и благодарностью. Рассказывают, как ты помогала воспитывать сирот, хлопотала о постройке домов, не позволяла наивным дурам сбиться с пути…

— Хватит! Хватит!.. Я обыкновенная учительница. Просто вокруг живут хорошие люди. Не я им, а они мне помогали.

Я опустил голову.

— Может быть, ты права, Мензер-муэллиме.

Назвать ее Халлы у меня впервые не хватило духу. Халлы осталась далеко позади. Она бегала босоногой девчонкой по ущельям Дашгынчая, склонялась над кипящим котлом в прачечной. Но ее больше нет!.. Передо мною сидела умная проницательная женщина. Мензер-муэллиме мне предстоит открывать для себя как неизвестную страну. Неизвестно, как эта женщина отнесется к человеку, который никогда не продумал до конца ни одного своего поступка, многое решая по наитию.

Назад Дальше