— А без этого нельзя, что ли, прожить?
— Вы все зачем учитесь?
— Честно? Ради диплома. Дипломы нынче в моде.
— Но я-то не ради диплома.
— Кривишь душой, парень! Ты не лучше других. Никто не хочет возиться с навозом, всех в город тянет. На сладкую жизнь.
Прежде чем ответить, моя мысль лихорадочно обежала этих «всех» — людей, которых я наблюдал последнее время. Вот Билал, увлеченный своими учебниками до такой степени, что почти не замечает реальной жизни; рядом его умудренный житейским опытом, хотя и малообразованный отец. Захотят ли они понять друг друга? Встретятся ли их протянутые руки? Или, скажем, семья моего директора, где каждый существует наособицу и даже не ищет путей к сближению. Всякий новый день словно отводит их все дальше и дальше друг от друга… Что я мог бы почерпнуть из этих примеров? Конечно, чего проще ответить «фокуснику», что город в моем представлении не вместилище «сладкой жизни», а сокровищница культуры. Духовная жажда привела меня в столицу. Я почувствовал напыщенность этих слов, уже слышанных мною не однажды. Внутренний слух воскресил голос матери. Вот кто не повторял чужих слов и не пользовался заемными мыслями! Ее поучения просты и всегда однозначны. Мать — мой верный проводник в жизни! И все-таки я ее покинул, не дослушав и не узнав всего, что она успела накопить за многотрудную жизнь…
После ужина компания уселась прямо на полу, на ковре, и затеяла игру «в бутылочку».
— Кто пойдет первыми, те погасят в другой комнате свет, — велела Фара. — Начнем!
Покрутившись, бутылка замерла. Проигравшей оказалась Халима, а выигравшим — я. Бутылка легла между нами, горлышком ко мне, а дном к девушке.
— Быстренько вставайте, не задерживайте игру! — раздались голоса. — Тушите свет и целуйтесь!
Халима с готовностью вскочила. Меня подтолкнула Фара. Света в соседней комнате мы не погасили и неловко стояли друг перед другом.
— Давайте уйдем потихоньку, — попросил я. — Мне тут не нравится, а оставить вас одну не могу, мне вас доверила ваша мать.
Не дожидаясь ответа, я решительно повернул к передней. Озадаченная Халима молча последовала за мною.
К моему удивлению, жена директора через несколько дней сделала мне выговор:
— Ты сконфузил Халиму перед подругами. Здесь город, другие нравы. Тебе следует к ним привыкать.
— Плохое всегда остается плохим, вроде сорняков на пашне. А сорняки выпалывают.
Директорша обиделась:
— Спасибо, что объяснил. Давно ли яйца учат курицу?
На ее громкий голос из соседней комнаты показалась Халима. На меня она даже не взглянула, зато накинулась на мать:
— А кто приставил ко мне телохранителя? Вы! Шофер должен знать свое место.
— Придет отец, все обсудим. Пригрели сироту из жалости, а он на голову норовит сесть!
Я собирался ехать за директором, но ноги будто приросли к полу. Оскорбление было столь велико и незаслуженно, что я не нашелся чем ответить. Поклялся про себя, что больше не переступлю порог этого дома.
Задребезжал дверной звонок. Директор добрался домой на попутке.
— Что за собрание? — добродушно вопросил он от дверей. — Почему задержали Замина? Жду, жду…
— Твой Замин хорошая птица!..
— Не понимаю. Что произошло?
Халима с повадкой балованной кошечки обняла отца.
— Ровным счетом ничего, папочка. Мама слишком вспыльчива. Виновата одна я. Просто я тебе не сказала, что в тот вечер Замин чуть не силой увел меня с вечеринки у Фары.
Директор нахмурился и вопросительно взглянул на меня. Я выдавил несколько слов в оправдание. Протянул ключи от машины.
— С этой минуты я только ваш студент.
— Постой, погоди… Что за чушь?
— Не хочу вносить раздора в вашу семью. Но и бесчестия терпеть не намерен. Привык уважать человеческое достоинство. Свое и чужое.
Директор расстроенно потер лоб. Побагровев от гнева, бросил жене:
— Вот плоды твоего воспитания! Одни танцульки на уме… Завтра же дочь пойдет за направлением и отправится работать куда пошлют. Мне надоели унизительные хлопоты ради отсрочек!
Он обернулся ко мне:
— Прости, парень, в собственном доме недоглядел. Учись спокойно и работай, как прежде. Ничего не изменилось.
В самом деле, перемен в моем положении не произошло, хотя директор громогласно объявил, что больше обслуживать его семью я не должен. И все-таки постоянно возникали «особые обстоятельства»: то ждали гостей, а провизию с рынка одной директорше не донести, то она объявляла себя захворавшей, а то ей надо было срочно навестить кого-то в городе…
Халиму я видел редко. Всем своим видом она старалась показать, что не одобряет навязчивость матери.
Почему же я все-таки согласился остаться при машине? Причина простая: на одну стипендию мне не прожить. Нечем даже заплатить за квартиру. С трудом накопив малую толику денег, я тотчас купил матери шерстяную шаль с бахромой (она только, бывало, вздыхала, видя такую прелесть на других), сестренке подарил дешевую красную сумочку, а Амилю модный пояс. Отослал в селение почтой. Следующая трата уже предстояла на самого себя. В преддверии зимы у меня не было теплого пальто.
27
После скандала в директорском семействе я ощутил себя особенно одиноким в Баку.
Однажды под вечер, едва я возвратился из техникума, мать Билала с таинственным видом сообщила, что у меня гостья. Недоумевая, я отворил дверь своей каморки и глазам не поверил: передо мною стояла Халима.
Не здороваясь, она торопливо выпалила:
— Меня послал отец. Срочная поездка в район!
— Но я только что видел его в техникуме!
— Ну и что? Отец позвонил домой, велел быстрее тебя отыскать. Самого вызвали в министерство.
— Да что случилось? Куда ехать?
— Этого я не знаю.
Когда мы через несколько минут покинули дом и торопливо пошли к трамвайной остановке, Халима внезапно остановилась посреди дороги.
— Я соврала тебе, Золик, — с покаянным видом созналась она. — Сердись, как хочешь, хоть выругай, хоть ударь, но, пожалуйста, проводи меня в гости!
— Благодарю покорно! — возмутился я. — Однажды уже сделал такую глупость. Да и имею ли я право сопровождать директорскую дочку?
— Я как раз хочу, чтобы такое право у тебя появилось!
— Не понимаю, ханум.
— Не называй меня так церемонно! Прошу…
Довольно долго мы шли не раскрывая рта. Отчужденное молчание прервала Халима:
— Ты так спокоен… Неужели в твоем сердце никогда не разгоралось пламя?
Я насмешливо пожал плечами:
— Был такой философ Дидро. У него отличное изречение: «Любовь обычно лишает умника разума, но случается, что глупца наделяет умом».
— Ого, ты читал Дидро? Я, пожалуй, подпадаю под второй случай: порхала по жизни как форменная глупышка. Умная давно подцепила бы какого-нибудь академика. Я ведь недурна собой, а, Золик?
— Меня зовут Замин. Не подходят кукольные прозвища человеку моего возраста и роста.
— За-мин… А что значит это имя?
— Порука. Твердое слово.
— Значит, ты не отступишь от обещания?
— Разве я что-нибудь обещал?
— А когда похитил из дома Фары?.. Не качай головой, именно похитил, умыкнул!.. Разве ты не говорил тогда, что отвезешь меня, куда я только пожелаю?
— Когда я за рулем, возить пассажиров моя обязанность. Хоть к черту на рога.
— Мне вовсе не нужна машина. Я тебя самого приглашаю. Тем более что за радость кататься на грузовике? Да еще на служебном. Отец у меня больно строг. А я мамина дочка и больше похожа на нее, как и положено дочери.
— Совсем не обязательно. У нас в селении говорят: если дочь удалась лицом в отца, это к счастью.
— Какой ты забавный, однако, Золя!
— Замин. Меня зовут Замин.
— Прости. И красивый к тому же. Вон какой у тебя гордый профиль. — Она легонько щелкнула меня по носу.
Я отвел ее руку.
— Другим мужчинам нравится, когда их цепляют девушки, — воскликнула она. — Кстати, в Европе теперь открывают боксерские школы для слабого пола.
— Не знаю. Не встречал таких школ.
— Разве ты бывал за границей?
— Бывал.
— Когда?
— Во время войны.
— Вот бы снова проехаться по тем местам! Возьмешь меня с собою? Будем путешествовать назло врагам. Как я хочу им насолить!
— Кому?
— Фаре, Джонику, Назе… Всем моим друзьям.
— Так кто же они тебе? Друзья или враги?
— Ну и тупой же ты, Замин! То и другое. Смотри не проговорись, как я о них отзываюсь. Наоборот, ври, что всех люблю и хвалю.
— Халима, ступай-ка ты лучше без меня.
— Ни за что! Неприлично появляться одной, без кавалера. Кстати, ты произвел большое впечатление на моих подруг. Как бы тебя не отбили. Еще ревновать придется. Смотри будь с ними поосторожнее: девки распущенные. Навяжется такая, и не отцепишься.
— Ни за что! Неприлично появляться одной, без кавалера. Кстати, ты произвел большое впечатление на моих подруг. Как бы тебя не отбили. Еще ревновать придется. Смотри будь с ними поосторожнее: девки распущенные. Навяжется такая, и не отцепишься.
— Халима-ханум, мне это все не по нутру. Провожу до двери, а потом встречу, хорошо?
— Нет и нет! Я уже сказала, приходить в компанию одной неприлично. Ну что ты, в самом деле? Пока мы молоды, надо веселиться вовсю. Зачем оглядываться на прошлое или задумываться о будущем?
— А когда же работать?
— Не попрекай меня бездельем. Родители хотели, чтобы я получила высшее образование, я и получила. Без куска хлеба не останусь.
— Разве дело в куске хлеба? Ради тебя они трудились…
— Кто? Родители? Не смеши. Шпаргалки они, что ли, за меня писали? Отца, бывало, еле уговоришь, чтобы попросил преподавателя исправить мне тройку. Зато сейчас оба хвастают: «Наша дочь окончила университет с красным дипломом!»
— Странный диплом, если на работу не берут.
— Считается, что мне ищут работу в районе. А потом оттуда придет бумажка, что в моей специальности не нуждаются.
— Да как это может быть?! В нашей школе всегда не хватает учителей, тем более с университетским образованием.
— Ха-ха-ха! Ты неподражаем. Во мне нуждается сельская школа! А я в ней нуждаюсь?
— Но ведь государство тратило на твое обучение средства.
— Скажи, кому вручить эти деньги, и я их верну, — отрезала Халима, надувая губы.
Незаметно мы оказались на Приморском бульваре. Начинал задувать хазри, северный ветер. Море гудело.
— Замин, может, ты приехал в Баку к какой-нибудь девушке? — выдавила наконец Халима, не отводя глаз от ревущих волн. — К любимой?
— Нет. Едва ли я смогу кого-нибудь полюбить.
— Удивительное признание! Ты странный… Знал бы, сколько дней я бродила между этими жалкими домишками, разыскивая тебя, расспрашивая всех.
— Но зачем?
— Чтобы ты простил меня. Чтобы по-прежнему приходил к нам в дом. Чтобы… был около меня!
— Разве это входит в обязанности водителя служебного грузовика?
Халима отвернулась с досадой, кажется, даже со слезами.
28
…Я думал о матери постоянно, но написать ей не доходили руки. Поначалу дал себе зарок каждый день отправлять по письму, чтобы у нее не было причин для беспокойства и тоски. Как мне хотелось, отрывая от хлеба насущного, одеть ее во все новое, задарить подарками! В мечтах представлялось, что получу квартиру, и тогда все переедут ко мне. Обоснуемся в городе, в удобном доме, будем жить в тепле и довольстве. Амиля не придется больше посылать за хворостом, а сестре — носить воду из родника. Мамины плечи понемногу тоже расправятся, отдохнут от тяжестей, которые они перетаскали на своем веку…
Но недаром говорят, что руки длинных лет все никак не дотянутся до наших благих намерений!
После первых писем, отосланных подряд на одной неделе, я надолго замолчал. Ждал хороших перемен в своей жизни, чтобы мать могла радоваться и гордиться мною. Однако время шло, а ничего хорошего не случалось.
Я знал, что мать никогда не считала обильную еду и обеспеченный быт главными благами в жизни. Ни разу не сказала она мне, чтобы я копил деньги и обзаводился вещами, зато часто наставляла, что стыдно колоть людям глаза достатком. И предупреждала: если к заработанному рублю примешается хоть одна неправедная копейка — значит, я ей не сын. «Не прячься трусливо в чужой тени, — говорила она, — чаще приходи людям на помощь». Каждой ее посылочкой — банкой масла, полудесятком чуреков, лукошком вареных яиц, привезенных случайными попутчиками, — я охотно делился с товарищами. Как пахли луговыми травами ее кутабы[9], когда я разламывал их пополам! Зимой мать ухитрялась передать порой битую птицу, аккуратно заворачивая в тетрадочную бумагу куриные потрошки, которые я так любил. А кастрюлю с домашней кашей мы ставили в общежитии посреди стола и угощались, вспоминая каждый свой родной дом.
Материнским лакомством я оделял и квартирных хозяев. Мать Билала с наслаждением втягивала ноздрями запах нехитрой снеди. «Селением повеяло, — говорила она. — Такой пахучей молодой крапивы в городе нипочем не найдешь. Окончил бы наш сын поскорее учение, вернулись бы домой…»
Правда, говорила она это лишь в отсутствие Билала. Тот был вспыльчив и мог дерзко ответить: «Да хоть сейчас возвращайтесь! Неужели родители должны оставаться при взрослых детях сторожами?!»
Наедине я частенько упрекал Билала: негоже тяготиться родительской любовью. Как бы я был счастлив, если бы моя мать навестила меня, хоть ненадолго!
Желание это неожиданно сбылось. Во время занятий меня вызвал к себе директор и протянул телеграмму.
— Из дома? Добрая весть?
Едва пробежав текст глазами, я в безотчетном порыве поднес телеграфный бланк к губам. Директор усмехнулся, отвел взгляд в сторону и принялся без нужды рыться в ящике стола.
— Мать приезжает… это хорошо, — сказал он. — Остановиться может в нашем доме.
— Благодарю, — поспешно отозвался я. — Ей будет лучше у моих квартирных хозяев. Она никогда не бывала в большом городе, а окраина смахивает на селение…
Директор задумчиво потер лоб.
— Странная вещь — привычка! — сказал он. — Как-то я ездил по районам, набирал студентов. Ну, думалось, вот когда вволю поброжу по родным горам, утолю жажду из студеных родников. А ночевки на фермах под открытым небом? Прелесть! И что же ты думаешь? Уже через неделю меня потянуло обратно к городскому асфальту, к уличным фонарям. И Халиму нашу не загнать, бывало, на сельский воздух даже в каникулы… Нда, избаловали мы дочку, виноваты. Но сердце у нее доброе, поверь. Сами настрадались в войну, вот и хочется, чтобы дети не знали тягот. Ели сладко, одевались нарядно…
Мне следовало промолчать, но я не удержался:
— А что будет с нею дальше, вы подумали? Если она выучилась только порхать над жизнью? Уже сама начинает этим тяготиться. Пошлите ее работать учительницей хоть в наше селение. Там хорошая школа. А жить будет у моей матери.
— Тогда почему отказываешься, чтобы твоя мать погостила у нас? Или есть какая-нибудь особая причина?
— У моих хозяев во дворе несколько грядок, куры, дровяной сарай. Все, к чему привыкли глаза матери. Какие могут быть другие причины?
…Машину я остановил вблизи вокзала. По лестнице спускался медленно, неся в одной руке старенький деревянный чемодан, а другою обняв мать. Она ступила на городскую улицу нерешительно. Видавшие виды башмаки — чусты так шаркали об асфальт, будто с треском рвалась вощеная бумага над самым ухом. Стараясь отвлечь внимание от пугающей новизны, я расспрашивал ее о брате и сестрах, об односельчанах. Когда дошли до сквера, я сказал:
— Присядь, нене. И отбрось платок с лица, душно. Полюбуйся на город, какой он красивый.
— Еще бы не красивый, — согласилась мать. — У нас каждую весну грязь непролазная, а здесь ходят по сухому, башмаки у всех чистые.
— Почему ты так шаркаешь подошвами? — с запинкой спросил я. — Может быть, чусты велики? Купим новые ботинки…
Мать беззвучно рассмеялась. Я угадал это по трепетанию фиолетового платка-яшмака, которым она скромно прикрывала лицо до самых глаз.
— Ох, мальчик мой, удивляюсь, как вы не падаете на этой гладкой дороге! Ни камушка, чтобы ступне зацепиться. Да еще дождь, похоже, прошел…
— Это не дождь. Машинами поливают улицы, чтобы пыль улеглась.
Я забросил чемодан в кузов, подсадил мать в кабину, и она показалась мне легкой как пушинка. А ведь было время, когда я не мог сдвинуть ее ни на шаг, как ни упирался в ее бок головой и руками. Но почему она так истаяла, так постарела?
Побледнев, мать вдруг слабо замахала руками:
— Останови! Открой дверцу! Я лучше пешком пойду. Ты же знаешь, меня мутит от бензина. До станции и то на арбе ехала, по вольному воздуху…
— А здесь придется до дому два дня идти пешком. Ты уж наберись как-нибудь терпения. Скоро приедем.
Мать проворчала:
— Я тебя в Баку учиться посылала, а ты опять сидишь за баранкой. Шофером в колхозе мог оставаться.
— Я учусь, нене. Но, знаешь, я словно в кабине родился. Не могу без машины, так и тянет к ней.
— Эх, глупенький. От какой замечательной работы у нас отказался!
— От какой именно?
— От чистой и почетной. Да исполнит аллах ее желания, хорошо она тогда все устроила. А ты сбежал. Она повторяет: останься Замин, уже в институт смог бы поступить!
— Да кто она?
— Мензер, разумеется. Она одна о тебе печется. Задумано было ею хорошо, да не сбылось. — И мать вполголоса затянула заунывную песенку: