Карэн Хачатуров Плата за постижение истины
В год, когда Артем завершал учебу на факультете журналистики Института международных отношений, я председательствовал государственной экзаменационной комиссией. Хорошо помню, что из числа всех выпускников поздравил по-семейному, обнял только Артема.
Для меня круглолицый симпатичный крепыш с чисто "артемовской" обаятельной улыбкой был прежде всего сыном моих друзей. Яркой, неповторимой индивидуальностью он для меня стал позднее.
С Артемом сводила жизнь не часто. Всякий раз встреча с ним доставляла удовольствие, полагаю - взаимное. Подкупало его отношение к старшему товарищу - сердечно-уважительное. "Я очень рад вас видеть" - последний раз эту фразу из уст Артема я услышал на юбилейном вечере Генриха Боровика празднике отца и сына. А до тризны оставались считанные месяцы.
Несмотря на наши нечастые встречи, рискну оттенить некоторые его черты. Как наверняка и другие, отмечу абсолютную индивидуальность Артема, притом что он унаследовал генетический код, натуру своих родителей интеллект, духовность, высокие нравственные принципы. На ином поколенческом витке Артем не мог не быть - не подберу слова - лучше, раскрепощеннее своих родителей. Другим его сделало время, иные политико-идеологические координаты с их новыми ценностными установками.
И все же в главном Артем - продолжение своего отца, для которого солидарное поведение людей - не избитый пропагандистский штамп, а естественное состояние порядочного, совестливого человека. Все сверстники Артема, жившие, как и он, с родителями в США, сферой своих будущих жизненных интересов избрали американистику с перспективой комфортного бытия. Не упрек - констатация.
Превосходно зная английский, в МГИМО Артем изучал испанский этнический язык второй по численности в США популяции, часто третируемой на бытовом уровне. Генрих рассказывал сыну о своих латиноамериканских маршрутах, начиная с журналистского "открытия" им Кубы, и необычные впечатления, нестандартные ситуации, оценки в темпераментной тональности запали в душу сперва ребенка, потом - пытливого подростка, одаренного юноши.
Знаю, что все прожитые годы Артем разделял оценки отца в связи с военным путчем в Чили.
Свою практику Артем проходил в советском посольстве в Перу. Перед отъездом я рассказал Артему об этой удивительной стране - музее под открытым небом, которая породила гипотезу о пришельцах внеземных цивилизаций. Помнится, Артема интересовало не столько прошлое потомков инков, сколько их будни. Добавлю - бурные, только недавно власть сдало первое в истории Латинской Америки правительство патриотов-военных.
Артема как репортера высшей пробы, первоклассного организатора журналистских расследований, наконец, вдумчивого политолога увлекали переломные в судьбах народов события. Потому он оказался в Никарагуа.
Репортажи Артема о его службе в американской армии были (и останутся) каноническими. В те годы почти каждый материал в "Огоньке" был сенсацией. Мысленно воскрешая череду лет, отчетливо помню только репортажи Артема о его пребывании в американской армии и Афгане. Общее - пронзительная боль автора за судьбы своих соотечественников.
Артем был награжден особо почитаемой солдатами ещё с довоенных времен медалью "За боевые заслуги". Напомню: на лицевой стороне - изображение перекрещенных "трехлинейки" и шашки. Символика эпохи героев, литературным именем одного из которых нарекли Артема. Он, как неповторимая личность, воплощал лучшие черты прошлого и настоящего своей семьи, страны, эпохи: романтику поиска идеала и реализм постижения истины. К несчастью, платой за удел первопроходца оказалась жизнь.
*
Холли Питерсен Речь на вечере, устроенном в Нью-Йорке в память Артема Боровика 25 апреля 2000 года
Мне трудно поверить, что Артема нет. Он никогда не был частью моей повседневной жизни, но мой мир невозможно представить без него. Больше всего в Артеме меня восхищало его мужество - в стране, столь изобилующей призраками зла. Сегодняшний вечер в честь Артема: его блистательного ума, его преданности и щедрости по отношению к друзьям и родным, его зажигательного чувства юмора и чудесного дара смеяться - особенно в моменты испытаний, когда кругом опасности и неизвестность. Он бы хотел, чтобы мы продолжали смеяться за него.
И в заключение я прочту вам отрывок из Генри Скотта Холланда:
"...Смерть - ничто. Она не в счет. Я просто ускользнул в соседнюю комнату. Ничего не случилось. Все остается в точности , как это было. Я это я, ты это ты, и наша прежняя жизнь, которой мы с таким восторгом жили, нетронута, неизменна. Мы остались друг для друга тем же, чем были всегда. Называй меня так же, как прежде. Говори со мной так же легко и свободно, как всегда. Не меняй тона. Не надо вынужденной торжественности и скорби.
Смейся, как обычно мы смеялись нашим шуткам, доставлявшим нам столько удовольствия. Играй. улыбайся, думай обо мне, молись за меня. Пусть мое имя, как и прежде, все время звучит в доме.
Жизнь значит все то же, что и значила раньше. Она такая же, какая была всегда. Существует абсолютная, ничем не нарушаемая непрерывность. Что такое смерть, как не случайность, которой можно пренебречь? Почему я не должен присутствовать в ваших душах, если меня нет в поле вашего зрения? Это просто перерыв, и я жду вас где-то совсем близко, вот здесь, за углом. Все хорошо. Ничто не разрушено, ничто не потеряно. Одно короткое мгновение - и все будет как прежде. Как мы будем смеяться над мучительностью расставания, когда встретимся вновь.
Василий Харитонов Ты помнишь, старик...
Старик, так ты часто называл меня. Старик, ты помнишь Дом творчества писателей "Коктебель" в Крыму, где мы познакомились, "Коктебель", казавшийся нам земным раем и вспоминающийся с замиранием сердца до сих пор?
Наши родители, писатели, поэты, драматурги, привозили нас туда каждое лето на какой-то мгновенно пролетающий месяц, и мы становились свидетелями, а вернее, участниками их взрослой жизни. И в этом, наверное, особенность нашего "коктебельского" детства.
Мы жили интересами, разговорами, проблемами наших родителей, вольно или невольно примеряя на себя их сложную жизнь, совсем не похожую на кем-то созданный образ благополучного, довольного собой, поучающего всех писателя. И что удивительно: и писатели, увенчанные звездами Героев Социалистического Труда, и поэты хрущевской "оттепели", и так называемые "диссиденты" забывали в "Коктебеле" свою идейную несовместимость и уже в Москве, в Ленинграде во время яростных споров на всесоюзных писательских совещаниях становились терпимее к праву писателя видеть мир по-своему.
"Ты пойдешь с нами на Кара-Даг, мы шашлыки будем жарить, у нас большая компания". Это твоя фраза из детства почему-то часто мне вспоминается. И моя мама отпустила меня под покровительство твоей, Галины Михайловны. А это, я уже сейчас понимаю, было верхом доверия к твоей семье...
В то невыносимо жаркое московское лето мы вместе поступали на факультет журналистики МГИМО. Поступили. Пять лет проучились на одном курсе, виделись каждый день. Многое сейчас уже исчезло из памяти. Только помню, что все ты делал всерьез, добросовестно, основательно. Но я чувствовал, что ты был внутренне готов к большему, к настоящей работе, к тому, чем занимался твой отец, знаменитый Генрих Боровик. И ты полностью оправдал надежды твоей семьи, заявив во весь голос, что природа не отдыхает на детях...
Оказалось, что мы опять работаем вместе, в одном здании Агентства печати "Новости". Опять часто видимся. Кончается брежневская эпоха. Ты уходишь в газету "Советская Россия". Как журналист ты обретаешь свое лицо, свой почерк. Кажется, что тебе и целого мира мало, а ты все равно идешь дальше. Всегда живешь завтрашним днем. Летишь в Афганистан под пули душманов. И в итоге появляется книга об афганской войне. Неизвестной нам войне, которая стала откровением для нашего народа. Ты обретаешь свое имя Артем Боровик. Но какой ценой - знают не многие.
Ты переходишь в перестроечный "Огонек". Опять удивляешь всех своим напором. Книга о твоей службе в американской армии становится сенсацией...
После кончины Юлиана Семенова возглавляешь газету "Совершенно секретно". И она превращается в то, что принято называть медиа-империей Артема Боровика.
Многие не выдерживают испытания славой. А ты все тридцать лет нашей дружбы оставался таким, каким я увидел тебя в "Коктебеле". С улыбкой, покоряющей раз и навсегда, глазами, излучающими доброту. Только такой талантливый, широкой души человек, как ты, мог объединять людей талантливых, и искренне радоваться их успехам, и чувствовать чужое горе, как свое, в тот август 81-го года в Пицунде, где мы жили в одной комнате, когда в Москве умер мой отец.
Старик, я помню, о чем мы договорились в последнюю нашу встречу. Я зашел к тебе на работу без звонка.
Старик, я помню, о чем мы договорились в последнюю нашу встречу. Я зашел к тебе на работу без звонка.
Старик, а те песни, которые ты просил для тебя написать, я обязательно напишу.
Мне очень не хватает тебя!
Дмитрий ЛИХАНОВ
Друг мой, Темка
В то время мы шли по жизни рядом. Сначала вместе работали в "Советской России", потом вместе в "Огоньке", а потом - опять вместе в "Совершенно секретно". Просто потому, что мы были самыми близкими друзьями, ближе Темы - ни потом, ни сейчас - у меня не было никого.
Вместе с Темой мы почти три недели путешествовали по Смоленской дороге, вместе с Темой тряслись в набитом индейцами и курицами автобусе "Серебряная Звезда" по дорогам далекой Мексики, поднимались на пирамиду Солнца и стояли там на руках вверх тормашками; мы объездили на машине всю Испанию - от Астурии до Малаги, вместе с ним валялись на рождественском снегу в подмосковной Пахре и смотрели на далекие звезды и мечтали, мечтали, мечтали. Жизнь казалась нам бесконечной и удивительной.
Жизнь только начиналась. Тема женился на Веронике - единственной женщине, которую любил. У меня родился сын - мы узнали об этом вместе с Артемом у роддома на Шаболовке, а несколько лет спустя мы вместе пришли в церковь Иоанна Предтечи на Пресне, и я принял православие, а мой друг Тема стал для меня больше чем другом, он стал моим крестным.
Отлично помню тот вечер, когда он вернулся из Афгана после своей первой командировки. Мы сидели в его маленькой квартире на Угловом и выпивали какую-то дрянь из ближайшего гастронома. Я спросил его тогда насчет смерти. А он ответил, что смерть страшна только для родственников, а самому тебе на неё на самом деле глубоко наплевать. Больше мы о смерти никогда не говорили.
Не говорили, но, конечно же, думали... Артем не верил ни в рок, ни в судьбу. Только в работу и в свои собственные силы.
За ширмой общественного признания и успехов мало кто видел и знал об одной, самой затаенной, его мечте. Тема мечтал писать. Мечтал свалить в тихое местечко на краю света, чтобы остаться там на несколько месяцев наедине со своими мыслями и чистым листом бумаги. Однажды он даже рассказал о замысле своего романа про семью, через которую прошло несколько войн: от гражданской до афганской. В отличие от его документальных книг эта должна была быть прозой "не хуже, чем у старика Хема".
Эта книга, как, быть может, и ещё десяток его книг, так и осталась ненаписанной. Как оказались уже в прошлом и другие его мечты. Те, которые мы загадывали много лет назад на рождественском снегу Пахры.
*
Дорогой Генрих!
Мы узнали о трагической гибели Артема только несколько дней назад, и даже здесь, так далеко от вас, Норрис и я ощущаем то невыразимое горе, которое постигло вас с Галей. Мы чувствуем ваше несчастье через нашу собственную скорбь и потрясение, которые мы испытали, получив это известие. Мы мало знали Артема - не думаю, что мы встречались больше трех - четырех раз - но он был таким необыкновенным человеком: молодой, невероятно способный, честолюбивый и в то же время очень цельный и жизнелюбивый. Это был молодой человек с большим будущим и его уход - большая потеря не только для его родителей, но и для многих-многих других. Ничья боль не может приблизиться к вашему горю, но у каждого своя скорбь и мы страдаем вместе с вами. Норрис и я шлем вам с Галей нашу любовь и наши соболезнования.
Ваш Норман
Генрих, Галя, теперь пишу я, Норрис. Я совершенно потрясена известием. Я бы очень хотела сейчас быть с вами, не потому что это могло бы что-то изменить, но просто, чтобы обнять вас и плакать вместе с вами о несправедливости жизни, и чтобы вы почувствовали, как сильно мы вас любим.
С любовью, Норрис
Норман Мэйлер
Борис Громов "В нем не было ничего наносного и неискреннего"
Артем впервые прилетел в Афганистан в 1986 году. Он всегда выглядел моложе своих лет, а тогда, в двадцать шесть, он казался совсем мальчишкой.
К журналистам в Афгане отношение было двойственным. С одной стороны, уважительное: многие из них рвались в Афганистан, делили с нами все трудности и радости войны. С другой стороны, большинство журналистских командировок заканчивались бодрыми публикациями о строительстве социализма в Афганистане и нашей интернациональной помощи братскому народу.
Естественно, все понимали, что это была не вина их, а беда. Мы над ними беззлобно подтрунивали, но встречали и привечали всегда с открытой душой.
Артем "заболел" Афганистаном после первой же командировки в ограниченный контингент советских войск. Я его хорошо понимал, потому что в этом наши чувства были схожи. Читая публикации Артема, я поражался тому, как этот молодой человек смог разобраться и понять сложную и противоречивую гамму чувств, которую испытывает человек на войне, вдали от семьи и родного дома.
В таком понимании был не столько журналистский талант. Это был ещё и редкий дар человечности, искренности, душевности, сопереживания. И проявлялся он настолько естественно, без капли фальши и наигранности, что Артему безоговорочно доверяли и солдат, и генерал.
Честно скажу, иногда становилось за него страшно: Артем с неизменной настойчивостью рвался туда, где было наиболее тяжело и рискованно. И мне, и другим генералам и офицерам порой приходилось даже придумывать причины, чтобы не отправлять Артема далеко от Кабула. Однако наши хитрости разбивались о его журналистскую настырность, и он в очередной раз отправлялся в глубь Афганистана с колонной, взмывал в небо на штурмовике, забирался в горы с десантниками.
Люди на войне поневоле становятся суеверными. Так бывает всегда, когда смерть ходит рядом. После одной из своих афганских командировок Артем написал строки, удивляющие глубиной восприятия жизни и смерти: "Я не переставал поражаться той громадной внутренней работе, которую проделали душа и мозг, чтобы прийти к такому вот спокойному и даже деловому отношению к смерти. Я поражался до тех пор, пока не понял: привычка думать о смерти, как о чем-то естественном, в конечном счете том единственном, в чем человек абсолютно уверен, уничтожает страх перед нею".
Он излучал столько искренности, житейской мудрости и здравого смысла, что невольно верилось: если есть ещё такие люди, если они способны впитать в себя правду войны и донести её до других, не может такого быть, чтобы эта война не закончилась.
Записные книжки Артема наверняка хранят сотни, а может, и тысячи имен, адресов и номеров телефонов людей, для многих из которых он становился единственной живой ниточкой между войной и миром, Родиной и Афганистаном. Возвращаясь в Москву, он становился почтальоном и телефонистом, сообщая родным "афганцев", что их сыновья, отцы, мужья живы и здоровы, и такое же громадное количество писем и приветов привозил обратно.
В одной из своих публикаций Артем подметил, что война давала немало поводов стать циником. Эта болезнь, к счастью, обошла его. Впрочем, зная Артема, могу утверждать, что иначе и быть не могло. В нем не было ничего наносного и неискреннего. Не потому ли и спустя годы после войны "афганцы" считают Артема своим.
Когда было принято решение о выводе войск из Афганистана, Артем не смог оставаться в Москве. Я и не сомневался, что увижу его среди солдат и офицеров ограниченного контингента. И Артем на правах проверенного войной товарища появлялся то в штабе 40-й армии, то в подразделениях саперов, артиллеристов, мотострелков и искренне любимых им десантников. Он был воодушевлен и вдохновлен происходящим. И это были чувства человека, честно выполнившего свою нелегкую работу и заслуживающего самую главную награду уважение сотен тысяч людей, разделивших с тобой войну.
Ким ЦАГОЛОВ
Артем, ты жив!
Погиб Артем Боровик... Весть, как удар молнии! Содрогнулось общество. И первое, что мелькнуло во взъерошенном мозге, - это лермонтовское: "Погиб поэт, невольник чести". Погиб, как солдат в бою. Погиб, как бесстрашный Рыцарь правды и долга. "Погиб, погиб, погиб..." - метрономом колотит мозг. От боли неотвратимой, от сознания беспомощности перед суровой реальностью надулись вены на висках... И вдруг... а погиб ли Артем? И я схватился за эту мысль, как за спасительную соломинку. Нет, не погиб! Человек не может считаться умершим, пока он в памяти народной.
Стоя у твоего гроба, я тихо шептал тебе: "Тема! Посмотри на поток людей, идущих к тебе молчаливым скорбным строем. Их тысячи! Но это лишь маленькая часть моря людского, в чьих душах пронзительной болью отозвалась трагическая весть".
Кто они, испытавшие боль за тебя, за твою так беспощадно оборванную жизнь? Это те, для которых ты был искрой надежды на то, что ростки Правды и Чести нельзя запахать никакими богатствами, наворованными у несчастных и простодушных россиян, попавших во вселенскую катастрофу, никакими циничными ссылками на СВОБОДУ СЛОВА, доведенную в наше время до вседозволенности слова. Это миллионы пенсионеров в городах и деревнях России. Они - былинные богатыри Земли российской, в свое время пропахавшие пол-Европы, сломавшие хребет фашизму, теперь седовласые и немощные старики и старушки, обреченные на нищенское существование, они сейчас поднимают кряжистыми руками скорбную рюмку за тебя. Я вижу, как суров и молчалив безногий дед Силантий. Надев свою старенькую фронтовую гимнастерку с орденами солдатской Славы, медалями "За отвагу", "За Бухарест", "За Берлин", он тихо, но четко произносит слова, обращенные к своим сверстникам, ушедшим в огне войны и уходящим сейчас в бессмертие: "Помянем Артема. Он был из нашего теста. Он младший в нашем строю бессмертных".