Уже 9 ноября 1937 года зам. начальника генштаба Чехословакии генерал Б. Фиала докладывал правительству: "Первоначально наше Верховное командование отказалось воспринять ликвидацию Тухачевского и высшего советского командного звена как тяжкий урон для Красной Армии". Но чешская военная делегация, посланная в СССР "для проверки состояния подготовки Красной Армии, возвратилась с тревожными итогами, превзошедшими самые мрачные ожидания". В целом чешские военные заключили: Красная Армия "неспособна вести наступательные операции". Эти европейцы, конечно, хватили через край, но, к глубокому прискорбию, большая доля истины наличествовала в этих суждениях.
В Берлине радостно потирали руки. Начальник отдела печати МИД Германии при нацизме П. Шмидт заметил в своей книге "Война Гитлера против России" (выпущена под псевдонимом П. Карелла в 1971 году): "Устранить офицера Генерального штаба все равно, что спилить дерево. Чтобы подготовить хотя бы майора Генерального штаба, способного руководить боевыми действиями и обеспечением дивизии, нужно 8-10 лет. А по приказу Сталина была ликвидирована или брошена в тюрьмы по крайней мере половина офицеров Генштаба Красной Армии". Спустя десятилетия Шмидт хладнокровно подвел итоги подрывной операции:
"Для Сталина и партийного руководства эти документы были доказательством шпионской деятельности Тухачевского и его соратников. Больше того, эти материалы не давали возможности другим маршалам и крупным генералам сделать что-либо для подсудимых. Они судили товарищей и в глазах других стали виновными сами. Зло порождает зло. Прошло немного времени, и судьи Тухачевского сами заняли место на скамье подсудимых перед новыми судьями, последние также были репрессированы". Тухачевского и его семерых подельников судили: маршалы С. М. Буденный и В. К. Блюхер, командармы 1-го ранга Б. М. Шапошников, И. П. Белов, командармы 2-го ранга Я. И. Алкснис, П. Е. Дыбенко, Н. Д. Каширин, комдив Е. И. Горячев.
Не считая Буденного и Шапошникова, остальные (за исключением покончившего с собой Горячева) были казнены в течение года с небольшим после того, как они вынесли неправедный смертный приговор Тухачевскому с подельниками
* * *
Георгий Константинович неизбежно не мог не оказаться в орбите наивысшего напряжения кровавого тайфуна тридцать седьмого. Уже по должности - в эти годы он командир дивизии и корпуса, то есть принадлежал к категории лиц, подлежавших массовой ликвидации, в ряде военных округов - сплошной. К Г. К. Жукову неизбежно прицеливались те, кто уничтожал командиров РККА. Так кто они? Понимал ли это Георгий Константинович?
Велик и очень велик соблазн объявить тогдашнего комдива всеведущим. Но это была бы бесстыдная модернизация истории. Георгий Константинович был человеком своего времени, мужавшим в годы беспощадной гражданской войны. Он рос как командир, а иногда был еще и комиссаром, в рядах РККА в двадцатые и тридцатые годы, когда страна, недавно вышедшая из кровавого единоборства, жила в тени подступающего нового смертного конфликта. Бдительность, обычно с эпитетом "революционная", не сходила со страниц печати и уст политических деятелей. Было бы слишком требовать от Г. К. Жукова, убежденного коммуниста, чтобы он с самого начала репрессий распознал их преступный характер. Своеволие Сталина маскировалось многослойной пропагандой, доходившей, увы, не только до сердец, но и умов живших в то великое и страшное время.
Г. К. Жуков в преклонных летах напишет: "Особенно серьезно осложнилось положение, когда иностранная разведка... через свою агентуру поставляла сфабрикованные версии о якобы антисоветской деятельности наших людей, чем был нанесен непоправимый ущерб нашей Родине, обороне страны". Что мог противопоставить строевой командир, служивший в глухой провинции, когда ему со значительным видом и таинственными недомолвками армейские политорганы объявили - уважаемый начальник "оказался" шпионом некой державы (название, как правило, не уточнялось), проводившей враждебную политику в отношении страны социализма. Говорили, и много, о том, что маршал Жуков недолюбливал политработников. Это ставили ему в строку как при Сталине, так и при Хрущеве и Брежневе.
Можно уверенно утверждать - именно 1937 год явился рубежом, когда убежденный коммунист Жуков рассмотрел и запомнил на всю жизнь, какой чудовищный вред приносили профессиональные политработники вооруженным силам. Романтический образ комиссара в кожанке с маузером, поднимавшего красноармейцев в атаку, решительно померк, вместо него возникла лисья физиономия интригана, строчившего в уютном кабинете доносы на командиров, стряпавшего гнуснейшие дела.
Работая над мемуарами в шестидесятые, Георгий Константинович выстроил в ряд комиссарствовавших подлецов. Разумеется, соответствующие места рукописи были изъяты и восстановлены только в десятом издании, увидевшем свет к 45-летию Победы в Великой Отечественной, то есть в 1990 году. Когда в 1937 году командира дивизии Г. К. Жукова вызвали к начальству и объявили о выдвижении командиром 3-го кавалерийского корпуса, его принял только что назначенный член Военного совета округа Ф. И. Голиков. Отвратительная внешность: плешивый, с бегающими глазами - полностью соответствовала внутреннему содержанию матерого убийцы, комиссара-профессионала. Слово Георгию Константиновичу (по 10-му изданию мемуаров):
"Ф. И. Голиков спросил, нет ли у меня кого-либо арестованных из числа родственников или друзей... Из знакомых и друзей много арестованных.
- Кто именно? - спросил Голиков. Я ответил:
- Хорошо знал арестованного Уборевича, комкора Сердича, комкора Вайнера, комкора Ковтюха, комкора Кутякова, комкора Косогова, комдива Верховского, комкора Грибова, комкора Рокоссовского.
- А с кем из них вы дружили? - спросил Голиков. Перечислив некоторых из них, Жуков заметил: "Я считал этих людей большими патриотами нашей Родины и честнейшими коммунистами.
- А вы сейчас о них такого же мнения? - глядя на меня в упор, спросил Голиков.
- Да, и сейчас.
Ф. И. Голиков резко встал с кресла и, покраснев до ушей, грубо сказал:
- А не опасно ли будущему комкору восхвалять врагов народа?
Я ответил, что я не знаю, за что их арестовали, думаю, что произошла какая-то ошибка. Я почувствовал, что Ф. И. Голиков сразу настроился на недоброжелательный тон, видимо, он остался неудовлетворенным моими ответами. Порывшись в своей объемистой папке, он достал бумагу и минут пять ее читал, а потом сказал:
- Вот в донесении комиссара 3-го конного корпуса Юнга сообщается, что вы бываете до грубости резки в обращении с подчиненными командирами и политработниками и что иногда недооцениваете роль и значение политических работников. Верно ли это?
- Верно, но не так, как пишет Юнг. Я бываю резок, но не со всеми, а только с теми, кто халатно выполняет порученное ему дело и безответственно несет свой долг службы. Что касается роли и значения политработников, то я не ценю тех, кто формально выполняет свой партийный долг и не помогает командирам в решении учебно-воспитательных задач, тех, кто критикует требовательных командиров, занимается демагогией там, где надо проявить большевистскую твердость и настойчивость, - ответил я.
- Есть сведения, что не без вашего ведома ваша жена крестила в церкви дочь Эллу. Верно ли это? - продолжал Ф. И. Голиков.
- Это очень неумная выдумка..."
Только приход командующего войсками округа В. М. Мулина прервал инквизитора. Глупейшие сентенции, которые с серьезным видом изрекали голиковы, сами по себе смехотворны. Они превращались в страшные обвинения, когда, повинуясь комиссарской дирижерской палочке, их озвучивали партийные собрания. Жуков, да не он один - в первую очередь приходит на ум его тогдашний соратник, впоследствии генерал армии А. В. Горбатов, - оставили жуткие зарисовки коллективных расправ. Исключенного из партии командира ждала одна дорога - в тюрьму, а дальше как повезет: пуля в затылок или угасание в лагере.
Наверное, кровожадный рык коммунистов стоял в ушах Г. К. Жукова, описывавшего, как ему удалось, выступив "довольно резко", переломить настроение очередного собрания, изготовившегося было отправить в крестный путь командира подчиненной ему дивизии - В. Е. Белокоскова. Когда командир корпуса безоговорочно взял под защиту комдива, "в этом выступлении было что-то новое", с оттенком сарказма заметил в мемуарах Жуков, и члены партии загудели: "Правильно, правильно". Ограничились предложить Белокоскову "учесть в своей работе выступления коммунистов... Прощаясь, мы крепко пожали друг другу руки, и у него из глаз выкатилась крупная слеза, оставив свой след на щеке. Он не сказал мне ни одного слова, но его слеза, рукопожатие были убедительнее и дороже всяких слов".
Жуков не мог везде поспеть, и даже обеими руками ему не удержать тысячи и тысячи рук коммунистов, тянувшихся прилежно отправить на смерть своих товарищей. "К сожалению, - подчеркивал Жуков, - многие товарищи погибли, не получив дружеской помощи при обсуждении их в партийных организациях, а ведь от партийной организации много тогда зависело; так, после исключения из партии тут же следовал арест".
Только проявив величайшее бесстрашие, Георгий Константинович отбился от политработников, возжаждавших и его крови. Едва Жуков занял пост командира 6-го кавкорпуса, освободившийся после самоубийства Е. И. Горячева, совсем недавно осудившего Тухачевского и других, его поставили перед лицом партактива, собранного доказать, что новый комкор "применял вражеские методы" в воспитании кадров. Все пошло по заведенному порядку: зачитали заявления клеветников, выслушали их самих, выступил начальник политотдела 4-й кавдивизии Тихомиров, разглагольствовавший о том, что Жуков-де "недооценивает политработников". Организаторы судилища, по-видимому, ожидали, что Жуков будет каяться и т. д. В ответ: "Да, действительно, я не люблю и не ценю таких политработников, как, например, Тихомиров", какие хотят быть "добрыми дядюшками за счет дела".
Резко рубя фразы, Жуков смело и логично доказал свою правоту. Победил! Терзающий сердце вывод спустя десятилетия в мемуарах: "Хорошо, что парторганизация тогда не пошла по ложному пути и сумела разобраться в существе вопроса. Ну а если бы парторганизация послушала Тихомирова и иже с ним, что тогда могло получиться? Ясно, моя судьба была бы решена в застенках НКВД, как и многих других наших честных людей".
Он не строил иллюзий. Удалось отбиться от подлецов невысокого полета. Политработники дивизионного и корпусного звена, да последние особенно, не активничали. Дело шили белыми нитками умельцы не первого положения. Жуков подсознательно чувствовал, а в работе ощущал - начальство оконфузившихся подлецов не простило ему победы. В сумерках позднего вечера жизни перед лицом вечности честнейший солдат не строил из себя героя в этом отношении, а откровенно признавал - его спас случай:
"Первое тяжелое переживание в моей жизни было связано с 37-м и 38-м годами. На меня готовились соответствующие документы, видимо, их было уже достаточно, уже кто-то где-то бегал с портфелем, в котором они лежали. В общем, дело шло к тому, что я мог кончить тем же, чем тогда кончали многие другие. И вот после всего этого - вдруг вызов и приказание ехать на Халхин-Гол. Я поехал туда с радостью. А после завершения операции испытал большое удовлетворение. Не только потому, что была удачно проведена операция, которую я до сих пор люблю, но и потому, что я своими действиями там как бы оправдался, как бы отбросил от себя все те наветы и обвинения, которые скапливались против меня в предыдущие годы и о которых я частично знал, а частично догадывался. Я был рад всему: нашему успеху, новому воинскому званию, получению звания Героя Советского Союза. Все это подтверждало, что я сделал то, чего от меня ожидали, а то, в чем меня раньше пытались обвинить, стало наглядной неправдой".
Халхин-Гол, июнь - август 1939 года, до Великой Отечественной всего два года. В это критическое время, когда все силы нужно было отдавать делу и только делу, Г. К. Жукову приходилось постоянно думать об элементарной безопасности, быть сдержанным в поступках и словах.
* * *
Уже неслыханные масштабы второй мировой войны предъявили невиданные требования к полководцам. Могли выделиться только очень крупные личности. В Германии нацистским заговорщикам верой и правдой отслужил Эрвин Роммель, самый популярный в глазах немцев военачальник той войны. Он (1891 года рождения) младшим офицером пехоты отвоевал четыре года в 1914-1918 годах. Был изобильно награжден за храбрость и сметку и с глубоким отвращением служил в рейхсвере, ограниченном Версальским договором. Хотя Роммель всегда был далек от политики, он быстро нашел общий язык с нацистами, открывшими дорогу для карьеры в стремительно наращивавшем мускулы вермахте. Больше того, исправный офицер с осени 1938 года командир батальона личной охраны фюрера, следовательно, обратил на себя внимание Гитлера.
Этот ефрейтор первой мировой войны спросил Роммеля накануне вступления немецких войск в Прагу: "Как бы поступили на моем месте, полковник?" Ответ Роммеля привел в дикий восторг Гитлера: "Я бы в открытом автомобиле проехал по улицам в Градчаны без охраны". Гитлер так и поступил. Роммель наверняка знал этих чехов, теперь узнал их и Гитлер: никто и пальца не поднял, ни возгласа, ни плевка. При ставке Гитлера Роммель провел польскую кампанию. "Я с ним намучился, - признался он жене, - этот всегда рвался быть впереди с солдатами и, по-видимому, наслаждался под огнем".
По весне 1940 года Роммель выпросил у Гитлера командование 7-й танковой дивизии. В 5 утра 10 мая во главе ее он перешел бельгийскую границу и закончил войну на Западе, приняв капитуляцию Шербура 19 июня 1940 года. В плен 30-тысячный гарнизон увели пять адмиралов. Геббельсовская пропаганда раздула вне всяких пропорций деяния роммелевских танкистов, которых окрестили "дивизия-призрак". В берлинских редакциях особо нажимали - дивизия, потеряв 42 танка, взяла 97 тысяч одних пленных! В тени оставалось: она потеряла до 3 тысяч, из них около 700 убитых. Таких потерь не знала ни одна дивизия вермахта во Франции, включая пехотные.
Разумеется, берлинские мифотворцы сочинили легенду о рыцарском ведении войны Роммелем. Он сам, теперь генерал, делился драгоценными впечатлениями: в ходе головокружительного марша к океану схватили французского подполковника. Роммель любезно предложил ему место в своем командирском танке - катить с "призраками" далее, на запад. Увы, глаза француза "горели ненавистью и бессильной злобой". Он "отказался, и резко, - целых три раза - следовать с нами, посему не оставалось ничего другого, как шлепнуть его". О "дивизии-призраке" в нацистской Германии сняли фильм, выпустили книгу, а благороднейшего ее командира Гитлер направил в Северную Африку, помочь итальянцам отбиться от англичан, грозивших очистить от них Ливию, тогда колонию Италии.
С февраля 1941 года за несколько недель немцы перебросили туда пару дивизий, которые получили звонкое название Африканский корпус, его командир Роммель еще более пышный титул - главнокомандующий немецких войск в Ливии. Ему предстояло провести на этом театре примерно два года, большую часть которых Африканский корпус бил лучшие дивизии, которые направляли на него страны Британской империи. В эти годы, когда Советский Союз истекал кровью в единоборстве с Германией и ее сателлитами, Северная Африка была единственным местом, где Англия, а затем США сражались с державами фашистской "оси". Успехи или неудачи западных союзников в борьбе с Роммелем в глазах мира были критерием их военных усилий.
Роммель, быстро получивший международное прозвище "Лис Пустыни", нанес серию страшных и унизительных поражений англичанам. В марте 1942 года генерал К. Окинлек, противник Роммеля, обратился к своим генералам и офицерам на североафриканском театре: "Существует реальная угроза, что наш друг Роммель превратится в жупел для наших войск, ибо они слишком много говорят о нем. Он не сверхчеловек, хотя и энергичен и способен. Но даже если бы он был таковым, крайне нежелательно, чтобы наши солдаты наделяли его сверхчеловеческими качествами. Что до меня, то я не завидую Роммелю".
Внушение не подействовало, и Окинлек через полгода потерял свой пост, хотя и получил чин фельдмаршала. Стал примерно тогда же и генерал-фельдмаршалом Роммель. Первый в утешение за поражения, второй в поощрение за победы. На исходе лета 1942 года он привел свой корпус, переименованный в "танковую группу Роммель", то есть армию, на ближние подступы к Александрии! Его имя повергало в трепет не только английских генералов, но и вывело из себя даже весьма уравновешенного У. Черчилля, который в ярости сказал в это время: "Роммель! Роммель! Роммель! Нет ничего важнее, как побить его". И это тогда, когда для Берлина Ливия была по существу, но не пропагандистски забытым театром военных действий. Как так?
А так, объяснил уже в 1950 году, по-видимому, лучший по тем временам биограф Роммеля Д. Янг, английский генерал, навоевавшийся досыта с Африканским корпусом: "Положение Роммеля было незавидным. Взоры немецкого высшего командования были прикованы к России, и его не интересовала Северная Африка. Конечно, в дальнейшем могло состояться наступление на Суэцкий канал и даже Иран. С этим, однако, можно было повременить до разгрома России. Но и тогда оно пошло бы через Анатолию и Кавказ. На долю немецкой армии в Ливии выпала лишь вспомогательная роль, и ей нечего было ожидать прибытия новых дивизий".
Хотя по сравнению с исполинскими сражениями на советско-германском фронте у Роммеля были мизерные силы (не более двух немецких и с полдюжины итальянских дивизий), бились они против Великобритании, страны, которой завидовали и втайне восхищались фюрер и его ближайшее окружение. Дрались с цивилизованными "европейцами", создателями Британской империи, а не с русскими "ордами". Отсюда ореол, окружавший в Германии Роммеля. По взаимному молчаливому согласию с "цивилизованными" англичанами умалчивалось, что они не раз пытались физически уничтожить Роммеля, заслав даже группу убийц, которые не преуспели вломились не в тот дом.