Когда Ромеро ушел, я притворился спящим. Мэри и Астр долго не засыпали, Лусин что-то горестно шептал, ворочаясь на ложе. Мало-помалу мной стал овладевать полусонный бред, перед глазами замелькали светящиеся облака, их становилось больше, свет разгорался ярче.
Вдруг я услышал чье-то бормотание. Я приподнялся.
По ту сторону прозрачного барьера, прижимаясь к нему щекой, хватая его руками, стоял Андре. Лицо его кривилось, что-то лукавое проступало в улыбке безумца, а глаза, днем тусклые, дико горели. Я подошел поближе, но и вблизи не разобрал быстрого тихого бормотания.
— Знаю, — сказал я устало. — У бабушки был серенький козлик. Иди спать.
Андре захихикал, до меня донеслись слова:
— Сойди с ума! Сойди с ума!
Мне показалось, что я наконец за что-то ухвачусь в ускользающем мозгу Андре.
— Андре, вглядись в меня, я — Эли! Вглядись в меня, ты приказываешь Эли сойти с ума, Эли, Андре!
Не было похоже, чтоб он услышал меня. Я перевел дешифратор на излучение его мозга, но и там было только монотонное повторение совета сойти с ума. Он не жил двойной жизнью, как иные безумцы, и в сокровенных тайниках его сознания не таилось ничего, что не выражалось бы внешне.
Мне стало очень больно. И эта попытка повернуть его к себе не удалась.
— Нет, Андре, — сказал я тогда, и не так для него, как для себя. — Я не буду сходить с ума, мой бедный Андре, у меня иной путь, чем выпал тебе.
Он хихикал, всхлипывал, лицо его кривилось, боль и испуг перемещались с лукавством. Он бормотал все глуше, словно засыпая:
— Сойди с ума! Сойди с ума!
11
Не знаю, как мучилась те, кого в древности обрекали на голод. Голодовку превратили в мерзкое зрелище — вот что бесило меня. Я не получал пищи, а у друзей еда не лезла в рот. Я слышал, как Мэри кричала на Астра, чтоб он ел, но не видел, чтоб сама она брала еду.
Лишь Ромеро и Осима спокойно ели, и я испытывал к ним нежность, ибо это им было нелегко.
В одни из дней я с гневом сказал подошедшей Мэри:
— Разве мне легче оттого, что ты истощаешь себя?
Глаза ее были сухи, но голос дрожал:
— Поверь мне, Эли…
— И слышать не хочу! Неизвестно, что ждет нас завтра. Истощенная мать — плохая защитница сына, неужели ты не понимаешь?
Она прислонилась головой к прозрачному барьеру, долго вглядывалась в меня, усталая и похудевшая. Ей было наверняка труднее, чем мне.
— Ты не выполняешь свои обещания, Эли, — сказала она.
— Что ты имеешь в виду?
— Ты обещал относиться ко мне и Астру, как ко всем другим.
— Я этого не обещал, Мэри. Ты настаивала, но я не обещал. И ты сама нарушаешь собственные обещания, ты ведешь себя иначе, чем другие. Возьми пример с Осимы и Ромеро.
— А ты посмотри на Эдуарда. Я твоя жена, а что ты ему? Он тоже не ест, Эли!
— Не мучайте меня хоть вы! — попросил я и лег на пол, отвернувшись от Мэри.
Она тихо отошла. Потом я видел, как она ела. Камагин тоже принялся за еду. Я сделал вид, что сплю, и так хорошо притворился, что и вправду заснул.
Вскоре я понял, что спать в часы общего бодрствования — лучший способ поведения. Вначале я делал усилие, чтобы задремать, но потом сон приходил, когда был нужен. Скорее всего, это было забытье, а не сон — я выключал сознание на минуты, на часы, сколько заранее положу себе.
Я слышал, что голодающие воображают вкусные яства и распаляют себя до исступления. В рассказах этих масса преувеличений. Меня не влекли картины пиршеств и обжорства. Я много раз рисовал себе и синтетические мясные грибы, и пирожки, с начинкой из искусственных сыров, и рыбное жареное филе наших подземных химических предприятий, и жирные мясные колбасы, продукт многостепенной переработки древесины, и свежайшую розовую ветчину с нежным жирком, полученную в результате конденсации горючих газов, и сочные сливочные торты, поставляемые заводами по перегонке нефти, и даже тот неудачный шашлык из бедного натурального барашка, каким пытался нас угостить Ромеро. Надеюсь, никто не усомнится, что в дни голодовки я с радостью проглотил бы даже невкусное натуральное блюдо, изготовленное Ромеро. Но радости от этих картин не было. Жадная слюна не заполняла мой рот, желудок мой спазматически не сжимался, я не метался, глухо рыдая от сознания неосуществимости моих мечтаний. Муки жажды тоже, по-моему, преувеличены бесчисленными рассказами, сохранившимися в памяти человеческой. Я знаю, что в древности тысячи потерпевших кораблекрушение умирали от жажды, но уверен, что страдания их обострялись от обозрения бездны соленой воды, непригодной для питья. И я повторяю, что говорил Ромеро: в основе терзаний, вызываемых голодовками, тысячекратно усиливая их физиологическую природу, лежит ужас неизбежной смерти, а с меня это бремя сняли неумные мучители. Я ослабевал и ссыхался, отнюдь не раздирая своей души когтями психологических мух.
Зато меня посещали иные видения, и с каждым днем они становились ярче.
Я опять увидел странный зал с куполом и полупрозрачным шаром и бегал вдоль стен зала, страшась приблизиться к шару, а на куполе разворачивались звездные картины и среди неподвижных светил снова мчались искусственные огни, и я знал что каждый огонек — галактический корабль нашего флота, штурмующего Персей. Я всматривался в огни крейсеров Аллана, вначале их движение было непонятно, потом я сообразил, что присутствую при картине охоты за темными космическими телами вне теснин Персея. Аллан в моем видении подтягивал захваченные шатуны к Персею, заканчивая подготовку к их аннигиляции у неевклидова барьера, чтобы в разлете взорванного вещества ворваться внутрь.
— Я еще раз побывал в галактической рубке зловредов, — так я рассказывал о своем видении Ромеро. Он печально и испытующе смотрел на меня, мой сон интересовал его лишь как свидетельство расстроенного психического состояния.
— В древности многие психологи считали сновидения исполнениями желаний, обуревающих людей в реальной жизни, — сказал он. — Надо признать, друг мой, что ваши видения очень послушно копируют ваши желания.
Боевая рубка зловредов приснилась лишь раз, зато Великого разрушителя я видел часто. Он появлялся, окруженный сановниками, среди них был и Орлан, докладывавший собранию, как ведут себя пленные.
Фантазия моя придавала разрушителям такой диковинный облик, они были так бредово фантасмагоричны, что ни до, ни после я не находил похожих среди реальных врагов.
Ромеро пишет в отчете, что я своими видениями иронизировал над врагами и что вообще ирония — характерная форма моего отношения к действительности. Возможно, что это и так, но сам Великий разрушитель и Орлан являлись в привычном нам виде, призрачно копирующие людей. Остальные, правда, были удивительных образцов — крылатые, как ангелы, ползущие, как змеи, изломанные и сверкающие, как молнии.
Одни торчали массивными ящиками, другие, вступая в беседы, вдруг распускали пышные кроны взамен голов и становились подобны земным деревьям, третьи, когда к ним обращался властитель, превращались в жидкость и текли речью, текли в точном смысле слова — мутным, то красноватым, то голубым ручейком, клокочущим, извилисто стремящимся по залу, и все вглядывались в извивы и блеск их пенящейся речи, — а потом, закончив слово, они спокойно стекались назад, становились снова телом из потока, и тело, малоприметное, серенькое, скромно стиралось где-нибудь в уголке среди прочих сановников.
Но красочней всего были «взрывники» — так я назвал эти диковинные существа, разлетавшиеся огненным веером, когда на них падал взгляд властителя. Я никак не мог разглядеть, каковы их тела до того, как они начинали отвечать на вопросы властителя. Очевидно, сами по себе они были столь невыразительны, что глаз на них не задерживался. А речь их была так феерична, ответы сыпались такими пылающими комьями, что я сжимался в своей клетке, страшась, чтоб меня не опалило огненным словом. Я с интересом наблюдал, как и другие приближенные властителя с испугом поеживаются, когда кто-нибудь взрывается испепеляющим докладом. Должен заметить, что непосредственно речей их я не разбирал, ход информации был мне темен, но из вопросов и реплик властителя и Орлана я вполне уяснял себе, о чем они толкуют.
И облик сановников Великого разрушителя, и способы их взаимообщения были так невероятны, что мне все чаще приходило в голову — не лишаюсь ли я разума?
Однако было нечто, что удерживало меня от этого вывода. Тело мое слабело, но дух оставался ясным, все остальное, кроме бредовых видений, было реальным: я различал вещи и друзей, вещи не меняли своих естественных форм, друзья говорили со мной, я отвечал, ни один не усомнился в разумности моих ответов, беседы наши текли, как обычно, только становились короче, мне все труднее было говорить.
И еще имелось одно, тоже важное. Безумной была внешность сановников властителя, но не дискуссии. Тут все было логично. Я и сам с моими помощниками, попади мы в аналогичное положение, рассуждали бы похоже — говорю о фактах и логике, а не о способе информации.
— Вы сказали, что сон некогда рассматривался, как исполнение желаний, — поделился я как-то с Ромеро новой мыслью и даже нашел в себе силы тихо засмеяться. — Я все больше убеждаюсь, что это так. В мечтаниях я неотвратимо одолеваю наших врагов.
Ромеро с некоторых пор переменил отношение к моему бреду.
Не было теперь дня, чтоб он не осведомлялся, что я видел во сне.
— Странно, странно! — сказал он задумчиво. — Я попрошу вас, дорогой друг, и впредь передавать ваши видения в мельчайших подробностях.
— Ищете развлечений? — спросил я сухо. Не знаю, уловил ли он обиду, голос мой был так слаб, что стирались все интонации. — Или вам нужна дополнительная информация о моем душевном состоянии?
Он покачал головой.
— Ваши видения больше похожи на информацию — фантастически, правда, искаженную, но о реальных событиях, — чем на простое порождение болезненного бреда.
— Они порождены ежедневными вопросами Орлана, Павел. Чем я могу еще отплатить врагам, если не повторяющимся бредом о их неизбежной гибели?
Я ненавидел этого отвратительного стража. Он обрисовывался около моей клетки ежедневно, иногда по три раза на день, временами казалось — ежечасно. Он стоял, полупризрачный, неподвижный, лишь шея неторопливо вытягивалась, унеся голову вверх, бесстрастно интересовался:
— Тебе еще не хочется смерти, человек? Надеюсь, тебе не хорошо?
Я смотрел на его безжизненное лицо и весь накалялся.
— Мне хорошо. Ты даже вообразить не можешь, остолоп, как мне хорошо, ибо я до своей кончины еще увижу твою гибель, гибель твоего властителя, гибель всех его прихлебателей. Передай своему верховному чурбану, что я бесконечно радуюсь жизни.
Орлан со стуком вхлопывал голову в плечи и исчезал.
12
Переломные события нашего плена отпечатались в моей памяти во всех подробностях. Вечером, перед ужином, я приказал себе уснуть, а когда пробудился, была ночь, пленные спали. Я сел, встать и пройтись по клетке, как делал еще недавно, не было сил.
Не открывая глаз, я вслушивался в звуки, доносившиеся отовсюду: сонное всхлипывание, шуршание поворачивающихся тел, храп мужчин, развалившихся на спине, свист носов тех, кто разлегся на боку… Я в последнее время стал хуже видеть, к тому же в ночные часы самосветящиеся стены тускнели. Зато обострился слух, сейчас до меня свободно доходили звуки, каких я в нормальной жизни не мог бы уловить.
И я легко разобрался еще до того, как шаги приблизились, что кто-то подкрадывается ко мне. Так же безошибочно, все не открывая глаз, я определил, откуда послышался новый шум. Я поднялся на ноги и минуту так стоял, пересиливая головокружение.
Перед глазами замелькали глумливые огоньки, в изменяющейся сетке пропала тусклая картина спящего зала. Я терпеливо дождался, пока погасла последняя искорка, и, ощупывая воздух руками, чтоб не удариться о прозрачные препятствия, медленно двинулся к ограде. Я делал шаг и останавливался, от каждого шага вновь вспыхивали искры в глазах, нужно было не дать им разгореться до головокружения. Потом я долго всматривался в маленького человечка, напиравшего телом на наружную сторону невидимой ограды.
— Астр, зачем ты пришел? — спросил я. — Ты должен держаться, будто меня не существует.
Эту недлинную речь я произносил минут пять.
— Отец! — зашептал он со слезами. — Может, хоть ночью я смогу передать тебе пищу?
Он тщетно старался просунуть сквозь невидимую стену кусочки еды. Он вбивал их в силовой забор, они падали на пол, он поднимал их, снова, все отчаянней, пытался просунуть. Плач его становился громче.
Я смотрел на него, вяло соображая, чего ему надо. Мне не хотелось есть, не хотелось разговаривать, я лишь одно понимал — рыдания могут разбудить Мэри и она не справится с новым приступом отчаяния.
— Астр, иди спать! — сказал я. — Даже атомные орудия наших предков не разнесут эти стены, а ты хочешь пробиться сквозь них слабыми кулачками.
На этот раз я говорил связной речью, а не словесными корпускулами.
Астр бросил на пол принесенную еду, стал топтать ее ногами и все громче плакал. У него был слишком горячий характер.
— Перестань! — приказал я, голос мне почти уже не подчинялся. — Стыд смотреть на тебя!
— Ненавижу! — простонал он, сжимая кулаки. — Отец, я так ненавижу!
— Иди спать! — повторил я.
Он уходил, через каждые два-три шага оборачиваясь, а я смотрел на него и думал о нем. Он был сыном шестнадцатого мирного поколения человечества, даже слово это — ненависть — было вытравлено из словаря людей задолго до его рождения, он тоже его не знал. И он сам, опытом крохотной собственной жизни, открыл в себе ненависть, ибо любил. Я не уверен, что именно так думал в тот момент, но всего меня заполнило смутное ощущение, эквивалентное именно этим мыслям.
Наш разговор, как ни был он тих, привлек Андре. Безумец спал мало, и в часы, когда все покоились, неслышно прогуливался по залу, напевая неизменную: «Жил-был у бабушки серенький козлик…»
Он подошел к месту, откуда пытался ко мне пробиться Астр, оперся локтями о силовые стенки, лукаво посмеивался истощенным постаревшим лицом, подмаргивал. Сперва я не разобрал его шепота, мне показалось по движению губ, что повторяется все тот же унылый совет сойти с ума, но вскоре я разглядел, что рисунок слов иной, и стал прислушиваться. Фразу: «Не надо» — я расслышал отчетливо.
— Ты даешь мне новый совет? — переспросил я, удивленный. — Я правильно тебя понял, Андре?
Он забормотал еще торопливей и невнятней, лицо его задергалось, покривилось, засмеялось, испуганно задрожало — все эти выражения так быстро сменяли одно другое, что я опять не понял ни слов, ни мимики.
— Уйди или говори ясно, я очень устал, Андре, — сказал я, измученный.
На этот раз я расслышал повторенную дважды фразу:
— Ты сходишь с ума! Ты сходишь сума!
— Радуйся, я схожу с ума! — сказал я горько. — Все как ты советовал, Андре. Я искал другого пути, кроме безумия, и не нашел его. Что ж ты не радуешься?
— Не надо! Не надо!
Только теперь, когда он повторил эту фразу, я понял, к чему она относилась. У меня снова закружилась голова. Я привалился туловищем к стенке, простоял так несколько минут, опоминаясь. Когда я очнулся, Андре не было. В полумраке сонного зала я увидел торопливо удаляющуюся согбенную фигурку.
Сил добраться до середины клетки на тряпичных ногах не хватило, я опустился на пол, где стоял, и вскоре забылся, а еще через какое-то время повторилось видение и раньше посещавшее меня — штурмующие Персей корабли Аллана.
На этот раз я не увидел зала с подвешенным посередине полупрозрачным шаром, кругом была просто звездная сфера, окраинный район скопления Хи, — я несся меж звезд, превращенный сам в подобие космического тела.
Вместе с тем и в бреду я сознавал, что я не космическое тело, а человек, и не лечу в космосе, а покоюсь где-то на наблюдательном пункте, а вокруг меня не реальные светила, а их изображения на экране, и бешеный мой полет от одной звезды к другой — не реальное движение, а лишь поворот телескопического анализатора: я не мчался, рассекая проходы меж светилами, а прибором отыскивал эскадры Аллана.
И когда передо мной засверкали огни галактических крейсеров, я жадно, повторяя едва шевелящимися губами вслух цифры, считал их. Две светящиеся кучки, две растянутые струи огней по сто искр (каждая искра была хорошо мне знакомой сверхсветовой крепостью) неслись клином на Персей — острие клина нацеливалось на Оранжевую, тусклую, постепенно гаснувшую; я уже хорошо знал, что означает ее зловещее исчезновение.
«Пробьются или не пробьются?» — думал я, трясясь слабой дрожью, у меня не хватало сил и на дрожь, лишь мысли пока не теряли ясности.
«Пробьются или нет?» — думал я, выглядывая темные тела в густо пылающей массе огней: тел было не меньше десятка, они неслись, покорные могучим аннигиляторам кораблей, каждое из тел в миллионы раз превосходило любой звездолет по объему и массе, а одно, самое массивное, составляло острие клина — вытянутая грозная шея желтовато-белых огней кончалась черным клювом.
И скоро, сам весь затянутый черным туманом бреда, я уже не видел ни эскадр, ни планет, гигантская светящаяся птица с темными пятнами на белом теле хищно неслась в моем мозгу, вздымала клюв — сейчас, сейчас она яростно ударит им в самое темя скопления!
— Клюнет, сейчас клюнет! — шептал я лихорадочно, меня все мучительней била дрожь, я плотнее прикрывал глаза, чтоб отчетливее узреть надвигающееся.