— Нельзя ли снабдить нас экранами, которые воспрепятствовали бы Оану читать наши мысли. У нас на Земле, попытка проникнуть в чужие мысли считается предосудительной. Даже наши дешифраторы снабжены ограничителями, не позволяющими проникать в мысли без согласия самого мыслящего. Лишь во время поиска ограничители снимаются.
Эллон крутанул свою голову на гибкой шее на добрых сто восемьдесят градусов. У демиургов такое вращение соответствует нашему легкому отрицательному жесту.
— Не думаю, чтобы такой экран удался, адмирал. И не уверен, что лабораторию нужно отвлекать на подобные пустяковые разработки. У нас не завершены работы по обеспечению безопасности кораблей от неожиданного фотонного и ротонного нападения, надо усовершенствовать и защитные гравитационные улитки… Могу порекомендовать одно: контролируйте свои мысли, адмирал Эли. Того, чего вы не пропустите в свой мозг, и звездный паук-скиталец не обнаружит в мозгу. Это же так просто, адмирал!
Это было совсем не так просто, как оно представлялось Эллону. Люди далеко не столь властны над своими эмоциями и мыслями, как демиурги. Нами порой командуют неконтролируемые чувства, мысли возникают непроизвольно — явление, очень редкое у демиургов или галактов. Я не стал спорить. Все демиурги упрямы, Эллон в этом отношении двойной демиург. Он просто не мог бы сделать, чего не захотел бы делать. Я встал.
— Минутку, адмирал, — сказал Эллон. — Ты мне задавал вопросы, теперь я задам тебе. Звездный паук попросил помощи. Мы предоставим арану помощь?
— Разве у тебя имеются сомнения, Эллон?
— Сомнений нет, а непонимание есть. Я не уверен, что нужно оказывать помощь всякому, кто ее просит. Я бы посмотрел, заслуживает ли помощи просящий о ней.
— Боюсь, экипажи звездолетов с тобой не согласятся, — холодно ответил я. — Я говорю в первую очередь о людях, но и не только о них. Мы считаем своим долгом помогать просящим о помощи. Тебя удивляет такая позиция людей, Эллон?
— Удивляет. Вы очень гибки, когда дело идет об овладении силами природы. Вы разносторонни как инженеры и конструкторы. Но вы каменеете, чуть коснется чего-либо, связанного с нравственностью. Ваша мораль прямолинейна, жестка, не признает отклонений и уступок. Вы усложняете сами свое общение с другими цивилизациями.
— Мы гордимся тем, что не ищем легких путей, Эллон! В вопросах нравственности мы прямолинейны и негибки, ты прав, но это наше достоинство, а не недостаток! Мы гордимся своей негибкостью в вопросах добра и зла, уважаемый мой Эллон.
Демиург ушел. Меня вызвал Олег и сообщил, что сведения, полученные от Оана, надо обсудить с экипажами всех звездолетов. На стереособрании эскадры я так изложил свое понимание событий:
— В богов мы с вами не верим. Сверхъестественных сил не существует. Даже нарушения законов природы происходят в соответствии с более общими законами той же природы. Название «Жестокие боги» лишь символ, означающий, что в мирке Трех Солнц поселились существа, весьма могущественные, но лишенные доброго сердца. Мощь их велика, но не превосходит мощи природы, а природа пока за нас. Араны взывают о защите. Без нашей помощи их вырождение превратится в полную гибель. Мое мнение — идти на подмогу. И если придется столкнуться с неведомой злой цивилизацией — столкнемся, ничего не поделаешь. Думаю, успех будет на нашей стороне, ибо на нашей стороне справедливость!
Сегодня, когда никто не знает, удастся ли нам спастись, слова мои могут показаться легкомысленными. В накликанной нами войне мы терпим пока одни поражения. Мы и помыслить не могли, на какую мощь дерзновенно замахиваемся. Но и сейчас, зная все, что произошло потом, я не отрекусь от своих слов, и никто из оставшихся в живых не отречется от согласия со мной. Мы единодушно утвердили поход к Трем Пыльным Солнцам — и не раскаиваемся! Нас просили о помощи, мы не могли не оказать ее. Если мое послание достигнет человечества, пусть знают о нас: мы не раскаиваемся! Просто мы во вспыхнувшей войне оказались недостаточно вооруженными. Руки наши слабы, но души чисты. Пространство имеет три направления, мораль — одно. Наш путь — добро, благородство, мы не можем повернуть назад, не можем свернуть в сторону. Я говорю это, уверенный, что завтра — гибель. Примите как мое завещание: лучше гибель, чем примирение с подлостью!
4
Ромеро назвал планету, к которой мы шли, Аранией. Мы не препятствовали нашему историографу изобретать любые названия. Меня больше интересовало, в чем араны конкретно нуждаются. Познакомиться бы с ними поближе, может быть, войти в их общество! Как быть? Явиться в качестве прямых друзей или проникнуть тайными соглядатаями?
— Высадиться доброжелательными пришельцами вы не можете, — разъяснил Оан. — Араны расколоты. Друзья отвергателей — враги ускорителей. Вам нужно замаскироваться. Примите телесный образ арана. Жестокие боги посещают нас в нашем облике. Для них любой облик — пустяк. Воспользуйтесь их примером.
Я, однако, не был уверен, что наши возможности идут так далеко. Переделка облика — ситуация из фантастического романа, это не для нас. Эллон предложил разработать новую форму скафандра, не переконструируя тела. Для демиургов, напрактиковавшихся на создании невидимости и переносе на любое расстояние материализованных фантомов, не составит трудностей придать звездопроходцу паукообразность. Один дракон не подойдет, он слишком крупен.
— Если кому не нравится стать пауком, пусть станет невидимкой, — посоветовал Эллон. — Последние конструкции экранов обеспечивают приличную невидимость даже для человека, без большого вреда для него. Правда, в невидимость людям можно входить лишь на короткое время.
Никого из людей не устраивало ходить невидимкой по незнакомой и, возможно, опасной планете, постоянно думая, не кончается ли короткое время экранирования. Да и понятия большого и малого вреда у нас с Эллоном различны. Что демиургу здорово, то человеку нередко смерть.
Эскадра звездолетов вошла в Гибнущие миры.
Ну и местечко было, эти Гибнущие миры! Мы попали из туманности в туманность. Разница была лишь в том, что прежняя густая туманность казалась ясной далью сравнительно с этой. И если та туманность была все-таки свободным космосом, только затянутым газом и пылью, то в эту напихали тысячи звезд: компактное звездное скопление, потонувшее в полумгле. Вокруг открывался томительный пейзаж (нет, не открывался, смутно проступал, темно вырисовывался): вечные багровые сумерки, звезды в пыли, космос — пыль, чудовищно искаженные силуэты светил.
Звезды были одна от другой так близко, что в нормальном просторе на небе сияли бы четыреста солнц и нигде не было бы чередования дня и ночи. Но солнц не было, их сияние еле-еле проникало сквозь глухую мглу.
Мы шли к крупной звезде, то разгоравшейся, то погасавшей. Вблизи оказалось, что три светила вращаются вокруг общего центра, периодически затмевая одно другое. Это и были Три Пыльных Солнца. Олег приказал эскадре сомкнуться и затормозить. Теперь мы стали групповым спутником планеты, откуда бежал Оан. Из осторожности мы остановились достаточно далеко от Арании. Не знаю, как Жестокие боги, а несчастные араны не могли бы нас на таком расстоянии найти даже в сильные приборы.
Поисковой группе велели готовиться к вылазке.
Перед высадкой я зашел к Бродяге. Он разместился в просторном помещении — не для него просторном, для него любое помещение, кроме обсервационного зала, тесновато, — специально запроектированной конюшне для пегасов. Пегасов, несмотря на настояния Лусина, мы не взяли, а помещение с момента, когда его занял дракон, стали в шутку называть уже не конюшней, а дракошней. В свободные минуты я заходил сюда, чтобы поболтать с Бродягой. Если времени у меня было много, он выползал в парк, и там, на берегу внутреннего озера, мы разговаривали вволю, в парке Бродяге было вольготно, да и я себя чувствовал в парке лучше.
У Бродяги сидели Лусин с Мизаром. Мизар, красавица овчарка, овчар — как любовно называл его Лусин (Ромеро доказывал Лусину, что овчар не собака, а человек, пасущий овец, а Лусин возражал, что любой древний овчар-человек значительно уступал Мизару в остроте интеллекта), был единственным животным, какое мы взяли с собой. Словечко «животное» — условно: Мизар был псом выдающимся, овчаром с высшим собачьим образованием. Четыре правила арифметики и несложные алгебраические преобразования, начатки геометрии и физики известны многим собакам, но Мизар справлялся и с уравнениями второй степени, а его познаниям в физике и химии мог бы позавидовать иной средневековый профессор. Лусин утверждал, что у Мизара дар к точным наукам. Уже в рейсе Лусин занялся с Мизаром интегральным исчислением. Не уверен, что овчар проявил особое влечение к этой науке, зато Лусин был увлечен. Лусин клялся, что простые интегралы Мизар щелкает как орешки и что если так пойдет и дальше, то он выхлопочет для Мизара ученую собачью награду, не остановится и перед тем, чтобы добиться создания собачьих ученых степеней.
Я сел на лапу дракона и погладил великолепного пса. Овчар был рослый — с меня, когда становился на задние лапы, темношерстный, гладкий, блестящий, с могучей пастью, умными глазами и такими мощными лапами, что ударом любой мог свалить человека. Демиурги-попрыгунчики с опаской обходили Мизара, он недолюбливал бывших разрушителей и ни с одним не заводил дружбы. Я как-то спросил Лусина, что получилось бы, если бы Мизара натравили на наших прежних врагов. Лусин ответил, что с головоглазами Мизар бы не справился: те прочно бронированы и наносят жестокие гравитационные удары, летающие невидимки тоже были ему не по зубам, а такое субтильное существо, как Орлан или Эллон, овчар разорвал бы в минуту.
На шее Мизара висел изящный оранжевый поясок — его индивидуальный дешифратор, так совершенно подогнанный Лусином, что в нашем мозгу речь пса звучала совсем по-человечески. Мизар, впрочем, хорошо понимал людей и без дешифратора. Человеческие способности в этом смысле уступают собачьим: мы без приборов не понимаем речи животных.
— Бродяга, тебе придется остаться на корабле, — сказал я. — В паукообразные ты не годишься. И Мизара не возьмем.
— И напрасно, адмирал Эли, — проворчал пес. У всех собак, между прочим, хорошее понимание служебных человеческих рангов, а Мизар превосходил своих собратьев и в этом: иначе как адмиралом он меня и не называет. — Я не уверен, что механизмы сумеют так надежно вас защитить, как смогу я.
— Постараемся не попадать в опасность, Мизар. Лусин, ты говорил с Трубом и Гигом?
— Скафандры, — сказал со вздохом Лусин. — Не нравятся. Оскорблены. Оба.
— А твой скафандр, Лусин?
— Отличный. Вторая кожа.
— С ангелом и невидимкой поговорю я. А если мои уговоры не подействуют, пусть и они остаются.
Сбор поисковиков был назначен на причальной площадке. Там же каждый выбирал скафандр по себе. Мой скафандр был так впору, будто я влез не в экранирующую одежду, а в новое тело. Голова вертелась свободно, волосы то вздымались змеями, то опадали в зависимости от настроения, по желанию превращались в хватательное орудие — я с удовольствием почувствовал себя сорокаруким, — ноги тоже слушались любого приказа. Я припустил было по причальной площадке, чтобы размять их, и чуть не врезался в стенку — таким быстрым вышел бег. У других поисковиков скафандры были не хуже. Как Лусин предупреждал, Труб и Гиг категорически отказались от скафандров. Оба явились на площадку, но не притронулись к камуфлирующей одежде. Мои уговоры не подействовали.
— Ангелы презирают пауков! — надменно изрек Труб и скрестил на груди поредевшие крылья. — Боевой ангел никогда не уподобится презренному насекомому.
Еще меньше был способен изменить мундиру бравый невидимка. В общем, я понимал их отвращение к маскировке.
Мы приземлились на вершине холма. На подлете Арания казалась сплошным океаном, темным, сверкающим, как ртуть, — царство жидкости, как потом выяснилось, лишь немногим уступающей ртути по плотности: образцы ее мы везем с собой. По поверхности океана скользили мерцающие тела. Оан посоветовал держаться подальше от океана: и сам он хищник и все его обитатели хищники. Океан непрерывно наступает на сушу, обрушивает и растворяет ее. Если бы он не устилал свое дно осадками, недоступными даже для его агрессии, Арания давно была бы растворена. Во время электрических бурь океан обильно выбрасывает свои осадки на еще не растворенную сушу и тем укрепляет ее. Морские хищники тоже из растворителей — обволакивают и высасывают жертву.
— Ваши скафандры из веществ, не знакомых на Арании, вам, я почти уверен, не грозит нападение морских хищников, — осторожно утешил нас Оан, после того как основательно напугал.
Мы выбрали для высадки ночную сторону. Неподалеку находился главный город планеты. Оан вышел наружу первый и позвал нас.
Кругом была тьма, очень непохожая на наше простое отсутствие света. В стороне сумрачно поблескивал притаившийся океан. Земля тускло светилась, каждый камешек мерцал. Небольшой лесок фиолетово фосфоресцировал — от него тянуло холодком, деревья здесь не так освежают, как охлаждают воздух, подогреваемый внутренним теплом планеты. Повсюду вспыхивали голубоватые искорки, а когда мы переставляли ноги, между ними и землей сухо потрескивали оранжевые разряды. Все здесь напоено электричеством: земля, воздух, растения, плотная жидкость океана. Все здесь сумрачно светится: фосфоресцирует, люминесцирует, мерцает, переливается, тускло едва-едва, чуть-чуть сияет — неизвестно для чего, неизвестно почему. И мы тоже засветились, едва вышли. Ромеро потом шутил, что сияние определялось не конструкцией скафандра, а служебным рангом его хозяина: я светился повелительно-сине, Лусин — умилительно-желто, Орлан и Граций — благожелательно-оранжево, Ирина и Мэри — испуганно-фиолетово, Ромеро — осторожно-зеленовато, а сам Оан — угрожающе-багрово.
Одно небо здесь никак не светилось. В небе была настоящая тьма. И даже редкие звезды, из самых близких, пробиваясь сквозь пыльную завесу красноватыми, на пределе сияния, ореоликами, не нарушали, а лишь подчеркивали глухую его черноту.
Оан начал осторожное движение с холмика в чащу мерцающих деревьев, мы переползали за ним. Надо было складывать ноги под себя и красться, ступая одними верхними суставами. Без такого пластунства по-паучьи мы не сумели бы медленно передвигаться, любой перебор выпрямленными ногами резво уносил вперед.
В леске Оан остановился. Я полз вторым.
— Эли, — просигналил он в моем мозгу, — я чую разряды Иао, отвергателя, он сегодня на дежурстве обережения. Оберегатели предупреждают, когда к нашим пещерам подкрадывается шайка ускорителей. Я скажу Иао, что вы отвергатели с другой стороны планеты, там мы тоже ведем пропаганду. Вы будете новым отрядом ваших сторонников.
Встреча с Иао произошла минуты через три.
Впереди мелькнула лиловая тень, мелькнула и скрылась. Я условился с Оаном еще на «Козероге», что он будет транслировать нам свои разговоры с аранами. В моем мозгу раздался резкий, захлебывающийся голос — Оан искусно воспроизвел даже интонации собрата:
— Остановись, крадущийся! Назови себя. Назови меня.
— Я Оан, а ты Иао, — услышали мы ответ Оана.
— Я Иао, ты прав, Оан. Я рад, что ты не погиб. Высветись, чтобы я мог тебя увидеть. Да, ты Оан. Утешительно видеть тебя живым, великий Оан, близкий друг великого Оора. Где твои товарищи, Оан? Куда ты дел своих великих братьев по бегству в иновремя, Оан?
— Они все погибли, Иао. Я доложу об этом Оору и обществу. Теперь пропусти меня.
— Ты не один? Что бы это значило, Оан?
— Со мной завербованные в отвергатели друзья с другой стороны планеты. Я привел их, чтобы они удостоились проповеди Оора. Они жаждут схватиться с ускорителями.
— Они удостоятся проповеди, Оан. Мы дадим им возможность схватиться с мерзкими ускорителями, Оан, мы дадим им такую возможность! Пусть они высветятся. Бравый народ, Оан, ты хорошо сделал, что привел их. Завтра они смогут выказать делом свое рвение.
— Что-нибудь важное случилось?
— Ускорители снова хватали всех, кто попадался в часы Темных Солнц. Самосожжение назначено на завтра, на закате Трех Пыльных Солнц. Мы будем отбивать несчастных. Иди, Оан. Радуюсь за тебя и друзей. Вы услышите вдохновенную проповедь Оора, величайшего из великих. Иди смелей. За моей спиной ускорители вам не попадутся.
Оан убыстрил движение, но не слишком. Мы немного приподняли туловища, но не разогнули полностью ног. Мы по-прежнему двигались во тьме, озаренной лишь фосфоресцированием деревьев, люминесцированием почвы да призрачным сиянием наших тел. Ромеро в восторге прошептал, что мы похожи на древних земных заговорщиков, крадущихся на тайное сборище. Сомневаюсь, чтобы ему понравилась тогдашняя жизнь, очутись он реально среди наших предков, но все, напоминающее старину, порождает в нем ликование. Я могу понять такое чувство, но разделить не способен.
Вскоре мы проникли в обширную пещеру, озаренную сиянием стен. На полу копошились араны. Их было так много, они так плотно прилегали друг к другу, что создавалось впечатление, будто в пещере одно громадное, мерцающее, шевелящееся тело. И мы втиснулись в это тело, стали частью его, шевелились вместе со всеми, как одно целое — разом наклонялись то вправо, то влево, разом то приподнимались, выпрямляя полусогнутые ноги, то снова приседали. Никто не обратил на нас внимания, никого мы не заинтересовали, мы были такие же, как все, — пульсировали общим для всех движением.
— Оор! — произнес Оан очень ясно. Никто не обернулся, слова Оана донеслись только до нас.
В центре пещеры один из паукообразных упал на спину и вытянул вверх ноги. А на двенадцатиногий пьедестал взобрался другой аран, упер свои выпрямленные ноги в живые колонны, задергался и замерцал торопливо меняющимися цветами. Он накалялся и погасал, раздувался и опадал. Он держал речь — слова ее, переводимые Оаном, отчетливо звучали в нашем мозгу. Это был Оор, Верховный отвергатель конца.