– Мне говорили, – продолжал Голенищев, – в Новосибирске они каппелевцев изображали. Психическая атака. В смысле – в штыковую шли…
– Ну, понятно, – сказал кто-то из колонтайцев. – Пуля дура, штык молодец.
Павлики, как по команде, остановились. Нас разделяло не больше сотни шагов.
– Марат Андреевич, – зашептал я Дежневу. – А что сейчас? Ведь секундантов-то нет… Правила кто в таких случаях устанавливает? Следит за всем…
– Да никто. Сами воюющие стороны. Вот, Латохин с ребятами уже пошел… Сейчас будут решать, как проводить бой. Павлики ведь тоже понимают, что у них преимущество не особо велико, да и устали они… Может, предложат им денежный выкуп или какой-нибудь иной компромисс, Латохин недаром столько народу созвал. Это чтобы павлики поостыли и задумались… Не хочу загадывать, но у меня, Алексей, очень хорошее предчувствие… – Марат Андреевич ободряюще улыбнулся.
Одна за другой катились тревожные минуты. Мы стояли, вытянув шеи, и смотрели на пятерку колонтайцев и группу павликов, обсуждающих нашу дальнейшую судьбу.
Прозвучала моя фамилия, потом вологодского Голенищева. Тот раздвинул спины колонтайцев и двинулся на зов, прямо сквозь строй. Я подумал, что ослышался, но по рядам снова передали: «Вязинцева…».
– Ну и зачем им Алексей понадобился? – ворчливо осведомилась Таня.
– Сейчас узнаем… – сказал Оглоблин. – Не нравится мне это.
Я увидел, что Кислинг, Акимушкин и Цофин оставили свои отряды и направились к месту переговоров. За библиотекарями шел Веретенов. Поравнявшись с нами, он подтвердил:
– Товарища Вязинцева Латохин просит…
– Куда? – насторожилась Таня. – Передайте, что Вязинцев не пойдет… Не ходите, Алексей!
– Товарищ Веретенов, – сказал Марат Андреевич, – давайте я вместо него…
– Я не понимаю… – растерялся тот. – Просили-то Вязинцева… Он же библиотекарь!
– И не надо вам ничего понимать! – резко сказала Таня. – Сами идите к своему Латохину…
Колонтайцы с удивлением смотрели на нас.
– Ребята, вы чего? – тихо спросил я. – Нашли проблему. Наверняка, очередная формальность…
– А если нет? – засомневался Оглоблин. – Не идите. Пусть Латохин своей жизнью рискует, а не вашей. Мы так не договаривались…
– Я не пущу вас! – Таня намертво вцепилась в мой рукав. – Марат Андреевич! Ну скажите ему! – со слезами в голосе произнесла она.
Мне было ужасно неловко, тем более, что я уже успел засветиться как паникер.
– Марат Андреевич, пожалуйста, успокойте товарища Мирошникову, – я поправил освобожденный рукав и бросился догонять Веретенова.
Павлики ждали решения Латохина. Выглядели они одинаково, но я предположил, что их главный – Семен Чахов – посередине группы. Этот человек был безоружен, но держал в руках большой клубок склизких окровавленных потрохов. Бронзовые мухи неподвижными искрами облепили блесткое кишечное мясо.
У остальных переговорщиков с шей спускались перевязи, в которых, точно младенцы в люльках, покоились загипсованные предплечья. Видимо, это был актюбинский шик, типа рук в карманах. Белые мотоциклетные каски на головах украшала искусная аппликация бинтов.
Чахов разбирался в оформительском деле. Даже оружие его свиты было по-театральному ярким и запоминающимся. Особо впечатляли кистени – на грубой стальной проволоке щербатые, как метеориты, бетонные клубни, полные битого стекла – и вилы с навозной накипью на зубцах и нарочито обломанным черенком. Во всем чувствовалась рука художника. Оружие, как и сами павлики, вызывало гадливость.
Чахов, покачиваясь, словно от изнеможения, тихо проскрипел:
– Мы подождем в сторонке… – руки его конвульсивно дрогнули, он выронил мерзкий клубок. Декоративные внутренности, размотавшись, шлепнулись о землю. Навозные мухи не взлетели – насекомые были устрашительной бижутерией.
Чахов двинулся, и лента с мгновенно налипшим сором поползла за ним. Я сознавал, что это спектакль, но когда Чахов медленно, будто якорную цепь, подтягивал к себе «кишки», мой живот пронзала штыковая боль.
Колонтайцы, переглянувшись с Латохиным, оставили библиотекарей наедине.
И тогда Латохин хмуро сказал:
– Товарищи, мне нужно с вами посоветоваться. Как я и предполагал, павлики не хотят большого боя. Я попытался решить дело выкупом, Чахов отказался. Тогда я предложил поединок чести «один на один», с условием, что если он проиграет, то вопрос о Книге будет закрыт, если проиграю я, то его библиотека получит Книгу. Чахов говорит, поскольку за нас вступились шесть читален, то вполне логично, чтобы ответ держал не только я, но и мои союзники. Одним словом, он настаивает на коллективном поединке «семь на семь»… Я умолял его ограничиться бойцами из нашей читальни, которым сам Бог велел рубиться за Книгу… – Латохин вздохнул, развел руками. – Чахова это не устроило. Он, безусловно, проницательный, хитрый человек и понимает расклад вещей. Я не знаю, как мне поступить, и жду вашего совета…
– Расчет элементарно прост, – насупился Кислинг. – Если мы отказываемся, то закрутится мясорубка, которая унесет много жизней…
– Но мы были готовы к этому, – задумчиво сказал Цофин, – а Чахов предлагает отнюдь не простой компромисс. Да и я, честно говоря, не в лучшей форме…
Пришел и мой черед высказаться:
– А я не стану скрывать, что совершенно не имею опыта. Я всего лишь второй раз участвую в подобном мероприятии. Не подумайте, что я трушу, но мне бы не хотелось подвести вас…
– Ну, Алексей Владимирович, не принижайте своих способностей, – сказал Голенищев. – Разведка донесла, как вы лихо разделали гореловского библиотекаря Марченко, а он был совсем не новичок…
– Товарищ Латохин, – прервал молчание Акимушкин, – большую ты ответственность на нас взваливаешь. Ведь если мы облажаемся, ты останешься без Книги!
– Я верю в вас… – Латохин беспомощно улыбнулся. – Товарищи, я вот что думаю… – Он поскреб макушку, потом осененно сказал: – Вы поймите, это же вопрос не физической, а, если хотите, метафизической силы. Наше дело правое, мы победим в любом случае!
– А на каких условиях проводится поединок? – спросил Зарубин.
– Павлики не отказываются от изначальных правил, – оживился Латохин. – Есть оговоренная территория боя, любой может по желанию выйти, тогда он вне игры и участвуют оставшиеся, а там… Ну… По факту победы, одним словом…
– В принципе, гуманно, – согласился Зарубин. – Ладно, ребятушки, я – за. Ста смертям, как говорится, не бывать…
– Я и так сразу был согласен, – сказал Голенищев.
– Есть альтернатива? – кисло усмехнулся Цофин.
– Я человек компанейский, – Акимушкин обратился к нам. – Вязинцев и Кислинг, что вы решили?
Я, совершенно подавленный ситуацией, молча кивнул.
Кислинг пожал плечами:
– Всегда пожалуйста…
И Голенищев подвел итог:
– Товарищ Латохин, зови Чахова… Мы принимаем его условия.
СЕМЬ НА СЕМЬ
Я услышал, как заплакала Таня. Марат Андреевич суетливо метался между Кислингом и Зарубиным. Тимофей Степанович, схватив Латохина за грудки, что-то грозно выговаривал ему. Старика еле оттащили.
Ко мне подошел Оглоблин. Он сразу сказал библиотекарям Акимушкину и Цофину:
– Я на несколько слов Алексея Владимировича. Хорошо?… Вы, Алексей, главное, не нервничайте. Броня у вас исключительная, такой ни у кого нет, я сам проверял – топор, шашка не берут, а штык и подавно… И еще, вдруг и вам поможет… – торопливо продолжал Оглоблин. – Лично я перед боем обычно стараюсь песню вспомнить, лучше всего про Великую Отечественную войну, про героическую смерть – и сразу настроение подходящее, боевой дух просыпается. Это, конечно, не Книга Ярости, но все же какой-то допинг. Кстати, мне Маргарита Тихоновна намекала, что вы, когда у нее бывали, все поняли…
Это была непростительная забывчивость. Ведь не для пустого времяпровождения долгие часы просиживал я у Маргариты Тихоновны, слушая голоса советских скальдов, летящие из черных дыр виниловых пластинок. Оставались считанные минуты, а нужно еще было успеть воспользоваться неразработанной техникой мужества.
Оглоблин махнул на прощанье рукой и вернулся в строй. Я же покрепче сжал рукоять клевца. В метре от меня с топором стоял решительный Голенищев, за ним Цофин, уже приготовивший к поединку два тесака. Вытащили из ножен сабли Зарубин и Кислинг. Тусклым серебром светился клюв латохинского кайла. Акимушкин безмятежно поигрывал шестопером, разминая застывшую кисть.
Напротив переминались семеро павликов – гладкие безликие фигуры, похожие на огромные белые пешки, только с острыми костылями наперевес.
«Мне кажется порою, что солдаты, с кровавых не пришедшие полей, не в землю нашу полегли когда-то, а превратились в белых журавлей, – умственно замычал я. – Они до сей поры с времен тех дальних летят и подают нам голоса. Не потому ль так часто и печально мы замолкаем, глядя в небеса», – я настороженно прислушался к себе – с душой ровным счетом ничего не происходило. В панике я подстегнул новые строчки: «Летит, летит по небу клин усталый, летит в тумане на исходе дня, и в том строю есть промежуток малый, быть может, это место для меня», – но песня немым скулежом метнулась из правого мозгового полушария в левое. Я подумал, что спохватился слишком поздно, но упрямо продолжал заклинать птичье бессмертие: «Настанет день, и с журавлиной стаей я поплыву в такой же сизой мгле, из-под небес по-птичьи окликая всех вас, кого оставил на земле…»
Чахов, смотавший кишки в клубок, вдруг с размаху кинул его в нашу сторону. Павлики рванули с места, как гончие, на бегу поменялись местами, и моим противником оказался совсем не тот боец, которого я примерял к себе. Он был уже почти рядом, когда я до конца уяснил свою задачу в этом поединке. Нахлынувший адреналин согрел, словно глоток спирта, живот счастливо задрожал, и я догадался, что это не страх, а гибельный азарт.
Я видел, Голенищев отступил на шаг, чтобы усилить будущий взмах, и его соперник, стоящий ко мне спиной, сделался идеальной мишенью для клевца. Острый удар штыка между лопаток только подбросил меня к цели. Все-таки Оглоблин постарался на совесть – протектор «белаза» не подвел, выдержал.
Я обрушил клевец на затылок голенищевского врага. Раздался дощатый треск. В следующую секунду будто литая молния пронзила мой сапог и ушла в землю. Рвотная боль плеснула из раненой ноги в голову и помутила ум. Мелькнувший приклад ошпарил свинцом висок, ухо и скулу. Красный звон затопил слух. Я упал, сверху рухнул раскинувший руки павлик. Он беззвучно закричал вывернутым наизнанку ртом, приподнялся на руках и вдруг страшно ударил меня лбом в переносицу, при этом голова павлика почему-то сразу раскололась, из нее, как птица, порхнул в небо вологодский топор, и бой на этом закончился…
Раньше мне было интересно, что такое «потеря сознания». Представлялось состояние сродни кошмару или сну. На деле все было много скучнее. Вначале я просто не существовал, потом появился вместе со светом из большого окна, лежал на спине, и надо мной простирался оштукатуренный потолок.
Я наскоро осмыслил мир и сразу ощутил его первое неудобство: лицо казалось туго спеленатым. Мне с трудом удалось приподнять руку, и я мельком увидел торчащую из предплечья капельницу. Я успел коснуться лица. На ощупь оно было отмороженным и каким-то тряпичным.
Похожий одновременно на ветеринара и агронома усатый мужик в белом халате и докторской шапочке бережно уложил мою руку на место:
– Очнулся, мотоциклист? Ну, с возвращением!
Я понял, что выжил, но особого ликования почему-то не ощутил. Недавний черный вакуум совершенно не казался мне страшным.
– Ой, побегу близких ваших обрадую, – проворковал вдруг над ухом озабоченный женский голос. – Тут же ваша родня съехалась. И дядя, и сестра с мужем, и дед. Извелись уже. Ночь не спали… – белый, как снеговик, силуэт, шлепая тапками, поплыл к дверям.
– Ладненько. А я домой поеду. Устал… – сказал мужик. – Дядя твой ночью всю душу вытряс, ей-богу. Я ему: «Поверьте, – говорю, – я ради коллеги уж постараюсь, сделаю в лучшем виде…»
– Вы тоже библиотекарь? – спросил я половиной рта и похолодел от неожиданности. Мысль, что меня парализовало, вышибла вопрос, каким образом покойный дядя Максим «тряс душу».
– Почему библиотекарь? – ласково удивился мужчина. – Я хирург. Травматолог.
– Травматолог… – шамкающим эхом повторил я.
– Ты ночью к нам в больницу поступил. Кома второй степени… Да не пугайся! По-простому, сотрясение мозга с потерей сознания на пару часов. Тебя сразу в реанимацию, а потом сюда. Дядька твой все сам оперировать рвался, я объясняю ему: «Родственника же нельзя!». Говорю: «Вы не переживайте, сделаем в лучшем виде!». Так что нос у тебя будет как новый, точнее, старый – без изменений! – Он засмеялся.
– А почему рот не двигается?
– Чудак-человек! Тебе же пол-лица обкололи. Ну, в смысле, обезболивающее ввели. Вот ты когда у дантиста бывал, новокаин в десну кололи?
– Да… Наверное…
– Ты мне лучше вот что ответь… Кто же по стройке, да еще ночью, на мотоцикле разъезжает?
– Каком еще мотоцикле? – на всякий случай спросил я. Впрочем, эта осторожность была излишней и запоздалой. Я уже прокололся с дядей-библиотекарем, и если бойкий хирург был из враждебного нам клана, то жизнь моя висела на волоске.
– Амнезию симулировать в другом месте будешь. Мне-то зачем врать? Я ж не ГАИ…
– Я правда не помню…
И тут к несказанному моему облегчению я увидел Марата Андреевича и Таню. Из-за двери тянули шеи Оглоблин и Тимофей Степанович.
– Артист… – с улыбкой сказал Дежневу доктор. – Слышишь, племяш твой говорит, память отшибло…
– Как же, Антоша?! – деловито спросил Марат Андреевич. – Ты с товарищами ралли на стройке затеял, ногой зацепился за кусок арматуры, она тебе ступню насквозь проткнула, ну, понятно, слетел ты с мотоцикла, головой приложился о доски. Такие вот дела…
– Теперь вспомнил, – сказал я. – Спасибо.
– Вот и хорошо, – улыбнулся доктор. – Ну, общайтесь-лобызайтесь. Но не больше десяти минут. Больному покой нужен…
Широницы, словно птицы, обсели мою койку. Марат Андреевич коротко пересказал мне вчерашние события:
– Алексей, мы победили, Книга осталась у колонтайцев! Но если бы не ваш подвиг, все могло бы окончиться по-другому! Своими бесстрашными и жертвенными действиями вы сразу создали численный перевес и сковали вашего противника. Его добил Голенищев, затем помог Цофину, и уже вдвоем они решили исход всего поединка!
– Если бы вы только знали, как мы гордимся вами! – жарко произнес Оглоблин.
– Да ладно, – смутился я. – Просто не хотелось даром умирать, никого с собой не прихватив…
– Алексей, это и есть – подвиг, – убежденно сказал Марат Андреевич, – подвиг, который оценил даже такой сложный человек, как Семен Чахов!
– Если бы он меня здесь увидел, – я ощупал свое марлевое лицо, – то и в библиотеку бы к себе принял. Я сейчас точно – вылитый павлик.
Таня взяла мою руку и несколько раз поцеловала. Тимофей Степанович шмыгнул носом, ловко утер слезу, заулыбался и полез за носовым платком.
– Ну, зачем вы так, Алексей? – расстроился Марат Андреевич. – С вами ничего ужасного не произошло. Имеются ушибы лица. Отеки за две-три недели полностью сойдут. Да… Ушной хрящ еще разбит, не переживайте, на слухе это не отразится, просто ухо мягкое будет. А с ногой, я считаю, вообще повезло. Сухожилие-то не задето. Вы здесь денек похвораете, а завтра мы вас домой повезем. Ребята ждут!
– Я забыл спросить, что с остальными? Что Латохин, рад?
– Не хотелось вас расстраивать… – замялся Марат Андреевич. – Но, мне кажется, лучше сказать. Да, товарищи? Латохин геройски погиб. И Зарубин тоже. Вместо Латохина у колонтайцев за старшего Веретенов. Привет вам большой передают и благодарность от всей читальни.
– А павлики где?
– Ушли, как и обещали, в Казахстан, – Оглоблин махнул рукой в сторону предполагаемого юга. – Вся-то их семерка полегла. Пощады не просили, бились до последнего… Кстати, – он улыбнулся. – Вчера прибыла помощь от Совета… Вовремя опоздали.
Тимофей Степанович презрительно хмыкнул:
– Как всегда, в свинячий голос…
– И что?
– Да ничего. Вежливо сказали им, что инцидент исчерпан, а ложка вообще-то к обеду дорога, и они убрались. О тебе, Алексей, кстати, расспрашивали. Ты теперь для всех знаменитость!
УГЛЫ
«Гусейнов Фигрутдин Анвар-Оглы, Гусейнов Аслан Иманведи-Оглы, Джабраилов Рамазан Рустамович, Хайтулаев Рашид Ахмедович, Магомадов Ахмадрасул Хайбулатович, Юсупов Хасан Пануевич…», – я осилил список до середины. В голове зашевелились тошнотворные жернова – недавнее сотрясение мозга еще давало о себе знать, особенно при чтении. Превозмогая дурноту, я сощурил глаза и побежал по цветастым именам-отчествам, как по ухабам, до конца списка: «Бачаев Искандер Казбекович, Измаилов Абдулхамед Тимербекович, Садулхаджиев Альви Вахаевич».
– Посмотрели, товарищ Вязинцев? – прозвучал мягкий голос порученца. Звали приезжего Роман Иванович Ямбых, и он был одним из ординарцев того самого Коврова, уродливого наблюдателя от Совета, присутствовавшего на нашей сатисфакции три месяца назад. Я сразу обратил внимание, что в речи Ямбых успешно копирует эту опасно-вкрадчивую лисью манеру своего непосредственного начальника.
Выглядел порученец неприятно – склизкий мужичок с мокрым, точно облизанным, лобиком. Безымянный палец правой руки украшал синий наколотый перстень с сердечком внутри, а на левом предплечье зеленела татуировка в виде сисястой скрипки.
– Завершающий в списке некий Садулхаджиев, это уже человек Гирея или Бийгиреева, возглавляющего влиятельную преступную группировку региона, с широким спектром деятельности – от торговли оружием и наркотиками до разбоя, вымогательств и заказных убийств. Ваши покойники встречались с ним, чтобы обговорить, если так можно выразиться, покупку лицензии на потрошение здешних угодий. Вот что нам пока известно.
– Постарались на славу, Роман Иванович, – сказал я, возвращая лист. – Вспомнили всех поименно. Какие еще у Совета претензии к читальне?
– Не надо язвить, товарищ Вязинцев, еще не известно, чем отзовется ваше самоуправство! И заметьте, это не в первый раз! Бегство читателя Шапиро, инцидент с гореловской читальней стоили вам взыскания категории «А»… Еще не получали протокол Совета? Вам передадут… И вот – новая проблема. Возможно, еще похлеще прежней. Неужели вы не понимаете, что подставили всех нас под удар?!