Закричал от гнева и боли Иевлев. Из пронзенной груди змеей выползал широкий, длинный, как меч, наконечник рогатины, просадившей Николая Тарасовича со спины. Он опустился на колени, уперся в землю руками и острием.
Одинокий, скованный черным отчаянием, я видел моих погибших товарищей и десятки побитых ими врагов. Читальня истекла кровью, и я, как истинный библиотекарь, покидал ее последним.
Выставив клевец, я ступил под сень центробежной смерти. Невидимый трос со свистом стриг воздух над шлемом. Данкевич вдруг улыбнулась железнозубым ртом. Сиплый водочный голос подзывал: «Иди», «Не трону», – звучали похожие на ветер кокетливые слова: «Ближе, маленький», «Стань под титеху», «Уведу…».
Я ждал, когда вслед за раскалывающим ударом обрушится темнота, но трос взмывал надо мной все выше…
Воинский долг и преданность подняли умирающего Иевлева. В несколько стремительных шагов он приблизился к Данкевич, как подкравшийся пылкий любовник, прижался к ней, так что погубившее его острие полностью погрузилось в тучное бабье мясо.
Данкевич покачнулась, пьяную улыбку сменила недоуменная гримаса. Она отрыгнула слюну, чуть окрашенную пурпуром. Рука с крюком осталась воздетой, но трос опадал, с каждым витком уменьшая радиус кистеня. Данкевич тяжело, по-бульдожьи дышала, кровь текла с жирного подбородка, капала на жилет. Трос остановился, крюк зарылся в песок. Два сросшихся туловища грузно рухнули. Николай Тарасович к этому моменту умер, так и не узнав, что победил Данкевич.
ЯВЛЕНИЕ ГОРН
Я вдруг испытал приступ иррационального страха, будто каким-то непостижимым образом в горячке сражения не заметил, что давно убит. Происходило непонятное. И не то чтобы я перестал существовать для врагов, просто они смотрели без хищной алчности, словно уже заполучили вожделенную Книгу. Я на всякий случай коснулся холодной крышки футляра – Книга была при мне. И стоял я на обеих ногах, и даже не был сколько-нибудь серьезно поврежден. Никто не пробовал разоружить меня. Я был отчужден, как объект табу. Все поведение недавнего противника было вынесено за скобки боя, и, может, поэтому я понял, что штурм действительно позади. Ярость обернулась мутной усталостью и равнодушием, я лишь созерцал полную мук и крови суету, памятную еще с первой сатисфакции.
Подворье превратилось в настоящую свалку мертвецов. Стонали раненые. Их было много, с порубленными конечностями, обезображенными лицами, кто ворочался на земле, кто, обезумевший, ползая на коленях, прикрывал затылок руками. Выжившие бойцы хлопотали над увечными, сортировали убитых по отрядам. За частокол выкатили чадящую «Ниву», растащили поваленные бревна.
Появились суровые женщины в камуфляже дорожно-строительных работниц – синих телогрейках, стеганых ватных штанах, солдатских кирзовых сапогах. На головах были косынки или цигейковые ушанки цвета замшелой бронзы. Как и Данкевич, каждая носила оранжевую безрукавку. Женщины были вооружены молотками на длинных рукоятях, ломами и штыковыми лопатами. Вскоре они заполонили двор. С уборкой не помогали, только наблюдали или, лучше сказать, надзирали.
В действиях штурмовиков сквозила нервозность. Они торопились, тихо переругивались между собой. Чувствовалось, все совершается с тревожной оглядкой на каменные лица работниц. Наконец, во двор заволокли компрессор, тяжелый и громоздкий, точно броневик. На нашем самодельном столе расставили коробки – усилитель и портативный проигрыватель.
Люди разбились по отрядам и выстроились у сельсовета, словно для военного смотра. Воцарилась какая-то немая торжественность. Баба в безрукавке опустила стрелу звукоснимателя на диск. Из репродукторов с примесью кипящего на сковороде масла заиграл «Марш энтузиастов»:
В буднях великих строек,
В веселом грохоте, в огнях и звонах,
Здравствуй, страна героев,
Страна мечтателей, страна ученых!
Во двор через расчищенную брешь в частоколе вступала старуха. Она опиралась на палку, но было видно, что вспомогательная опора нужна ей только как атрибут возраста. Шла старуха легко, с величавым благородством прямоходящей рептилии, древнего человекоподобного завра. Маленькую голову обрамлял серебристый пух, тщательно уложенный в прическу. На морщинистом безгубом лице, покрытом пигментной чешуей, выделялись внимательно-неподвижные, выпуклые и тусклые, точно нарисованные на скорлупе, глаза. Острые нос и подбородок вместе создавали ощущение разверстого черепашьего клюва. Морщинистый, мягкий, как у игуаны, зоб уходил под кружевной белоснежный воротник блузы. Остальная одежда была черной – строгий твидовый пиджак, длинная юбка, туфли. Локтем она прижимала к боку старомодный кожаный ридикюль с крупной застежкой в виде шариков.
Старуха остановилась возле меня, сделала почти незаметный знак – даже не рукой, а костяными в синих прожилках веками, просто недовольно шевельнула ими, и музыка прекратилась.
– Алешка… – ласково произнесла старуха. – Не бойся… – неожиданно улыбнулась.
Ветхий трескучий голос смешал чувства в моей голове.
– Народу положили… – мелкими шажками она обошла сцепленные тела Данкевич и Иевлева.
– Олька… – прокомментировала старуха. – Тоже подохла… – змеиный взгляд парализовал мои глаза. – Нехорошо…
Говорила она коротко, умещая мысль в минимальное число отцеженных слов, как будто ей не хватало воздуха на длинные фразы. Исчезли или стали незначимыми блеющая гортанная дрожь, хрипотца. Колоссальная властность сквозила в каждом жесте, повороте маленькой головы. Благородная старица с чертами избранности на прекрасном гордом лике снизошла до меня. С радостью я понял, что она не злится, а журит – властительная праматерь своего нашкодившего внука. Я завороженно внимал ей.
– А, – махнула рукой. – Не жалко! Надоела Олька… Мнила о себе…
Затем старица оглядела Иевлева. Уважительно сказала:
– Кавалер…
Снова посмотрела на меня, снисходительно и удивленно.
– А ты слабый… Легко поддаешься… – сжалилась и одарила лучезарной улыбкой. – Познакомимся? Полина Васильевна… Фамилия – Горн. Слыхал?
Я кивнул.
– Ритка тебя хвалила… Дай-ка… – она воткнула палку в землю и протянула освободившуюся руку.
Я безропотно снял с себя футляр.
– Как открывается? Ключом? Или механизм? Сам открой… – разрешила Горн.
Я поспешно вытащил из кармана ключ, отпер футляр.
Горн обернулась к штурмовикам:
– Накладка… Ошиблась! Что взять? Старуха!… Тут Книга Памяти!
Прошелестел вздох разочарования. Предводитель засадного отряда выступил вперед.
– Как же так, Полина Васильевна? – каркающий сорванный тембр язвил слух, изнеженный бархатно-певучими речами Горн. – Вы же обещали Книгу Терпения! За что мы кровь проливали?!
– Еще недовольные? – только спросила Горн. – Шаг вперед… Смелее… Смелее, – подбодрила она.
– Полина Васильевна! Я прошу вас! – предводитель тряхнул головой, стиснул виски. – Оставьте эти штукарские трюки. На меня Книга Власти все равно не подействует! Товарищи, – он обратился к своим людям, – и вы проснитесь! Не дайте себя облапошить! Мы требуем нашу Книгу Терпения!
Большая часть воинов засадного отряда точно опомнилась от гипноза. Поколебавшись, десяток человек последовали за командиром. Четверо не поддались на уговоры и остались в строю вместе с одиннадцатью бойцами первого штурмового отряда. Там же стояли и семеро бойцов второго отряда и десять пращников.
Бунтовщик, ободренный поддержкой, уверенно добавил:
– Полина Васильевна, мы выполнили ваш приказ. Теперь ждем, что и вы сдержите обещание…
– Вот… заговорил… – неожиданно проскрежетала Горн. – Он требует… Каков…
Очарование голоса куда-то улетучилось. Преобразился и облик. Я смотрел на Горн, но видел не гордый поворот головы, а родимое с синими бородавками пятно, просвечивающее сквозь редкую шевелюру на тощем темени. Это родимое пятно выглядело довольно-таки гадко. Я сморгнул наваждение. На короткий миг мне предстала плюгавая старушонка с розовыми проплешинами на трясущейся высушенной башке.
Горн, видимо, поняла, что ее обаяние померкло.
– Подожди, Алешка… Я разберусь… Проблема… С эгоистом… – тембр снова набирал очарование и силу. Уродливое пятно было не то чтобы незаметно, а скорее визуально не значимо. – Жаль… – громко сказала Горн, обращаясь к отрядам, – Книги Справедливости нет… Однорукий позабыл написать… Кое-кому… не мешало бы… Прочесть… – она ткнула ридикюлем в кучку заговорщиков. – Все захапать хотите? Себе они требуют! – Горн необыкновенно воодушевилась. – А они? – ридикюль указал на понурившиеся ряды. – Не сражались? Друзей не потеряли?
Мне, как, наверное, и понурому уставшему большинству, смысл был не особо важен. Покоряли уверенный голос, мимика, нервный посыл, жестикуляция. Горн уговаривала, объясняла, повелевала. Я испытывал радостный трепет, потому что видел, какой чудодейственный эффект производят на собрание речи Горн. Засадной отряд действительно не сыграл решающей роли в битве. Они вмешались последними и сохранились лучше остальных. Но дает ли это особые привилегии на завоеванный всем войском трофей?!
Мне, как, наверное, и понурому уставшему большинству, смысл был не особо важен. Покоряли уверенный голос, мимика, нервный посыл, жестикуляция. Горн уговаривала, объясняла, повелевала. Я испытывал радостный трепет, потому что видел, какой чудодейственный эффект производят на собрание речи Горн. Засадной отряд действительно не сыграл решающей роли в битве. Они вмешались последними и сохранились лучше остальных. Но дает ли это особые привилегии на завоеванный всем войском трофей?!
И словно не погибла полчаса назад широнинская читальня, не приняли мученическую смерть дорогие моему сердцу люди! Я опять позабыл, что меня бессовестно морочат Книгой Власти. Момент же умственного усилия, в который еще возможно было остановить наваждение, был упущен.
Горн искушала, подтачивала волю сомневающихся читателей.
– Обделить товарищей хотите? – грозно стыдила она смутьянов. – Ограбить?!
Отравленные ядовитым красноречием, гневно перешептывались бойцы трех первых отрядов. Никто уже не помнил о нарушенном слове и Книге Терпения. Еще бы! Горстка мерзавцев собиралась отнять выстраданную награду.
– Не слушайте! – жалко гундосил предводитель засадников. – Она хочет нас стравить!
Тщетно, ему не поверили. Бабья гвардия закрыла Горн плотным кольцом. Из-за спин Горн прокричала:
– Это предатели, воры и провокаторы! Бей провокаторов!
Началась бойня. Отступники отчаянно сопротивлялись, но силы были неравными. Небольшой участок перед сельсоветом на несколько минут снова превратился в арену смерти.
Горн с улыбкой созерцала расправу.
– Правильно… Будут знать… Надо же… «Штукарские трюки…», – все-таки невосприимчивость к книжным чарам задела Горн за живое.
– Готово, Полина Васильевна! – радостно сообщил звероголовый боец, потрясая гарпуном над свежими трупами. – Нет больше провокаторов!
– Поздравляю с победой! – крикнула Горн и хитро подмигнула мне. – Ура!
Отряды не ощутили насмешки и простодушно подхватили клич. Они действительно были счастливы и смотрели на Горн преданными глазами.
Бабы в ватниках расступились, выпуская Горн вперед. Она оглядела потрепанное воинство, сжавшееся за сутки до двадцати пяти человек.
– Товарищи, – сказала Горн, – кровь и Книга сплотили вас… Что может быть крепче? Ничего! Оставайтесь одной читальней… Мой совет… Кто у вас главный? Ладно, сами разберетесь. А теперь… Держу слово… Нате! – она швырнула Книгу Памяти, точно кость с обеденного стола. Книга порхнула в воздухе, трепеща страницами, упала. На нее кинулись сразу несколько человек.
Горн доверительно шепнула:
– Спорим… К вечеру… Их останется вдвое меньше… Плевать… Да, Алешка? Пойдем в дом… Поговорим, дело есть… Куда собрались?! – это уже адресовалось наемникам. – Умники! А убирать за собой!? Взяли лопаты… И роем могилы…
Горн вытащила из земли свою трость. Я увидел, что она заканчивалась не резиновым набалдашником, а острием, как на альпенштоке. Старуха развернулась и зашагала к сельсовету. Я послушно двинулся за ней.
Увязавшуюся за нами свирепого вида немолодую с обожженной щекой бабу Горн называла Машей. Эта особь, видимо, была у старухи денщицей. Она несла туго набитую дорожную сумку, из расползшейся змейки торчал железный колпачок термоса.
Стража осталась снаружи – две крупных работницы с молотками замерли у порога. С нами в комнату вошла лишь денщица Маша. Оценив скромное убранство, она сразу выбрала для начальницы единственный стул с высокой спинкой и подлокотниками и заботливо положила на жесткое фанерное сиденье плоскую, как блин, думку. Мохнатый пуфик она сунула Горн под ноги. Из той же сумки Маша извлекла телескопическую подставку. На круглом подносе поместились термос и чашка с дымящимся, пахнущим мятой настоем, маленькая сахарница, полная рафинада, и ложка.
Клевец вместе с панцирем и шлемом был отнят на входе охраной, тем не менее бдительная Маша еще раз обыскала меня. В кармане штанов обнаружилась золингеновская бритва. Денщица продолжила досмотр с особым пристрастием, бесстыдно шаря цепкими пальцами в паху и ягодицах. После обыска Маша укутала зябкую Горн пледом – старуха принимала заботу, так и не выпустив ридикюль, опасную трость она прислонила к подлокотнику. Растопив печь, Маша удалилась.
Горн с обещанным разговором не торопилась. Вначале долго размешивала сахар. Внезапно спросила:
– Может, чаю хочешь? Полезный, мятный… – не дожидаясь согласия, она взяла железный колпачок термоса и щедро плеснула туда кипятку, бросила два кубика рафинада, помешала. – Возьми…
Тонкий металл нагрелся за секунду. Словно нарочно, Горн налила чаю до краев. Я чуть не выронил раскаленный стакан, умудрился поставить его на пол, обварив ладонь, и присел на низкую лавку. Подушечки пальцев вздулись красными волдырями.
Горн криво улыбнулась:
– Как на Украине говорят… Горячий – дуй, дураче! Обжегся? Нет? Спросить хочешь?
– Да, Полина Васильевна. Почему меня не убили?
– Вопрос интересный… Потому что нужен…
– Кому? – как ни пытался я сохранить мужество, голос дрогнул. – Моховой вашей?
– Лизке? – Горн пожевала бескровными губами, мелко вздохнула. – Нет больше Лизки… Ритка убила… Селиванова… Большое горе… Утрата невосполнимая… Месяц скорбим… – Впрочем, особой печали в голосе не слышалось. – Я теперь за старшую…
– Селиванова? – ошалело переспросил я. – Маргарита Тихоновна?! Она убила Мохову?
– Ну да, – нетерпеливо подтвердила Горн. – Ритка-Маргаритка. Гнида такая. Пришла к Лизке… Поговорили… А затем заколола. Спицей в горло… Сказала: «Лизка идеалы предала»… – тут Горн всплеснула руками. – Какие идеалы?!
– И что теперь с Маргаритой Тихоновной? – спросил я, заранее догадываясь об ответе.
– По законам военного времени… – Горн посуровела. – Все ясно?
– Кажется, да. Вы считаете, что читательница широнинской читальни могла убить Мохову только по приказу библиотекаря. И теперь решили отомстить…
Горн, растеряв серьезность, фыркнула:
– Аналитик… Ритка наша была! Всегда! – она добродушно рассмеялась. – Селиванову еще до Невербино внедрили. За год… Не одну Ритку. Многих. Они задание имели. Информацию собирать. Докладывать…
Я понимал, что Горн говорит правду, но представить себе принципиальную, кристально честную Маргариту Тихоновну ловким резидентом моховского клана так и не смог.
– Дело-то плевое, – продолжала Горн. – Мы шарашку местную хлопнули. Полностью… Чтобы без свидетелей. Книжку забрали… Ритка прибежала к соседям: «Примите, Мохова разорила»… Беженка. Ее и взяли. Пожалели… Видишь, как просто… А Селиванова – наша, моховская.
Все это с трудом укладывалось в голове. Я не осуждал Маргариту Тихоновну за двуличную жизнь. Память отказывалась предать наши долгие беседы летними вечерами, старые пластинки, чай из электросамовара, бисквиты, наконец, страшный хаос сентября, когда только моральная поддержка Маргариты Тихоновны помогла мне остаться библиотекарем и не потерять душевное мужество.
– Понятно, привыкла к вам, – словно читала мои мысли Горн. – За пять-то лет! Обжилась… От рук отбилась. Своевольничала… К тебе привязалась. Но долг не забывала. Книгу Смысла привезла… – Горн щелкнула замком ридикюля. – Вот Книга. Редкая. Уникальная… Самая главная. А не действует! Догадываешься, почему? Там в конце вкладыш был. С опечатками… – она резко развернула Книгу задним форзацем и чиркнула ногтем по надорванной полосе со следами клея посредине листа. – А теперь нет вкладыша… Пропал… Был и исчез! – Зрачки Горн вспыхнули оранжевым мартеновским пламенем. – Ритка сказала… – повелительный страшный голос навалился на мозг давящим гипнотическим объемом. – Вкладыш у тебя. Отдай. Добром прошу… И тебя не убьют. Обещаю… Слово чести. Где вкладыш? Отдай! – повелительно повторяла она.
В тот момент я исполнил бы любую просьбу Горн. Скованный преданной униженной робостью, я отвечал:
– Полина Васильевна, у меня ничего нет. Клянусь вам!
– В глаза смотри, выблядок! – сверлила ужасом Горн. – В глаза! Правду говори! Или убью! Люто!
– Клянусь, Полина Васильевна, – раздавленно шептал я. Ледяной пот мешался на щеках со слезами. Страх полчищами вшей шевелил волосы.
– Нет у меня ничего!
Горн вдруг умерила накал гнева. Властительный голос потух. По моему телу прокатилась горячая волна озноба. Клацая зубами, я почувствовал мокрый жар в спине и словно бы очнулся от изнурительного малярийного бреда.
– Ладно, ладно, не трясись, – угрюмо сказала Горн. – Вижу. Не виноват… Это Ритка, сволочь, хитрит…
Я поднял трясущимися пальцами опрокинувшийся стаканчик. Сердце стучало гулко, будто из цистерны. Воздух с трудом просачивался в скомканное страхом бумажное горло.
– Ритка, Ритка… – досадливо бормотала Горн. – После смерти пакостишь, подруга… Вот что, Алешка, – она задумалась, – порассуждаем логически… Первое. У Ритки идеалы были. По Смыслу… Потому Лизку и убила. Той только власть подавай… Второе. Ритка бы вкладыш сберегла… Любой ценой. И третье. Насчет тебя, Алешка… Планы у нее были. Грандиозные. Любила… Поэтому и живешь еще… Ритка верно рассчитала. Ты теперь единственная ниточка… Сдохнешь, и пропал вкладыш… Пропал Смысл… Ты все знаешь… Подсознательно, конечно… Раз с Риткой дружбу водил…