Устройство пищеподъемника не позволяет проникнуть в шахту. О том, чтобы поместиться в самой нише подъемника, вообще речь не идет. Как ни сворачивайся калачиком, места мужчине ростом метр девяносто в ящике размером с духовку нет.
Я внимательно изучил стенки ниши. Она вырезана в цельнометаллическом брусе, который на манер лифта движется внутри шахты. Когда ниша совпадает с заслонкой, та открывается, и я могу достать пищу. В остальное время заслонка хитроумно прижата гранями бруса. Пользуясь Книгой Силы, я чуть отогнул заслонку и увидел за ней глухой металл.
Неоднократно я пробовал ломать стену. За кирпичом начался бетон, и я оставил всякие попытки скоблить его щепкой. Вскоре в моем распоряжении появились маникюрные ножницы, но мне было жаль тупить их. Сейчас ритуал «подкоп» я формально исполняю пластиковой одноразовой ложкой, уже наполовину сточенной.
Мой распорядок прост. Я пишу или читаю Книги – Терпения, Радости – по настроению. Два раза в день я прилежно скребу ложкой стену – делаю подкоп. Поужинав, укладываюсь на тахту и сплю, пока не заскрежещет подъемник.
Я свыкся с видами из «окон». У «ночного проспекта» я обычно читаю. А пишется лучше возле «утреннего Кремля» – там письменный стол. В сути ничего не изменилось с тех пор, как Полина Васильевна Горн впервые привела меня в бункер – бывшее книгохранилище. Тогда я еще мог выходить отсюда…
Я гляжу на унылый пейзаж в деревянной рамке, и передо мной встает берег иной мутной реки со скользкими берегами. Если повернуться к воде спиной, пройти минут десять руслом оврага, то можно подняться к обугленному частоколу. Ничто не напомнит о недавнем поселении, героической обороне сельсовета, крови и смерти. Стал пепелищем сельсовет, а глубокий овраг – братской могилой, навсегда укрывшей тела тринадцати широнинцев и без малого семидесяти читателей-терпил…
Упершись руками в низкий подоконник, словно исподлобья смотрел я, как под надзором хмурых работниц победители уносили с подворья трупы. К вечеру умерли все тяжелораненые – днем стонали, просили пить, метались, а на закате успокоились, затихли. Этих тоже снесли в овраг.
Горн, отпустив денщицу Машу, самостоятельно выпотрошила сумки. В одной обнаружился портрет. Горн с хрустом его взломала, в нетерпении раздавив стекло каблуком. Ударами о стол выбила осколки. Выпала фотография и закружил над полом легкий бумажный листок с надписью «Опечатки»…
В ДОМЕ ПРЕСТАРЕЛЫХ
На следующий вечер «уазик» с красным крестом на борту домчал нас к Дому престарелых. Дороги я не запомнил. Всю ночь и полдня я проспал. Невзрачный облупившийся кузов скрывал вполне комфортабельный салон, оборудованный лежанкой, креслом и откидным табуретом. Горн великодушно уступила мне лежанку, сама заняла кресло, а денщица Маша пристроилась на табурете. Горн сразу принялась за Книгу Силы. Бдительная Маша продолжала меня сторожить. Я перестал бороться с усталостью и отключился.
Очнулся днем. Горн снова читала. Я тайком понаблюдал за ней, потом задремал, пока не был разбужен звонкой болтовней – Горн общалась с бессонной Машей. После Книги Полина Васильевна явно ощущала необычайный прилив сил. Какое-то время старуха развлекалась небольшими кружочками фольги, которые с увлечением сминала вдвое или вчетверо, в зависимости от размера, и выкладывала рядком на широком подлокотнике кресла. Потом крутила в руке мягкий, точно из пластилина, стержень, похожий на крупный гвоздь, податливо принимавший формы каждого нажатия узловатых пальцев. В ридикюле заиграл дурашливый марш. Горн вытащила мобильный телефон и ликующе сообщила:
– Везу!… Сюрприз!… Не угадала!… Внука!…
Отодвинув шторку, старуха долго смотрела в окно. Краем глаза я видел летящую ровную белизну, напоминавшую надоблачный полет.
– Намело за ночь… – заключила Горн. – Зима…
– Проснулся, – вдруг хрипло сказала Маша.
Горн сразу повернулась. Лицо ее озарила улыбка:
– Алешка! Хорош дрыхнуть!
Она склонилась к подлокотнику, прицелилась и щелкнула ногтем, точно играла в «чапаева». Слетевший комок фольги, ощутимо врезавшийся мне в щеку, оказался сплющенной монетой.
– Вставай, поднимайся, рабочий народ, – обстреливала меня расшалившаяся старуха. – Огонь, батарея, пли!
– Прекратите, Полина Васильевна, – сердито сказал я. – Больно же!
Горн залилась радостным смехом:
– Жрать хочешь? Машка, подай ему! Не жадничай! Это такой парень! Сокровище наше! Кровиночка!
Денщица протянула мне бутерброды в промасленном пакете и налила из термоса стакан чаю. Голода я не испытывал, но послушно сжевал кисловатый хлеб с жилистой копченой колбасой.
– В туалет надо? – заботливо осведомилась Горн.
Я подумал и кивнул.
– По-большому, по-маленькому? – она подмигнула денщице, та стукнула кулаком по перегородке, разделявшей кузов и кабину: «Люся, притормози!»
«Уазик» вильнул к обочине и остановился.
– Только не убегай, – попросила Горн. – Все равно догоним… И накинь что-нибудь… Похолодало… Ты не ответил… Дать бумажку?
– Не надо… – процедил я.
– Ну, как знаешь… Маша, сопроводи…
Заснеженная степь окатила студеной волной. Маша пропустила меня вперед и вылезла следом. Я, чуть покачиваясь на шатких спросонья ногах, пристроился возле заиндевелых зарослей репейника.
Маша, не отводя оцепеневших сторожевых глаз, одной рукой подобрала полы ватника, второй приспустила штаны и присела неподалеку. Между грубых подошв ее сапог с журчанием потекло желтое сусло. Маша вдруг спросила:
– А ты, это… Правда, Мохов?
– Да, – не моргнув сказал я. – Алексей Мохов.
– На Елизавету Макаровну похож… – голос денщицы как-то сразу подобрел и утратил злобную хрипотцу. Она подтянула штаны и оправила ватник. – Пойдем, родненький… А то не ровен час застудишься…
Со священным трепетом ожидал я увидеть кипящий грозной жизнью Вавилон, несокрушимую крепость ветхих амазонок, а мне открылась запустелая советская богадельня – длинный трехэтажный барак красного кирпича, опоясанный бетонными плитами забора с облезшими тюремными воротами.
Дверцу «уазика» распахнула толстая баба в дубленке, накинутой, как бурка, поверх медицинского халата. Лицо у толстухи было вполне красивым, но непропорционально маленьким, словно изящная карнавальная маска, надетая на свиное рыло с множеством подбородков и оплывшей шеей.
– Добрый день, Полина Васильевна! – радостно выдохнула она. Меня удостоили осторожным поклоном. – Как дорога, Полина Васильевна?
– Нормально, Клава… Нормально… – Горн оперлась на протянутую ей руку и вылезла из машины. – Докладывай, как вы тут… Поживали…
Я от души порадовался, что наш приезд не вызвал ажиотажа. Меньше всего я желал оказаться в центре ликующей или, наоборот, мрачно-насупленной толпы престарелых фанатичек, о жестокости которых слагались легенды…
А толпы, собственно, и не было. По дорожкам небольшого парка между присыпанными легким снежком клумбами шаталось с дюжину старух в одинаковых старомодного покроя каракулевых шубах. За ними приглядывали няньки-надзирательницы. Всего я насчитал около двух десятков боеспособных обитателей, включая приветственный эскорт из восьми молчаливых охранниц. Гарнизон был невелик даже по меркам самой заурядной читальни.
Мы двинулись прямиком к дому, впереди Горн и одышливая Клава. Денщица Маша и я шли следом за ними. Клава перечисляла новости:
– Прислали годовые отчеты по Новосибирску, Чите, Иркутску, Красноярску. Печальные известия из Хабаровского края – на семьдесят девятом году жизни скончалась староста региона Шипова. Пришли тверская, владимирская, липецкая и рязанская корреспонденции. И самое главное. Вот… – Клава протянула Горн увесистую пачку листов. – Стенография и конспект. Записывали Пискунова, Белая, Шведова…
– Не сейчас, – отмахнулась Горн, – позже посмотрю… Или ладно… Давай сюда…
Эскорт поравнялся с каракулевой отарой. Какая-то старуха отделилась от своих и заковыляла к нам, протолкалась через охрану:
– Поля… Поля, – жалобно проскулила она. – Ты где была?…
– Резникова! Красота моя! – Горн остановилась и ласково обняла старуху за плечи. – Ты замужем?
– Поля… Поля… – старуха поймала Горн за руку и прижала ладонью к своей щеке. – Так долго… Где была? – зрячий слезящийся глаз Резниковой светился радостью узнавания, второй глаз с густой молочной каплей катаракты отливал безумием. – Поля… Где была? – плаксиво повторяла она.
– Потом расскажу…
Внутри старухи образовался жидкий кишечный звук.
– Резникова… Золотце… – умилилась Горн. – Надявалягалятоня! – крикнула она нянькам. – Всех по палатам! Подмыть, переодеть, накормить… И готовить к чтению. Начало в пятнадцать часов…
Резникову увели. Она отчаянно сопротивлялась и вопила что-то бессвязное. Остальные старухи тоже впали в беспокойство. Одна попыталась обнажиться, другая, улучив момент, подхватила что-то с земли и запихнула в рот, исторгнув истошную петушиную трель, когда нянька попыталась вытащить у своей подопечной из-за щеки гадость. Перепуганные воплями, старухи бросились врассыпную.
– Девки! – раздраженно обратилась Горн к эскорту. – Что смотрите? Ловите! Маша! Тебе особое приглашение?!
Охранницы и денщица побежали на помощь нянькам. Впавшие в маразм старухи не отличались особой прытью. Их быстро согнали в кучу и повели ко входу в левом крыле дома.
– Слушай, Клава, – вдруг спросила Горн. – А как Руденко?
– Нормально, – отозвалась толстуха. – Что ей сделается? Опять говном стены обмазала, – она хохотнула. – Эту бы энергию, да в мирных целях…
– Хозяйственная! – восхитилась Горн. – Живучая. Даже зависть берет. В палате прибрались?
– Так точно, Полина Васильевна. Дежурили Комаровская и Погожина. Они и стены побелили, ругались, правда, на чем свет стоит…
– Эй, вы! – прикрикнула вдруг Горн на охранниц, удерживающих престарелых беглянок за каракулевые воротники. – Повежливей там! Распустились, гниды! – Горн проводила старух хмурым взглядом, вздохнула: – Вот, Алешка… Мотай на ус… Деньги есть – Иван Петрович… Денег нет – горбата сволочь… Такая вот глориа мунди…Только стоило ослабнуть… И никакого уважения… Ни к возрасту, ни к званиям… Просто они третью неделю… без Книги Силы… Вот и сдали мозгами…
Клава, опередив нас, взбежала по ступеням крыльца, потянула стеклянную дверь:
– Милости просим…
Мы прошли сквозь похожий на аквариум вестибюль в раскинувшийся на обе стороны коридор. По центру поднималась широкая из крапчатого камня лестница с гипсовыми перилами. Пролет между этажами украшал витражный полукруг, изображающий небесную синеву, два склоненных пшеничных колоса и малиновую звезду. Солнечный свет, отфильтрованный разноцветными стеклами, стелился радужной бензиновой дымкой.
Справа от лестницы за плексигласовым окном с надписью «Администрация» сидела женщина в белом халате. Она прижимала к уху телефонную трубку, видимо, сообщая верхним этажам о прибытии начальства.
– Клава… – сказала Горн. – Иди… Готовь аппаратуру…
– Слушаюсь, Полина Васильевна, – толстуха кивнула и припустила наверх по лестнице. Я остался с Горн наедине.
Коридор был действительно мрачен, полутемный, длинный, как тоннель метро, и в каждом направлении он заканчивался тенями и сумраком. Под потолком лучилась череда матовых шаров, неведомая планетарная система тусклых одинаковых лун, но освещали они лишь самих себя, а не сумеречное пространство бесконечного коридора.
– Пошли, – сказала Горн и повела меня по этажу. Затертый синий линолеум противно поскрипывал, будто я не шел, а меня катили на больничной койке. С дальней лестницы доносились голоса нянек и частое наждачное шарканье множества чьих-то медленных подошв.
– Что, Алешка, разочарован? – спросила вдруг Горн. – Ожидал большего?
– Странно, что народу так мало…
– За последнее время… многое изменилось. Из старой гвардии… всего пятнадцать душ осталось… Ты видел… Те, что во дворе гуляли… Бывшие воеводы, старосты регионов, мамки-сотницы… Раньше у каждой было… по триста-четыреста человек… под началом… Куда там твоему Лагудову… – Горн понизила тон до полушепота. – Я уже второй год… пытаюсь их окончательно… на заслуженный отдых спровадить… Не получается… Будь предельно осторожен… Это они сейчас дрова… После Книги Силы… снова придут в себя. Эти дамы крайне опасны… и все еще влиятельны… Боюсь, на туфту про… обретенного внука… не клюнут… Те, что помоложе, – поверят… А старых не проведешь… Бог знает… что им в головы взбредет… По Дому не шляйся… Я к тебе… на всякий случай… Машу приставлю. Без нее ни шагу… Она хоть и тупая… зато силы не занимать… Да… Не вздумай кому-нибудь… ляпнуть про Книгу Смысла… И вообще… До инициации постарайся… никому на глаза не попадаться…
– Какая еще инициация?
– Во внуки тебя… посвятить надо… Срочно… Без четкого статуса… ты – пустое место… Никто не вступится… А старосты по-любому… будут против всяких «внуков»…
– А может, пока не читать им Книгу Силы…
Горн шутливо нахмурилась:
– Ты что же… уморить предлагаешь? Альцгеймером и Пиком? Боевых товарищей?
– Вы меня не так поняли, Полина Васильевна, – поспешно сказал я.
– Не оправдывайся… Я все правильно поняла… Пришли, – Горн остановилась перед дверью с табличкой «Директор», повозилась с ключами. – В общем, ты мыслишь… в верном направлении. Я в свое время… Лизке идею подкинула… У меня серьезные подозрения имелись… Что кто-то из старост… как сказала бы моя Маша… крысятничает… то бишь… утаивает найденные Книги. У каждой фактически была… собственная агентурная сеть, шпионы, добытчики… боевики, теоретики, курьеры, смертники… Как узнать? В голову не залезешь… Все же опытные, хитрые… На откровенный разговор не вызовешь…
Кабинет Горн впечатлял тяжеловесной роскошью. Стены были облицованы медовым полупрозрачным материалом, напоминающим янтарь. Сверкающий паркет украшали вставные узорные фрагменты. Большая часть мебели была под стать вычурной внешней отделке. Старинный письменный стол, увенчанный мраморной плитой, помпезное, как трон, кресло, резной барочный секретер, напольные, похожие на дорогой гроб часы, раскидистая люстра в гирляндах хрусталя, бархатные портьеры, пальма в кадке. Несколько диссонировали с этим барским великолепием канцелярские шкафы, снизу доверху забитые бумагами, черный кожаный диван, стеклянный журнальный столик, телевизор, двухкамерный сейф, печатная машинка и телефон.
Горн швырнула на стол полученные от Клавы бумаги.
– Ты проходи, располагайся… – она указала мне на диван. – Скрытность – это интеллектуальное усилие… Когда личность деградирует… контроль утрачивается. Как говорится… что у трезвого на уме… у пьяного на языке. А пьяный или дурной… по большому счету… одно и то же. Надо было… чтоб коллеги вдруг поглупели… Как сделать? Да элементарно. Под каким-нибудь предлогом… лишить Книги Силы… Уже через неделю… отсутствие подпитки сказывается на мозгах… Все происходит конфиденциально… К подозреваемой приставляют стенографистку. Та документирует каждое слово… Разумеется, не обошлось… без невинных жертв. Лес рубят, щепки летят… Несколько ветеранш окочурились. Инсульт, почки отказали, сердце… Но главное, Алешка… «крысу»-то мы изловили. Точнее, сама попалась. И знаешь, кто? Валька Руденко… мать вашей Селивановой. Давно еще… лет пять назад припрятала… пару весьма ценных экземпляров. Валька принципиально с нами… не жила, говорила – здоровья хватает… У нас как заведено… Кто без Книги Силы… самостоятельно существовать может… проживает отдельно в регионе. Я теперь догадываюсь… Валька до последнего хотела… оставаться в тени… А месяца два назад… перебралась в Дом… С диагнозом «церебральный атеросклероз». Подлечиться Книгой хотела… Валька была вне подозрений… специально никто бы не проверял… но раз выдалась оказия… – Горн усмехнулась. – Слава Богу, вся стенография… мне лично на стол ложилась. Вспыли чудовищные факты. У Вальки была… Книга Смысла… а она ее подарила… Кому именно, не успели выяснить… У Вальки крыша совсем поехала… двух слов связать не могла… Я Лизке всего… не докладывала – зачем расстраивать… Лизка и так рассвирепела… Памятуя о былых заслугах… присудили Вальку отлучить от чтений… Пускай умирает сама собой… Потом Ритка Селиванова объявилась… с Книгой Смысла… И пошло-поехало… Вкладыша нет, Лизка убита… По крайней мере, узнали… кому послали Книгу Смысла. Не скрою, Алешка… меня заинтриговало… отчего Валька именно тебе… Книгу отправила… Чем это ты… такой особенный. Ну и вкладыш… у тебя был… Наши подсуетились… Отыскали вашу деревню… Людей для штурма организовали… Вот и вся история… Лизки месяц в живых нет… Валька собственным говном… стены красит… Жуть… Но с другой стороны… она бы за Ритку обиделась. Отомстила… А в безумии… даже имени своего… не вспомнит… Потом, если захочешь… можешь ее навестить… – Горн, пока говорила, просматривала листы. – Никакой крамолы… Чисты, аки горлицы…
– Что это?
– Стенография…
– А кого записывали? Снова Руденко?
– Нет… остальных красавиц…
– Которых вы на произвол судьбы бросили?
– Не ехидничай, – рассердилась вдруг Горн. – Это вынужденная мера… – Она поспешно сложила документы в стопку, поднялась из-за стола. – Мне отлучиться было надо… Они лишь в маразм впадут… Я без Книги умру… – Горн открыла верхнюю камеру сейфа и спрятала распечатки. Затрещал телефон. Горн подняла трубку и коротко ответила: – Через пятнадцать минут начинаем… Черт… Перебили мысль… Забыла, что хотела рассказать…
– Полина Васильевна, можно я домой позвоню?
– Куда? – изумленно спросила Горн.
– Ну, домой. Своим. Родителям или сестре. От меня месяц ни слуху ни духу… Они там волнуются…
Лицо Горн словно накрыла деревянная маска жестокости:
– Твоя мать… Елизавета Макаровна Мохова… умерла, – с безжалостной расстановкой проговорила старуха. – И библиотекарь Вязинцев умер… Есть только Алексей Мохов… У него нет сестры… А если Мохов считает… что он еще немножко… и Вязинцев… то Алексея Мохова тоже не будет в живых… Другие вопросы?