Они остановились в подвале, подле огромного пустого сундука красного дерева. Он устроился в нем, все еще не расставшись с сомнениями.
– Если бы только она побольше делала, – сказал он. – Боюсь, придется велеть ей поискать себе работу.
– Спи и думай, – сказала она ему. – Обдумай все хорошенько. Может, к заходу солнца у тебя появится другое мнение.
Она опускала над ним крышку. "Ладно", – промолвил он задумчиво. Крышка захлопнулась.
– Доброе утро, дорогой, – сказала она.
– Доброе утро, – глухо отозвался он, замкнутый в пустом пространстве сундука. Солнце поднялось. Она заспешила наверх стряпать завтрак.
Сеси Эллиот была та, кто Странствует. На вид ординарная восемнадцатилетняя девушка. Но ведь ни о ком в Семействе нельзя судить по виду, каков он на самом деле. В каждом таилось ядовитое жало, нечто дурное, червяк или ведьма с метлой. Они жили по маленьким городкам и фермам, разбросанным по всему миру, просто и очень близко подстраивая и приспосабливая свои таланты к потребностям и законам переменчивого мира.
Сеси Эллиот проснулась. Она плавно проплыла по дому, мурлыкая себе под нос. "Доброе утро, мама!" Она спустилась в подвал проверить каждый из огромных сундуков красного дерева, смахнуть с них пыль, убедиться, что каждый плотно закрыт. "Папа", – молвила она, полируя один сундук. "Кузина Эстер, – заметила она, осматривая другой. – Приехала навестить нас. И… – она слегка постучала по третьему, – дедушка Эллиот". Внутри зашуршало, словно свиток папируса. "Странная у нас выдалась семейка, – подумала она, опять поднимаясь на кухню. – Для одних – ночь в удовольствие, для других – проклятье, некоторые, как мама, не смыкают глаз по двадцать пять часов в сутки, а кое-кто, как я, спят пятьдесят девять минут из шестидесяти. Каждый спит по-своему".
Она принялась за еду. Откусив абрикосовый пудинг, перехватила напряженный взгляд Матери. Положила ложку на стол. Сеси сказала: "Папа передумает. Я покажу ему, как хорошо иметь меня рядышком. Я же семейная страховка, как только он этого не понимает. Но подожди".
Мать произнесла:
– Ты что, была во мне, когда я только что спорила с папой?
– Да.
– Мне показалось, я чувствую, как ты смотришь моими глазами, – кивнула Мать.
Сеси доела и поднялась в комнату, где спала. Она сложила одеяла и чистые прохладные простыни, потом улеглась поверх покрывала, закрыла глаза, пристроила свои тонкие белые пальцы на своей маленькой грудке, оперлась изящной, изысканно выточенной головкой на пышный узел каштановых волос.
Она отправилась в Странствие.
Ее ум выскользнул из комнаты, пролетел над цветочными клумбами во дворе, над полями, зеленеющими холмами, над старыми дремлющими улочками Меллинтауна, оставив позади провал оврага, смешался с потоками ветра. Весь день она будет носиться туда и сюда. Ее ум втиснется в собак, задержится там, и она ощутит, что чувствует ощетинившийся пес, попробует сочной косточки, принюхается к густому запаху мочи у оснований стволов деревьев. Она будет слышать, как слышит собака. Начисто позабудет человеческое восприятие. Она войдет в собачий скелет. Это больше, чем телепатия, здесь как бы вылетаешь в один дымоход, а втягиваешься в совсем другой. Это полное перемещение из среды, окружающей тело, в среду другого. Это проникновение внутрь собак, обнюхивающих деревья, внутрь людей, старых дев, птиц, детей, играющих в классы, любовников на утренней постели, рабочих, потеющих с лопатой в руках, внутрь не отягченных фантазией розоватых мозгов неродившихся детишек.
Куда ей направиться сегодня? Она приняла решение и тронулась в путь! Когда мгновение спустя ее Мать на цыпочках подошла и заглянула в комнату, она увидела тело Сеси на постели, ее грудь неподвижна, лицо спокойно. Сеси уже нету. Мать кивнула головой и улыбнулась.
Утро прошло. Леонард, Байон и Сэм ушли на работу, Лаура и сестра-маникюрша тоже, а Тимоти был препровожден в школу. Дом затих. В полуденный час единственным звуком была песенка, распеваемая игравшими на заднем дворе тремя младшими кузинами Сеси Эллиот. В доме всегда кишмя кишело какими-то кузинами или кузенами, дядьями или двоюродными племянниками и бодрствующими по ночам племянницами – они появлялись и пропадали, как вытекает в водопроводную трубу вода из крана.
Кузины бросили играть, когда высокий громкоголосый человек сильно постучал во входную дверь и, когда Мать отозвалась, направился прямиком в дом.
– Это же дядя Джон! – воскликнула, переводя дыхание, самая маленькая девочка.
– Тот, которого мы не любим? – спросила вторая.
– Что ему нужно? – крикнула третья – Какой он злющий!
– Это мы злы на него, а не он, – пояснила с гордостью вторая, – за то, что он опозорил Семейство шестьдесят лет назад, а потом семьдесят лет назад и еще двадцать лет назад.
– Послушайте! – они прислушались. – Он побежал наверх.
– Кажется, плачет.
– А разве взрослые плачут?
– Еще как, дурочка.
– Он в комнате Сеси! Орет. Гогочет. Молится. Ревет.
Самая младшая сама расплакалась. Она бросилась к двери в подвал:
– Проснитесь! Вы, там, внизу, проснитесь! Вы, в сундуках! Здесь дядя Джон, и у него, наверное, кедровая палочка! Я не хочу кедровой палочки в грудь! Проснитесь!
– Ш-ш-ш, – цыкнула старшая. – Нет у него никакой палочки! И вообще разве можно будить тех, кто в сундуке. Слушайте, вы!
Они задрали головы вверх и с блестящими глазами принялись ждать.
– Отойди от кровати! – крикнула Мать с порога комнаты.
Дядя Джон склонился над дремлющей формой Сеси. Губы его покривились. В зеленых глазах маячили отчаяние, обреченность, бешенство.
– Что, я совсем поздно? – хрипло всхлипывая, закричал он. – Она ушла?
– Давным-давно! – отрезала Мать. – Ты что, ослеп? И может не вернуться много дней. Бывает, лежит так целую неделю. Мне не нужно кормить тело, оно кормится с теми, в кого или во что вселяется. Отойди от нее!
Дядя Джон напрягся, надавил на пружины.
– Чего же она не подождала? – потребовал он, вперившись в нее безумными глазами, снова и снова пытаясь нащупать ее остановившийся пульс.
– Ты же слышал меня! – Мать резко шагнула вперед. – Ее нельзя трогать. Ее нужно оставить как есть. Чтобы, придя домой, она смогла вернуться в свое тело именно в этом положении.
Дядя Джон повернул голову. Его длинное, грубое, красное лицо было покрыто оспинками и ничего не выражало, вокруг усталых глаз залегли глубокие черные борозды.
– Куда бы она могла отправиться? Я просто должен ее найти.
Мать произнесла, словно дала пощечину:
– Почем мне знать. У нее есть любимые места. Может, найдешь ее в ребенке, что бежит по тропинке в овраге. Может, она качается на виноградной лозе. А, может, увидишь, как она смотрит на тебя из рака, спрятавшегося под камнем в ручье. Или, может, играет в шахматы в старике на площади перед судом. Ты сам не хуже меня знаешь, что она может быть где угодно. – Она иронически скривила рот. – Может, она стоит во мне во весь рост и смотрит на тебя, смеется и не показывается тебе. Может, она так развлекается. А ты и не узнаешь.
– Как… – тяжело, словно огромный валун на оси, он повернулся к ней. Его ручищи поднялись, будто готовые схватить что-то. – Если бы я только подумал…
Мать продолжала говорить – с непривычным для нее бесстрастием:
– Не сомневайся, она не во мне, здесь. Да если бы и была, тебе бы и не догадаться. – В ее глазах чуть заметно блеснуло злорадство. Высокая, грациозная, она стояла и без страха сверху вниз глядела на него. – Теперь- то ты наконец можешь растолковать, чего тебе надо от нее.
Казалось, он прислушивался к отдаленному благовесту. Он сердито потряс головой, чтобы в ней прояснилось. Потом протянул:
– Что-то… внутри меня, – он запнулся, склонился над холодным спящим телом, – Сеси! Вернись, слышишь! Ты же можешь вернуться, если захочешь!
В высоких ивах за тонувшими в солнце окнами потянуло ветерком. Кровать заскрипела от его переместившегося веса. Еще раз ударил отдаленный колокол, и он прислушался к нему, но Мать ничего не слышала. Только он слышал эти далекие-далекие, навевающие полуденную сонливость летние звуки. Рот его чуть приоткрылся.
– Она должна сделать для меня одну вещь. Последний месяц у меня что-то неладно с головой. Появились чудные мысли. Я уже было сел на поезд в большой город посоветоваться с психиатром, только ой мне не поможет. Я знаю, что Сеси может вселиться в мою голову и избавить меня от страхов. Она их может высосать, как пылесос, стоит ей только захотеть. Она единственная, кто в состоянии вычистить из моей головы всю грязь и паутину и снова сделать меня новеньким. Вот зачем она мне, пойми ты, – сказал он сдавленным выжидательным голосом. Он облизал губы. – Она просто обязана помочь мне!
– После всего, что ты сделал Семейству? – заметила Мать.
– Ничего такого я Семейству не сделал!
– Говорят, – сказала Мать, – что в трудные времена, когда у тебя было туго с деньгами, ты получал по сотне долларов за каждого из Семейства, выданного властям, чтобы ему проткнули сердце кедровой палочкой.
– После всего, что ты сделал Семейству? – заметила Мать.
– Ничего такого я Семейству не сделал!
– Говорят, – сказала Мать, – что в трудные времена, когда у тебя было туго с деньгами, ты получал по сотне долларов за каждого из Семейства, выданного властям, чтобы ему проткнули сердце кедровой палочкой.
– Это несправедливо! – закричал он, вздрогнув, как человек, получивший удар в живот. – Этого не докажешь. Ты все врешь!
– Все равно я убеждена. Сеси не пожелает помогать тебе. Этого не захочет Семейство
– Семейство, Семейство, – он затопал ногами, как огромный невоспитанный ребенок. – К черту Семейство! Почему я должен из-за него сойти с ума? Мне нужна помощь, черт побери, и я ее получу!
Мать смотрела ему в лицо, ее лицо окаменело, руки она скрестила на груди.
Он сбавил тон, посматривая на нее взглядом застенчивого злодея и избегая ее глаз.
– Послушайте меня, миссис Эллиот, – сказал он. – И ты тоже, Сеси, – обратился он к спящей. – Если ты здесь, – добавил он. – Послушайте вот чего. – Он взглянул на стенные часы, тикавшие на дальней, залитой солнцем стене. – Если Сеси не вернется сюда сегодня к шести вечера и не захочет прочистить мне голову и вернуть мне разум, я… я заявлю в полицию. – Он выпрямился. – У меня список Эллиотов, которые живут на фермах по всей округе и в Меллинтауне. Полиции и часа не понадобится, чтобы заточить с дюжину новых кедровых палочек, а потом загнать их в дюжину эллиотовских сердец. – Он умолк, вытер пот с лица. Постоял, вслушиваясь.
В далекий колокол ударили снова.
Колокол он слышал уже много дней. На самом деле никакого колокола не было, но он слышал, как тот звонит. Он звонил и сейчас, близко, далеко, совсем рядом, где-то вдалеке. Никто этого не слышал, только он.
Он покачал головой. Он повысил голос, чтобы перекрыть звук того колокола, закричал на миссис Эллиот: "Вы слышали меня?"
Поддернув брюки и рывком подтянув пряжку ремня, он прошел мимо Матери к двери.
– Да, – сказала она, – я слышала. Но даже я не в силах позвать Сеси домой, если ей не хочется возвращаться. В конце концов она объявится. Потерпи. Не спеши в полицию…
Он оборвал ее:
– Я не могу ждать. То, что со мной делается, этот гам в голове, не проходит уже целых восемь недель! Я больше этого не вынесу! – Он с угрозой глянул на часы. – Я ухожу. Попробую найти Сеси в городе. Не разыщу к шести – ну, не тебе объяснять, что такое кедровая палочка.
Его тяжелые башмаки прогромыхали по прихожей, шаги протопали по ступенькам и затихли на улице. Когда все успокоилось, мать повернулась и серьезно, с беспокойством посмотрела на спящую.
– Сеси, – позвала она нежно, настойчиво. – Сеси, иди домой!
Тело молчало. Сколько мать не ждала, Сеси лежала без движения.
Дядя Джон прошел цветущими полями и вышел на улицы Меллинтауна, высматривая Сеси в каждом ребенке, лижущем мороженое, и в каждой белой собачке, трусящей своей дорогой в вожделенное никуда.
Город раскинулся, как сказочное кладбище. Ничего, кроме горстки монументов, по сути, памятников забытому искусству и образу жизни. Это была обширная луговина, только вместо травы на ней росли язвы, гималайские кедры и хекматаки" между ними пролегали дощатые тротуары, которые можно к ночи затаскивать в сарай, если гулкие шаги прохожих действуют на нервы. Там торчали старые дома первых поселенцев, убогие и тесные, посеревшие от мудрости десятилетий, блестевшие очками цветных стекол под золотистыми космами пустивших в них корни столетних птичьих гнезд. Там была аптека, полная обкрученных проволокой стульев с фанерными сиденьями у стойки с газированной водой и незабываемого, отчетливого, стойкого запаха, который когда-то стоял в аптеках, но которого уже нет и в помине. Была там и парикмахерская, а перед ней весь в красных лентах столбик под стеклянным колпаком. И была там бакалейная лавка, пропитавшаяся ароматом фруктов и пыльных ящиков и запахом старухи-армянки, похожим на запах позеленевшего пенни. Городок тонул в тени канадских кедров и спелых лиственных деревьев, никуда не спешил, и где-то в городе была Сеси – та, кто Странствует.
Дядя Джон остановился, купил бутылку апельсинового сока, выпил ее, носовым платком утер лицо, глаза его прыгали вверх-вниз, как дети через прыгалку. Я боюсь, думал он, я боюсь.
Он увидел стайку птичек, рассевшихся в ряд на высоко натянутых телефонных проводах. Не там ли Сеси, не смеется ли она над ним оттуда, выглядывая через зоркий глаз птицы, перебирая перышки и напевая песенку про него? Он заподозрил Индейца в сигарной лавке. Но в этой холодной, вырезанной из дерева, табачного цвета фигуре не было жизни.
Вдалеке, словно сонным воскресным утром, он услышал звон колоколов в долине собственной головы. Он начисто ослеп. Погрузился во тьму. В его обращенном внутрь взоре проплывали белые, искаженные лица.
– Сеси! – закричал он всему и везде. – Я знаю, ты можешь помочь мне! Ну потряси меня как дерево! Сеси!
Слепота прошла. Он весь облился холодным потом, который не высыхал, а растекался, как сироп.
– Я знаю, ты можешь помочь, – сказал он. – Я видел, как несколько лет назад ты помогла кузине Марианне. Десять лет назад, разве не так. – Он стоял, весь напрягшись.
Марианна была девчушкой, неприметной, как крот, волосенки на ее голове- шарике сбивались, словно пучок корешков Марианна болталась в собственной юбке, как язычок в колокольчике, только никогда не звенела при ходьбе, а просто перекатывалась с каблука на каблук Она не отрывала взора от травы и тротуара под ногами, она смотрела вам в подбородок, если вообще различала вас, – и никогда не глядела выше ваших глаз. Ее матушка отчаивалась, что Марианна никогда не выйдет замуж или не преуспеет в жизни.
Таким образом, все зависело от Сеси. Она вошла в Марианну, как ладонь в перчатку.
Марианна запрыгала, забегала, заверещала, ее желтые глазенки заблестели. Марианна принялась покачивать юбкой, распустила волосы, и они рассыпались сверкающей накидкой по полуобнаженным плечикам. Марианна с упоением хихикала и звенела, словно развеселый язычок заливающегося колокольчика своего платья. Марианна выжимала из своего лица целую гамму – робость, задор, интеллект, материнскую радость и любовь.
За Марианной стали бегать парни. Марианна вышла замуж.
Сеси покинула ее.
С Марианной разразилась истерика: пропало то, на чем она вся держалась!
Целый день она пролежала пластом. Но привычка теперь уже захватила ее. Что- то от Сеси осталось, подобно окаменевшему отпечатку на мягком сланцевом камне, и Марианна начала отслеживать привычки, продумывать их и вспоминать, как это было, когда Сеси находилась в ней, и очень скоро уже снова бегала, и кричала, и хохотала без помощи Сеси – корсет, оживленный так сказать, памятью!
После этого Марианна зажила полной жизнью.
Стоя перед Индейцем в витрине сигарной лавки и разговаривая с ним, дядя Джон теперь бешено тряс головой. В глазных яблоках проплывали десятки ярких пузырьков, из каждого в него, в самый его мозг, вбуравливались косящие микроскопические глазки.
А вдруг он так и не найдет Сеси? Вдруг ветры над полями унесли ее до самого Элджина? Уж не там ли то место, где она больше всего любила проводить время, в доме умалишенных, притрагиваясь к их умам, перебирая и переворачивая рассыпающиеся конфетти их мыслей?
С силой вырвавшись на волю в послеполуденной дали, огромный металлический свисток вздохнул и раскатился эхом, пар с шипением растекся по полотну, когда паровоз понесся через эстакады над долиной, над прохладными реками, через созревшие кукурузные нивы, как палец в наперсток входя в туннели под аркадами мерцающих блуждающим светом ореховых деревьев. Ужас сковал Джона. А что если Сеси сейчас в будке головы машиниста? Ей нравится гонять на чудовищной машине по всей округе, покуда хватает силы контакта. Рывками дергать за веревку гудка, чтобы с пронзительным свистом проноситься через погруженные в ночной сон или дневную дрему поля и луга.
Он шел по тенистой улочке. Ему почудилось, что уголком глаз он приметил морщинистую, как финик, и голую, как семечко чертополоха, старуху, парившую меж ветвей колючего боярышника, в груди у нее торчала кедровая палочка.
Кто-то пронзительно взвизгнул.
Что-то замолотило в голове. В небо взвился черный дрозд, прихватив с собой прядь его волос!
Он сделал вид, будто отвернулся от птицы.
Он услышал шум крыльев.
Он подпрыгнул и сделал хватательное движение: "Сеси!"
Вот она, птица! Она билась и кричала в его руках. – Сеси, – позвал он, глядя сквозь сложенные пальцы на дикое черное
существо. Из клюва птицы сочилась кровь.
– Сеси, я раздавлю тебя, коли не поможешь мне!
Птица издала пронзительный звук и клюнула его.
Он сжал пальцы – сильнее, сильнее, еще сильнее.
Не обернувшись ни разу, побрел он от того места, где в конце концов бросил мертвую птицу.