– Однако, – заявила Эдма, – вы ошибаетесь… Арман Бо… то есть мой муж, буквально мечтает еще раз посетить Капри.
– Ваш муж – особое дело, – с шутливым подобострастием проговорил Симон, – ваш муж всегда стремится, чтобы вы были у него перед глазами, он сходит с ума от вас… Этот человек – самый настоящий Отелло… И его можно понять, не так ли, старина? – добавил он, звучно хлопнув Чарли по спине, отчего тот болезненно дернулся, а Эдма Боте-Лебреш решила не принимать комплимент за чистую монету. – Ну а если оставить вас в стороне, то наш левый интеллектуал, к примеру, собирается сойти, а Клариссу это не вдохновляет! Я иду, а Ольга не хочет! Дориаччи отбудет, а светловолосый мальчишечка все еще колеблется. Элледок шагу не сделает с судна, а Чарли двинется прямиком, вперед шагом марш!..
Симон Бежар не заметил, как на лице Чарли появилась неподдельная гримаса страдания от того, что его назвали членом одной из пар, однако Эдма, создание утонченное и бесстрашное, поспешила исправить промах, ибо понимала, что Чарли Болленже для подобных круизных приключений – лицо не слишком подходящее. Прекрасный жиголо, красавчик Андреа, изо дня в день становящийся все красивее, был буквально очарован Дивой, ее великолепием, ее блеском. Он семенил позади нее точно выдрессированный кот и таскал ее корзиночки, веера, шали, она же делала вид, будто ничего не замечает. Так что карьера его в качестве жиголо развивалась не слишком успешно, впрочем, как и карьера Чарли в роли верного любовника.
– Послушайте, – заявила Эдма, – не притворяйтесь более наивным, чем вы есть на самом деле, месье Бежар… прошу прощения, дорогой Симон. Вы прекрасно знаете, что сердцем прекрасного Андреа руководят побуждения профессионального характера, и вам не стоило бы говорить об этом грубом животном Элледоке и нашем милейшем Чарли как о паре, не так ли?
– Но я ничего подобного не говорил… – возразил Симон, растерянно оборачиваясь к Чарли. – Я ведь никогда ничего подобного не говорил! – с горячностью воскликнул он. – Вы же прекрасно это знаете, старина… Все женщины на борту от вас без ума, так что я не хочу быть без вины виноватым… Ах! У вас есть все шансы стать первым помощником капитана на этом корабле, где полно женщин, изнывающих от безделья! Не знаю, каков счет ваших побед, старина, но, по-моему, он должен быть блистательным, не так ли? Или я ошибаюсь? Чертов проказник! – добавил он и в очередной раз огрел Чарли по спине.
Расхохотавшись, он с важностью объявил, что идет переодеться, и вышел, оставив собеседников в некотором недоумении.
– Решительно, я не люблю спагетти, приготовленные иначе, чем «аль денте». А вы, друг мой?
– Я тоже, – с грустью проговорил Арман Боте-Лебреш, которому не хватило времени незаметно приладить на место свой протез прежде, чем ответить Дориаччи.
С тревожной пристальностью она уже пять минут следила за тем, как тот ест; она как будто пыталась в нем рассмотреть кого-то другого, не того Армана, который на протяжении трех часов способен сопоставлять характер биржевых колебаний акций «Энджин корпорейшн» и «Стил меканикс индастри».
– «Аль денте», это, значит, не вареные, а какие? – победительным голосом осведомился Симон Бежар.
При помощи какого-то лосьона для волос ему удалось добиться удивительного эффекта: всегда растрепанные рыжие лохмы аккуратно прилегали к розовому черепу; на нем был производивший весьма приятное впечатление смокинг из шотландского полотна темно-синего с густо-зеленым цвета, а на десять шагов вокруг распространялся запах лосьона после бритья «Ланвен». Даже сдержанная соседка его, Кларисса, и то почувствовала себя неловко. Самоупоение Симона послужило ему, можно сказать, на благо, не дав возможности заметить, как обменялись взглядами Эрик Летюийе и его прелестная Ольга. Часом ранее эти двое встретились у входа в бар, причем Эрик выглядел неотразимым в своей безрукавке из бежевого льняного полотна, в бледно-голубых джинсах и такой же джинсовой рубашке, с лицом, коричневатым от загара, и глазами цвета прусской лазури, веселыми и повелительными.
– Я найду вас на берегу сегодня вечером, – почти беззвучно проговорил он, взяв Ольгу под локоток, и сжал ее руку своими сильными пальцами так, что той стало больно.
«Желание сделало его неловким, – моментально завертелось в голове у Ольги. – Он улыбался, но одновременно его била дрожь, а его неловкость была трогательной и в то же время пугающей, ибо имела в своем основании страсть, столь плохо сдерживаемую мужчинами зрелого возраста».
Эта фраза показалась Ольге до такой степени складной, что она немедленно побежала к себе в каюту, чтобы внести ее в заветную тетрадь, толстую тетрадь, хранимую под замком, у себя в чемодане, которую она ошибочно считала предметом особых розысков со стороны Симона. Из-за этого она вышла к столу с опозданием, чуть-чуть растрепанная, задыхающаяся, совершенно бледная, с легким ощущением вины и от этого казавшаяся еще более юной. И все сидящие за столом единодушно взглянули на нее с восхищением, восхищением более или менее явным и совершенно неподдельным. «Прехорошенькая девчонка, хотя и шлюшка», – процедил Элледок сквозь зубы, но тем не менее достаточно громко, так что Дориаччи услышала и во весь голос попросила повторить сказанное с одной-единственной целью его позлить. Он побагровел, а тут еще Эдма Боте-Лебреш с заговорщическим видом попросила у него прикурить.
– Да я же не курю! – громогласно воскликнул он на фоне всеобщего молчания, после чего все присутствующие посмотрели на него осуждающе-ироническим взглядом. И он вынужден был стерпеть изысканное замечание Эдмы, явно шокированной, но улыбающейся:
– Разве это вам мешает предложить мне огонька?
Эдма произнесла эти слова обезоруживающе-детским голоском. Тем самым Элледок вновь предстал перед окружающими в обличье неисправимого хама, особенно когда Жюльен Пейра, этот хвастун и фанфарон, поднес несчастной жертве зажигалку. Затем разговор перешел в иные сферы, находившиеся вне пределов разумения командира корабля. Были затронуты проблемы наличия разума у дельфинов, тайны текущей политики, вероломное поведение русских, а также скандалы, связанные с бюджетом министерства культуры. Все шло великолепно вплоть до десерта, когда все под разнообразнейшими предлогами разбежались по каютам, чтобы навести на себя последний лоск, а затем сразу же после концерта сбежать на остров-притон под названием Капри. К величайшему изумлению Элледока, за столом остался один-единственный мужчина, по-видимому, не пожелавший присоединиться к этой распутной шайке, и этим мужчиной оказался не кто иной, как Жюльен Пейра. Он задал капитану ряд вполне осмысленных вопросов по поводу навигации, относительно судна «Нарцисс», проявил интерес к портам захода и т. д., чем весьма возвысился в глазах капитана. Само собой разумеется, случилось так, что этот чисто мужской разговор, в кои-то веки представляющий некоторый интерес и лишенный пошлости и лицемерия, оказался прерван концертом… Однако все многозначительные намеки капитана на то, что предстоящие выступления есть своего рода «принудиловка», отклика у собеседника не нашли. Либо этот симпатичный и нормальный тип действительно любил музыку – а в таком случае он в глазах Элледока переставал быть нормальным, – либо он играл в какую-то странную игру. И наполовину покоренный, наполовину обманутый в своих ожиданиях, Элледок тяжелым шагом проследовал за Жюльеном к месту богослужения.
Дориаччи начала концерт в явной спешке, исполнила в быстром темпе две или три арии, невероятные по технике и живости, внезапно остановилась посреди одной из песен и тут же принялась за другую, даже не позаботившись извиниться, но зато заговорщицки улыбнувшись, и этим сорвала более продолжительные аплодисменты, чем после предыдущих ослепительных демонстраций своего вокального искусства. За ней последовало выступление Кройце, который сыграл какой-то бесконечный опус, кажется, Скарлати, сыграл безупречно, однако не произвел на слушателей никакого впечатления, так что Элледок, как ни странно, пришел в совершеннейшее негодование, наблюдая за тем, как пассажиры один за другим тихо удирают с концерта, даже пассажиры первого класса. В общем, все заядлые меломаны предпочли покинуть это место священного служения музыке. После жиденьких аплодисментов Кройце раскланялся так, как будто перед ним находится целая толпа слушателей, и со своим обычным надменным выражением лица, в данном случае вполне оправданным, покинул сцену и исчез у себя в каюте, а следом за ним устремился Арман Боте-Лебреш, радуясь, что все уже закончено. А когда, в свою очередь, Элледок покинул место концерта, подле освещенного круга виднелись только два силуэта, отделенные друг от друга рядами стульев, и силуэты эти принадлежали погруженным в задумчивость Жюльену Пейра и Клариссе Летюийе.
Жюльен замер в кресле и, откинув голову назад, наблюдал звезды в небе, их мерцание, а время от времени – изящное и быстрое их падение, бессмысленное и внезапное, словно иные из самоубийств. После того, как бармен выключил все четыре светильника, он, не видя ее, почувствовал, что она встала, и принялся следить за нею взглядом, в то время как она направилась в бар. Он не пошевельнулся, однако не отрывал от нее глаз. Хотя они ни о чем не сговаривались, ему казалось, что присутствие каждого из них на этой палубе в этот час было согласовано еще давным-давно и что их нынешнее одиночество и их молчание были предначертаны судьбой. Каким-то образом они очутились тут вместе, причем он был совершенно уверен, что не только он сам, но и она не представляет себе, к чему это приведет. Быть может, к недолгой и неудачной связи, прерываемой протестами и истерическим плачем, быть может, к порыву животной страсти, не оставляющей ничего, кроме стыда, быть может, к беззвучным рыданиям у него на плече. Во всяком случае, их встречи случались сами собой, начиная с самой первой, когда на палубе разносили коктейли в честь прибытия на борт, когда он увидел ее, пошатывающуюся и смешную, гротескную под этим многоцветным макияжем, неуверенно опирающуюся на руку своего чересчур красивого мужа. Он понимал, что ее одолевает страх. Но он понимал и то, что она обязательно вернется и усядется рядом с ним, хотя это понимание ни в малейшей степени не основывалось на самоуверенности. Это даже не было его, Жюльена, личной потребностью, чтобы она сюда, к нему вернулась, это требовалось кому-то другому, неважно кому, только не этой лощеной скотине, за которой она была замужем. Дышал Жюльен медленно и глубоко, точно собирался сыграть в «железку», или начать замысловатую и опасную партию в покер, или нестись на машине, преднамеренно превышая скорость, или представиться кому-то под чужим именем, рискуя тем, что его смогут узнать и спутать все его планы. «Он дышал так, словно готовился к встрече с опасностью», – подумал он и тотчас же рассмеялся. Завоевание женщины до сих пор не представлялось ему опасностью, даже если потом обнаруживалось, что опасность все-таки была.
Клариссе потребовалось полчаса, чтобы до него добраться, полчаса, которые она провела за выпивкой, молчаливо уставившись куда-то вдаль, перед барменом, слегка напуганным и удивленным, – ибо Кларисса Летюийе обычно вызывала у барменов улыбку, ироническую или жалостливую, смотря по обстоятельствам и в зависимости от времени суток, а также от количества поданного спиртного. Она курила, по-детски яростно пуская дым огромными клубами, как будто впервые закурила только сегодня утром, и гасила сигарету после трех-четырех такого рода лжезатяжек. К моменту, когда Кларисса покинула бар, она успела выпить три двойных виски, уничтожить двадцать сигарет и оставить бармену несоразмерные чаевые, чем повергла его в недоуменное беспокойство относительно ее состояния. Как и весь обслуживающий персонал судна, он относился к Клариссе хорошо. Ибо всем им Кларисса представлялась человеком, официально стоящим ниже всех прочих пассажиров, как и они сами. Подойдя к Жюльену, она в полумраке слегка зацепилась за кресло, и тот сразу вскочил, желая прийти ей на помощь, а не просто из вежливости. Она плюхнулась в соседнее с ним кресло и, поглядев Жюльену в лицо, вдруг расхохоталась. Волосы у нее растрепались, она была слегка пьяна, подумал Жюльен с дотоле неведомой ему морализаторской грустью.
– Вы не поехали со всеми остальными на Капри? Вас это не влечет? – тихо осведомился он, одновременно помогая ей поднять упавшую сумочку и собрать с палубы вывалившиеся из нее предметы, теперь поблескивающие у его ног: золотую пудреницу, по-видимому, стоившую целое состояние, с инкрустированной монограммой из мелких бриллиантов, точно такой же тюбик губной помады, ключи неведомо от чего, несколько смятых кредиток, открытку с изображением неведомого замка, сигареты россыпью, вскрытую упаковку «Клинекса», обязательную пачку ментоловых таблеток – единственный предмет, который она попыталась от него спрятать.
– Благодарю, – проговорила она и выпрямилась резко, но недостаточно быстро для того, чтобы он не успел помимо аромата ее духов, резкого и стойкого, ощутить запах ее тела, разогретого дневным солнцем, приправленного почти неуловимым запахом страха – запахом, который Жюльен научился безошибочно выделять среди прочих, ибо это был запах, знакомый всем профессиональным игрокам.
– Нет, – продолжала она, – Капри меня не влечет… ну, скажем, более не влечет. Правда, было время, когда этот остров меня очень даже привлекал.
Она глядела прямо перед собой, скромно сложив руки на коленях, словно Жюльен пригласил ее на совещание, которое продлится несколько часов.
– Я там никогда не был, – признался Жюльен. – Но съездить туда стало в возрасте восемнадцати-девятнадцати лет моей мечтой. Мне хотелось стать декадентом… Странное желание, не правда ли, для восемнадцатилетнего юнца? Мне хотелось жить, как Оскар Уайльд, с афганскими борзыми, с бесконечными автомобилями «Де Дион Бутон», выпуская итальянских лошадей на скачки на ипподроме острова Капри…
Кларисса рассмеялась одновременно с Жюльеном, и тот, получив поощрение, продолжал:
– Само собой разумеется, я тогда не знал, что Капри – это гигантская сахарная голова без единой полоски ровной поверхности, не знал я и того, что Оскар Уайльд не любил женщин… Я полагаю, что именно это двойное разочарование удерживало меня до сих пор от приезда сюда и что воспоминание о нем удержало меня и сегодня от того, чтобы сойти на берег.
– У меня тоже есть свои воспоминания, – проговорила Кларисса. – Там я пережила огромный светский успех. Мне тогда было девятнадцать-двадцать лет. Даже в Италии состояние семейства Барон кое-что значит, и потому за мной ухаживали напропалую. В то время я не стыдилась быть наследницей состояния семейства Барон…
– Я надеюсь, вы и сейчас не стыдитесь, – заметил Жюльен как бы между делом. – Полагаю, что родиться богатым не более постыдно, чем родиться бедным.
– А я думаю, что более, – серьезно проговорила Кларисса. – К примеру, – продолжила она чуть ли не скороговоркой, – вы, являясь оценщиком произведений искусства, должно быть, любите живопись, не так ли? А вам разве не рвет душу продажа шедевров разным буржуа, и без того богатым, и мечтающим стать еще богаче благодаря обладанию этими полотнами?.. И эти богачи заточат купленную картину в металлический сейф-транспортер и отправят ее домой, даже не взглянув на приобретение?
– Они не все такие, – возразил было Жюльен.
Но Кларисса перебила его, не дослушав.
– У моего деда Паскье, к примеру, была великолепная коллекция импрессионистов. Само собой разумеется, все работы были куплены за гроши: Утрилло, Моне, Вюийяр, Писарро… все за три франка, как говаривал он. Богатые буржуа всегда любили выгодно проворачивать дела, вам ведь это известно?.. Они всегда стремились купить хлеб дешевле, чем их консьерж. Более того, они этим гордились!
И она рассмеялась, но Жюльен молчал, и она резко и раздраженно повернулась к нему.
– Вы мне не верите?
– Я не верю в обобщения, – заявил Жюльен. – Я знавал очаровательных буржуа и знавал буржуа-мерзавцев.
– Ну что ж, значит, вам повезло, – гневно выпалила она.
И она встала, направилась к леерному ограждению, держась чересчур прямо, точно пытаясь скрыть, как ее шатает после спиртного. Жюльен машинально последовал за ней, ухватился за леер и, повернув к ней голову, обнаружил, что она, сама того не замечая, безудержно плачет крупными слезами. Горючими слезами, которые, стекая по щекам, приобрели особую форму – вытянутыми, цепляющимися друг за друга, продолговатыми; слезами, чей цвет напоминал дым от сигарет Клариссы, слезами, не обладавшими совершенством округлости, зато полновесными и светлыми, как тщательно выпускаемые кольца дыма или слезы обманутых детей.
– Отчего вы плачете? – спросил он.
Но она вместо ответа просто прислонилась к нему, положив голову ему на плечо, как прислонилась бы к дереву, к уличному фонарю, к первой попавшейся опоре.
Если не считать света, просачивавшегося из бара и освещавшего то место палубы, где они сидели мгновение назад, света, пробивавшегося сбоку, света расплывчатого, проникающего украдкой, неверного, то они находились практически в полном мраке. Этот мрак лишь время от времени прорезался лучом островного маяка, свет задерживался на их лицах секунды две-три, после чего луч продолжал свой маниакальный бег по кругу. Но каждый раз он высвечивал для Жюльена лишь макушку Клариссы, ибо та, опершись головой о плечо мужчины, упорно смотрела вниз, как заупрямившаяся коза, а ее плечи мелко вздрагивали, причем вскоре эти подергивания стали ритмичными и регулярными. Это была печаль, печаль безумная и в то же время нашедшая умиротворение, печаль, коренившаяся в прошлом, а также печаль беспричинная. Печаль, бесплодная и неугасимая, сумасшествие и смирение. И, к своему великому удивлению, Жюльен почувствовал, как его мало-помалу обволакивает умиротворяющее бесстыдство этой печали, молчание, которое Кларисса хранила по этому поводу, уткнувшись в слезах в плечо незнакомца, каковым для нее по существу и был Жюльен, молчание, которое было страшнее любых объяснений, молчание, прерываемое исключительно всхлипываниями, а затем шуршанием «Клинекса», при помощи которого Кларисса утирала слезы неловкими жестами подростка.