Даже Эдма, которая смеялась, разговаривая с Жюльеном и то и дело бросая на Клариссу ласковый взгляд свекрови, даже сама Эдма ощущала, как непроизвольно напрягаются мускулы ее лица и шеи, что служило для нее признаком надвигающейся грозы. Время от времени она подносила руку к лицу, словно желая снять напряжение.
Арман Боте-Лебреш, несмотря на присущий ему практицизм, поддался импульсам, исходящим от Эдмы, и тоже отдался во власть тревожных предчувствий. Несомненно, именно эти предчувствия заставляли его рассеянно и без всякого раздражения гасить один за другим длинные окурки Дивы. Что же касается Летюийе, разыгрывавшего, как всегда по утрам, роль журналиста-полиглота, то он время от времени отрывал глаза от заголовков испанских, итальянских, английских или болгарских газет, чтобы бросить на абсолютно синее и абсолютно спокойное море подозрительный взгляд, словно дожидался, когда же из глубин появится, как в рассказе Терамена, страшное чудовище, погубившее Ипполита. Симону Бежару, игравшему с самим собой в «четыреста двадцать одно», так и не удавалось прогнать меланхолию, которая, казалось, даже усиливалась, когда на зеленой дорожке подскакивали кости, падая затем с монотонным и надоедливым стуком. Появление Чарли пробудило у пассажиров некоторый интерес, однако он тут же и угас, уступив место всеобщей мрачной заторможенности.
Она достигла крайней степени к тому моменту, когда на другом конце палубы показались капитан Элледок и маэстро Кройце, прохаживающиеся широким, мерным шагом, и у пассажиров вновь вспыхнула надежда на приятное разнообразие. Увы! Эти двое тоже не сумели оживить атмосферу, и Чарли сделал последнюю попытку, подозвав бармена, но и это не помогло: все стали заказывать фруктовые соки и минеральную воду, так что даже двойной сухой мартини Симона Бежара не изменил общей унылой картины. Тут не тихий ангел пролетел, судя по всему, их пролетел целый легион.
Внезапно Дориаччи защелкнула сумочку с громким стуком, до того громким, что он привлек к себе внимание даже самых рассеянных: сняв солнечные очки со стразами на дужках, она бросила на присутствующих горящий взор и яростно прикусила губу своими белыми зубами (эту перламутровую белизну можно было приобрести в одном-единственном месте: у доктора Томпсона в Беверли-Хиллз, штат Калифорния).
– Это судно действительно комфортабельно, что верно, то верно, однако публика на нем достойна сожаления, – решительно объявила она. – Мы с маэстро Гансом-Гельмутом Кройце уже шесть дней находимся в окружении глухих, причем эти глухие невежественны и претенциозны! Возможно, маэстро Кройце и называют «грубым мужланом», но лучше быть таковым, чем жалкими крохотными мужичонками, которых полно на этой или на любой другой палубе.
Тишина воцарилась полнейшая; слышно было, как хлопают крыльями чайки.
– Я схожу в Беджайе, – продолжала она. – Месье Болленже, окажите мне любезность и закажите мне там самолет, частный или нет, неважно, который бы доставил меня оттуда в Нью-Йорк вместо самолета из Канн.
Ошеломленный Симон Бежар уронил кости на палубу, и стук их падения прозвучал как ругательство.
– Но позвольте, – проговорила Эдма Боте-Лебреш. И с ее стороны это было немалой смелостью, ибо стоило ей раскрыть рот, как Дориаччи уставилась на нее испепеляющим взглядом. – Но почему, моя дорогая?.. Почему?..
– Почему? Ха-ха-ха… Ха-ха-ха!
Дориаччи была более чем саркастична, она источала презрение и, повторив свое «ха-ха-ха!» раза два или три, поднялась и стала разгневанно и методично укладывать в сумку-корзинку все свое снаряжение: губную помаду, расческу, портсигар, упаковку пилюль, пудреницу, золотую зажигалку, карты, веер, книгу и т. д. Все эти предметы, свободно рассыпанные на столике рядом с ней, теперь водворялись на предназначенное им место. И тут Дива повернулась к Эдме.
– А знаете ли вы, мадам, что мы исполняли вчера вечером? – выпалила она, захлопывая корзинку до того резко, что замок чуть не выскочил. – Знаете ли вы, что мы исполняли вчера вечером?
– Но… но, само собой разумеется, – проговорила Эдма слабеньким голоском, а на ее безмятежном лице неизменно уверенного в себе человека вдруг появились признаки паники. – Само собой разумеется… Вы исполняли Баха… То есть маэстро Кройце играл Баха, а вы пели песни Шуберта, разве не так?.. Не так?.. – переспросила она и повернулась к остальным, и взгляд ее становился все более и более тревожным по мере того, как эти трусы отводили от нее взгляд. – Разве не так, Арман? – в конце концов обратилась она к супругу, ожидая от него если не словесного подтверждения, то, по крайней мере, молчаливого, кивком головы.
Но на этот раз Арман, сконфуженно уставившись куда-то поверх очков, не удостоил супругу не только ответом, но и взглядом.
– Ну ладно, тогда я сама скажу, что мы исполняли!
И Дориаччи, сунув корзинку под мышку и положив сверху руку, словно опасаясь, что кто-нибудь в нее влезет, ответила:
– Мы с Гансон-Гельмутом Кройце исполняли «Лунный свет»: он на фортепиано, меняя аккомпанемент, а я пела на всех языках земного шара! «А Claro di Luna…»[6] – быстро напела она вполголоса. – И никто даже глазом не моргнул!.. Никто ничего не заметил, вот так-то… Хоть бы кто-нибудь что-нибудь сказал! – продолжала она, бросая каждому вызов и взглядом, и голосом (и все молча сидели в своих креслах, глядя под ноги). – Нашелся один лишь несчастный нотариус из Клермон-Феррана, который весьма робко осмелился сделать мне весьма расплывчатое замечание.
– Но ведь это же бессмысленно!.. – воскликнула Эдма фальцетом, так что сама удивилась и не договорила.
– Вот-вот, это же бессмысленно!.. – героически поддержала ее Ольга. – Это невероятно… А вы уверены? – задала она идиотский вопрос, и под ответным взглядом Дориаччи ей захотелось спрятаться в своем свитере и физически исчезнуть с палубы.
Над палубой нависла тишина, тишина, которую не могло нарушить даже урчание в животе у отдельных пассажиров, тишина, которая нависла, казалось, навсегда, но тут Элледок, поднявшись, дважды прокашлялся, чтобы прочистить голос, на лице его при этом изобразились суровость и непреклонность полномочного посла, а сам его облик и хриплые раскаты в глотке вызывали трепет.
– Я очень извиняюсь, – проговорил он, подчеркивая местоимением «я», возвратной формой глагола и наречием «очень» всю серьезность ситуации, – я очень извиняюсь, но программа изменениям не подлежит.
– Прошу прощения?
Дориаччи сделала вид, что ищет взглядом то некое отталкивающее животное, вроде змеи или быка, и не находит никого, к кому следовало бы прислушиваться; но Элледока это не остановило. Он откинул голову назад и тут начал, в качестве доказательства, зачитывать своим твердым и звучным голосом соответствующие разделы программы, при этом активно жестикулируя.
– Портофино – дары моря, запеченные в тесте, – говядина на ребрышках – мороженое – Скарлати – Верди; Капри – суфле по-бранденбургски – турнедо Россини – полено – Штраус – Шуман… – Называя фамилию каждого из композиторов, капитан наводил перст указующий на каждого из соответствующих виртуозов… – Картахена – черная икра – эскалоп…
– А, да замолчите вы бога ради! – все себя воскликнула Эдма. – Замолчите же, капитан!.. Не всем же охота быть такими же дурнями, такими же… такими же…
И она принялась хлопать ресницами, пожимать плечами, заламывать руки, воздевать ладони в воздух и, казалось, уже готова была ударить капитана, как он вдруг решительно опустил руку на ее худое плечо, и под ее тяжестью Эдма буквально вдавилась в свое кресло-качалку, издав при этом вопль возмущения. Сидевшие рядом мужчины вскочили, причем Симон Бежар был среди них самым возмущенным, а Арман Боте-Лебреш – самым спокойным. Но и это даже на миг не сбило с толку капитана.
– Картахена – икра – эскалоп по-итальянски – шоколадная бомба с мороженым – Бах и Шуберт, – победно подытожил он.
И, по-прежнему не обращая внимания на разъяренных мужчин и потрясенных женщин, продолжал:
– Обязательный регламент следует уважать. В технической карточке для Картахены «Лунный свет» не записан. А наличествуют Бах, Шуберт. Точка, – заключил он. – Неисполнение унифицированного договора…
Но тут капитан смолк, ибо Фушия, до того запертая в каюте вместе со своей ивовой корзинкой-постелью, каучуковыми косточками и ежедневной порцией паштета, каким-то чудом вырвалась на свободу и пронеслась по палубе, причем из-за всеобщего галдежа никто не услышал ее устрашающего рычания, проскочив мимо нескольких пар ног, неосторожно опущенных на палубу, и, бросив подслеповатый взгляд на перепуганных пассажиров, непонятно почему бросилась в двери бара, за которыми и скрылась. Несчастные вздохнули с облегчением, но это облегчение через минуту сменил стыд; а Дориаччи поднялась и обратилась к находившимся рядом четверым мужчинам:
– Картахена – икра – эскалоп по-итальянски – шоколадная бомба с мороженым – Бах и Шуберт, – победно подытожил он.
И, по-прежнему не обращая внимания на разъяренных мужчин и потрясенных женщин, продолжал:
– Обязательный регламент следует уважать. В технической карточке для Картахены «Лунный свет» не записан. А наличествуют Бах, Шуберт. Точка, – заключил он. – Неисполнение унифицированного договора…
Но тут капитан смолк, ибо Фушия, до того запертая в каюте вместе со своей ивовой корзинкой-постелью, каучуковыми косточками и ежедневной порцией паштета, каким-то чудом вырвалась на свободу и пронеслась по палубе, причем из-за всеобщего галдежа никто не услышал ее устрашающего рычания, проскочив мимо нескольких пар ног, неосторожно опущенных на палубу, и, бросив подслеповатый взгляд на перепуганных пассажиров, непонятно почему бросилась в двери бара, за которыми и скрылась. Несчастные вздохнули с облегчением, но это облегчение через минуту сменил стыд; а Дориаччи поднялась и обратилась к находившимся рядом четверым мужчинам:
– Когда человек неспособен одновременно заниматься любовью и слушать музыку, ему нечего принимать участие в музыкальных круизах подобного рода. В таких случаях люди садятся вдвоем на обычный корабль, что обходится им намного дешевле, либо отправляются в круиз в одиночку, беря с собой снотворное!.. Конечно, когда человек неспособен совмещать и то, и другое, – произнесла она с торжеством и презрением одновременно.
После этого демарша оскорбленная Дива величественно проследовала по маршруту Фушии, а Андреа даже не рискнул ее сопровождать.
– Абсурд! Решение абсурдное! Беспокоиться излишне. Вина лежит на этих мерзопакостниках-артистах. В компании «Поттэн» на этот счет все очень строго. Двадцать семь лет круизов. Десять круизов музыкальных. Никогда ни с чем подобным не сталкивался и т. д.
Капитан Элледок, вне себя от негодования, зигзагами перемещался от одного пассажира к другому.
– Можно сказать, он как перегретый паровоз, – вполголоса сказал Жюльен Клариссе, – который выпускает пар собственного идиотизма.
– Как паровоз, это верно, – ответила та и рассмеялась, потому что Элледок внезапно затормозил подле Эдмы, которая с заговорщическим видом протянула ему пачку сигарет.
– Ну давайте… Давайте, дорогой капитан, это единственный способ вас удержать…
И, повернувшись к Клариссе, она продолжала, подмигивая:
– Как вам известно, это единственный грешок капитана: он не пьет, не ухаживает за дамами, он только курит… Это его единственный недостаток, который и пребудет с ним до самой смерти. Я говорю ему об этом и не устаю об этом напоминать уже пять лет… Я буквально убиваюсь, до бесконечности обращая на это его внимание…
– В бога душу, в бога душу, в бога душу! Я не курю уже целых три года! – прорычал побагровевший Элледок. – Спросите у Чарли, у горничных, у метрдотелей, поваров на нашем судне… Я больше не курю!
– Я никогда не расспрашиваю персонал по поводу привычек моих друзей, – заявила Эдма не без некоторой доли высокомерия, отвернулась от капитана и подошла к другой группе пассажиров, оживленно беседовавших о музыке.
– Какая идиотская история! – вещала Ольга. – Просто-напросто уму непостижимая…
– Вас это задевает? – спросила Эдма.
– Как же это может не задеть? – отвечала Ольга, исходя желчью. – Я интересуюсь музыкой лишь несколько лет…
– И полагаетесь на свою музыкальную память. Ведь именно это вы имеете в виду? А это совсем другое дело.
– Что вы этим хотите сказать? – тут же отреагировала Ольга.
– Человек может дожить до восьмидесяти или даже до ста лет и не научиться слушать музыку. Обратите внимание, не «слышать», а «слушать».
– Да, это скорее история о глухих, а не о тупых! – с широкой улыбкой на лице вступил в разговор Чарли. – Сейчас я понимаю, что вещь, которую она нам вчера спела по-немецки, был именно «Лунный свет».
– Я так и знал, что это мне напоминает что-то знакомое, – простодушно заявил Симон.
– Ну разумеется, «Лунный свет»! Конечно же, вы его узнали! Вы, должно быть, до предела были собой довольны… – внезапно выпалил Эрик Летюийе. – Какая жалость, что они сказали об этом раньше вас!
Эта грубая выходка была встречена гробовым молчанием, настолько все были потрясены, а Симон с раскрытым ртом стал приподниматься медленно и неуверенно, так что Эдма, не веря своим глазам, зато полная сочувствия, подала ему для успокоения уже зажженную сигарету, но все оказалось напрасно.
– Послушайте, вы, вам что – моча в голову ударила? По морде захотелось или что? – произнес Симон тихо, «но вполне отчетливо», как отметила Эдма, возбужденная назревающим скандалом.
Для всех окружающих это оказалось приятным сюрпризом. Меломаны выпрямились на своих складных креслах, где они еще полчаса назад мирно сидели, сгорбившись, и приготовились увлеченно следить за поединком, как любители тенниса следят за матчем с хронометром в руках. Но тут, ко всеобщему сожалению, вмешалась Ольга:
– Нет, нет… только не деритесь! Я этого не перенесу, это слишком глупо!.. – восклицала она голосом юной вдовы.
И, скрестив руки, она бросилась между обоими мужчинами (что было несложно, ибо они находились на расстоянии добрых двух метров один от другого, оскорбленные, но недостаточно решительные, чтобы броситься друг на друга). И рыча наподобие драгоценной Фушии, но не обладая и одной тысячной ее агрессивности, они повернулись в разные стороны и разошлись. Чарли и Жюльен положили руки им на плечи и делали вид, что удерживают их от драки в соответствии со всеми правилами благопристойности. Эта сцена, несмотря на ее жалкий финал, тем не менее оживила атмосферу. Все вытянулись на своих шезлонгах, кто с чувством разочарования, кто гордости, а кто и возбуждения.
Спустя полчаса Андреа из Невера, вместо того чтобы расслабиться, в одиночестве стоял, упершись лбом в дверь апартаментов номер 102, предоставленных Дориаччи. Он выжидал и время от времени спокойно стучал костяшками сжатых в кулак пальцев по прочному и холодному дереву, стучал достаточно сильно, но без раздражения, стучал, будто только что подошел к двери и ждет, что ему сейчас отворят и примут с распростертыми объятиями, – это при том, что дверь захлопнули у него перед носом почти час назад. Дориаччи, которая все это время не реагировала на стук, сделала над собой усилие и громко крикнула:
– Я хочу побыть одна, мой дорогой Андреа.
– А я хочу побыть с вами, – ответил он из-за двери.
Дориаччи встала и, повернувшись к двери, чуть подалась вперед, словно могла увидеть собеседника через деревянную преграду.
– Но ведь мне доставляет удовольствие побыть одной! – воскликнула она. – Неужели для тебя собственное удовольствие дороже моего?
В этот момент взвыла сирена, захлопали двери, и Диве на минуту показалось, будто она репетирует оперу Альбана Берга по либретто Анри Бордо.
– Нет! – воскликнул в ответ Андреа. – Нет! Пусть даже мое присутствие для вас является лишь ничего не значащей помехой, и то я не вполне в этом уверен, но для меня… я без вас так несчастен… У нас разный масштаб чувств, – заявил он. – Я вас люблю гораздо больше, чем вы способны выдержать без скуки, вот и все!
Но когда он опять постучал в дверь, она рассмеялась и нарочно попыталась рассердиться. На его слова она больше не отвечала. Она решила сделать вид, что спит, и даже разлеглась на постели, закрыв глаза, словно Андреа мог это увидеть. Сообразив, что к чему, она взяла книгу и попыталась читать, но повторяющийся стук в дверь не давал ей сосредоточиться.
Тут из коридора до нее донесся мужской голос, голос, принадлежащий Эрику Летюийе, и она приподнялась со своих подушек. У Дориаччи на миг даже появилось искушение отворить дверь и схватить за шиворот этого провинциального сопляка, этого мальчишку, совершенно лишенного гордости, с готовностью выставляющего себя на посмешище… И она подошла к двери, прислушиваясь к вальяжному голосу Эрика:
– Друг мой, у вас все в порядке? Что вы делаете у этой двери уже целых два часа?
«Во-первых, он тут стоит меньше часа», – мысленно ответила Дориаччи. Андреа, однако, вовсе не растерялся.
– Я поджидаю Дориаччи, – проговорил он совершенно спокойно.
– Ждете, пока вам откроют? – уточнил Эрик. – Но коль скоро это и есть дверь каюты нашей Дивы, то она наверняка вышла, понятно?.. Хотите, я спрошу у Чарли, где она?
– Нет, спасибо, нет, – раздался безмятежный голос Андреа. И Дориаччи вновь уселась, удивленная, но одновременно обрадованная высокомерием своего юного любовника. – Нет, она находится здесь, – продолжал Андреа, – только сейчас ей не хочется мне отворять, вот и все.
Последовала минута молчания.
– А, хорошо, – пробормотал шокированный Эрик. – Ну, если, в конце концов, вам все равно…
Послышался смешок, в котором опытное ухо Дориаччи тотчас же уловило фальшь. А почему бы не впустить этого юного простофилю, подумала она, которого ей вдруг захотелось порадовать, который, более того, являлся ее любовником? Ведь это было бы так просто!