– Принцессу Марию, – устало поправляет она. У нее больше нет сил спорить. Он уже думает уйти, но тут Екатерина поднимает голову: – Давно хотела спросить, на каком языке вы исповедуетесь? Или вы не ходите к исповеди?
– Богу ведомы наши сердца, мадам. Нет надобности в посредниках, в пустых словах.
И в языке тоже, думает он. Бог не нуждается в переводе.
Он вываливается за дверь и чуть не падает на руки Эдмунду Бедингфилду.
– Моя спальня готова?
– А как же ужин?
– Пришлите мне миску похлебки. Я уболтался вусмерть, мне нужна только постель.
– Не желаете грелку? – ухмыляется Бедингфилд.
Значит, телохранители уже все разболтали.
– Нет, Эдмунд, только подушку.
Грейс Бедингфилд огорчена, что он так рано уходит спать. Она надеялась услышать придворные новости; ей тоскливо здесь взаперти с молчаливыми испанками, а впереди еще вся зима. Он вынужден повторить королевские указания: не допускать никакой связи с внешним миром.
– Не беда, если дойдут письма от Шапюи. Будет ей хоть какое-то занятие – разбирать шифр. Императору она больше не важна, его заботит Мария. Но никаких посетителей, кроме тех, кто предъявит королевскую печать или мою. Хотя… – Он представляет себе следующую весну, вторжение императора. Если Екатерина будет еще жива и ее потребуется срочно увезти подальше от племянника, чтобы держать в заложницах, а Эдмунд откажется ее выдать, получится нехорошо. – Вот, видите? – Он показывает кольцо с бирюзой. – Это подарок покойного кардинала, я постоянно его ношу.
– То самое, волшебное? – Грейс Бедингфилд берет его за руку. – Которое разрушает каменные стены и привораживает к вам принцесс?
– Оно самое. Если гонец прибудет с этим кольцом, впустите его.
Сидя на постели, он закрывает глаза, и перед ним встают резные своды Кимболтонской церкви. Человек с колокольчиком Лебедь, агнец, нищий с клюкой, два сердца – символ влюбленных. И гранатовое дерево. Эмблема Екатерины. Надо убрать. Он зевает. Стесать их под яблоки, и довольно. Стар я для лишних усилий. Он вспоминает женщину в гостинице, и ему становится стыдно. Придвигает подушку. Только подушку, Эдмунд.
Когда они садились на коней, трактирщица сказала ему: «Пришлите мне подарок. Пришлите из Лондона что-нибудь, чего здесь не достать». Надо будет отправить ей что-нибудь из одежды, иначе постояльцы украдут. Он не забудет свое обещание, хотя к возвращению в Лондон едва ли вспомнит, как она выглядела. Он видел ее при свече, потом свеча погасла, а утром, при дневном свете, она казалось совсем другой. Может, это и была не она.
Во сне он видит райский плод на пухлой Евиной ладони и тут же просыпается: если плод спелый, то почему деревья в цвету? Какой это может быть месяц? Какой весны? Ученые-богословы с этим разберутся. Десять поколений неусыпных трудов. Склоненные над книгами тонзуры. Скрюченные пальцы с трудом разворачивают свитки. Для таких бессмысленных вопросов и существуют монахи. Я спрошу Кранмера, думает он, моего архиепископа. Почему Генрих не спросит Кранмера, как ему избавиться от Анны? Кранмер развел короля с Екатериной и уж точно не скажет тому вернуться в ее стылую постель.
Но нет, Генрих не станет говорить о своих сомнениях с Кранмером. Архиепископ любит Анну, считает ее образцом христианской супруги, надеждой евангелистов всей Европы.
Он вновь засыпает и видит во сне цветы, созданные до рождения мира. У них нет стебля; они из белого шелка и лежат на голой несотворенной земле.
Он входит с докладом и еще издали по журчанию голосов понимает, что сегодня в королевской семье царит согласие. Анна-королева выглядит гладкой, довольной. Они с Генрихом склонились над столом, что-то обсуждают. Перед ними чертежи фризов и капителей, линейки и циркули, чернильницы и ножи для очинки перьев.
Он кланяется и сразу переходит к делу:
– Она нездорова. Визит министра Шапюи стал бы для нее утешением, и, я полагаю, ваше величество могли бы это дозволить.
Анна взвивается с кресла:
– Что?! Позволить им интриговать вместе?
– Ее врач говорит, что скоро она будет лежать в могиле и больше не сможет вам досаждать.
– Она вылетит из гроба, хлопая саваном, если увидит возможность мне навредить.
Генрих умиротворяюще поднимает руку:
– Милая, Шапюи так тебя и не признал. Но когда Екатерина умрет, я заставлю его склониться.
– И все равно я считаю, что его нельзя выпускать из Лондона. Он подстрекает Екатерину, а та подстрекает дочь. Ведь так, Кремюэль? Марию надо вызвать ко двору. Пусть на коленях принесет клятву отцу, покается в преступном упрямстве и признает, что наследница трона – не она, а моя дочь.
Он указывает на чертежи:
– Это ведь не здание, сир?
Генрих смущается, как ребенок, которого застали за кражей цукатов. Архитектурные элементы на чертежах, все еще непривычные английскому глазу, напоминают те, что он видел в Италии. Рифленые вазы и урны, крылья и драпировки, незрячие маски императоров и богов. Нынче деревья и цветы, вьющиеся стебли и бутоны уступают место победным лаврам, оружию, рукояти ликторского топора, копейному древку. Простотой Анне не угодишь; уже больше семи лет Генрих приноравливается к ее вкусам. Раньше король любил английскую брагу, теперь пьет заморские вина, сладкие, душистые, навевающие дрему. С каждым годом его величество все грузнее.
– Мы строим с основания? – спрашивает он. – Или просто украшаем? И то, и другое стоит денег.
– Какой вы неблагодарный, – говорит Анна. – Король хочет отправить вам дубовые бревна для вашего нового дома в Хакни. И для мастера Сэдлера, для его нового дома.
Он благодарит наклоном головы, но мысли короля по-прежнему далеко, с женщиной, которая считает себя его женой.
– Что проку Екатерине жить дальше? – спрашивает Генрих. – Я уверен, она устала препираться. Я так точно устал. Лучше ей уйти к святым и мученикам.
– Они ее заждались. – Анна смеется; чересчур громко.
– Воображаю, как она будет умирать, – говорит король. – Как будет говорить, что простила меня. Она вечно меня прощает. А на самом деле прощение нужно ей. За ее гнилую утробу. За то, что она отравила моих детей еще до рождения.
Он, Кромвель, смотрит на Анну: уж конечно, ей есть что сказать? Однако та берет на колени своего спаниеля Пуркуа и зарывается лицом в густую собачью шерсть. Разбуженный песик, поскуливая и вырываясь, глядит, как королевский секретарь с поклоном отступает к дверям.
* * *У дверей его поджидает жена Джорджа Болейна, тянет в сторону, доверительно шепчет. Если кто-нибудь скажет леди Рочфорд, что идет дождь, она и из этого раздует интригу; в ее устах новость станет постыдной, невероятной, но, увы, верной.
– Так как? – спрашивает он. – Она и впрямь?
– Неужто она вам не сказала? Что ж, разумная женщина будет молчать до последнего.
Он смотрит без всякого выражения.
– Да, – говорит леди Рочфорд наконец, опасливо поглядывая через плечо. – Ей случалось ошибаться. Но сейчас да.
– Король знает?
– Скажите ему вы, Кромвель. Будьте добрым гонцом. Кто знает, может, он сразу посвятит вас в рыцари.
Он думает: свистнуть Рейфа Сэдлера, позвать Томаса Ризли, отправить письмо Эдварду Сеймуру, вызвать моего племянника Ричарда, отменить ужин с Шапюи, а чтобы не выкидывать еду, пригласим сэра Томаса Болейна.
– Удивляться нечему, – говорит Джейн Рочфорд. – Она была с королем почти все лето. Неделю там, неделю здесь. А когда они расставались, король писал ей любовные письма и отправлял с Гарри Норрисом.
– Миледи, я вынужден вас оставить, у меня дела.
– Ничуть не сомневаюсь. И вы всегда так внимательно меня слушаете. Вникаете в каждое слово. А я говорю, что летом король писал ей любовные письма и отправлял с Гарри Норрисом.
Он не успевает толком разобрать последние слова, хотя задним числом станет ясно, что они застряли в памяти и дополнили некоторые собственные его фразы, пока не сформулированные. Всего лишь фразы. Уклончивые. Неопределенные. Сейчас все зыбко. Екатерина увядает, Анна цветет. Они видятся ему девочками на качелях: раскисшая дорога, на ней камень, на камне доска, на доске, подобрав юбки, сосредоточенно качаются две подружки.
Томас Сеймур говорит с порога:
– Джейн повезло. Он больше не будет раздумывать. К королеве он не притронется, пока она не родит, не станет так рисковать. Значит, ему нужна другая на замену.
Он думает: может быть, у сокрытого короля Англии уже есть пальцы, есть лицо. Впрочем, я уже думал об этом раньше. На коронации Анна так гордо несла живот, а родилась девочка.
– Все равно не понимаю, – говорит старый сэр Джон, снохач. – Не понимаю, зачем ему Джейн. Вот если бы это была Бесс, другая моя дочь. Король с ней танцевал, и она ему очень нравилась.
– Бесс замужем, – напоминает Эдвард.
Томас Сеймур хохочет:
– Это даже лучше!
Эдвард недоволен:
– Не будем о Бесс. Она не согласится. Речь не о ней.
– Не будем о Бесс. Она не согласится. Речь не о ней.
– Может, что и получится, – задумчиво произносит сэр Джон. – До сих пор нам от Джейн не было никакой пользы.
– Верно, – говорит Эдвард. – От Джейн проку как от молочного киселя. Пусть теперь отрабатывает свой хлеб. Королю нужна женщина. Однако не будем ее подталкивать. Пусть все идет, как советует Кромвель. Генрих ее видел. Возымел желание. Теперь она должна его избегать. Нет, она должна дать ему отпор.
– Фу-ты, ну-ты! – фыркает старый Сеймур. – Дороговатое удовольствие!
– Целомудрие дороговато? Пристойность? – возмущается Эдвард. – Ну да, вам они всегда были не по средствам. Молчите уж, старый потаскун. Король закрыл глаза на ваши грехи, но все их помнят. Указывают на улице пальцем: вот старый козел, который развратил жену собственного сына.
– Да, отец, полегче, – соглашается Том. – Мы говорим с Кромвелем.
– Я боюсь одного, – отвечает он. – Ваша сестра любит свою прежнюю госпожу, Екатерину. Нынешняя королева, зная это, не упускает случая ее обидеть. Если станет известно, что король благоволит к Джейн, боюсь, станет еще хуже. Анна не из тех, кто будет спокойно смотреть на… э… новое увлечение короля. Даже если понимает, что это лишь на время.
– Джейн терпелива, – говорит Эдвард. – Что ей тычок или пощечина? Она будет переносить их со всей кротостью.
– Она будет отказывать королю, чтобы набить себе цену, – добавляет старый Сеймур.
Том Сеймур смеется:
– Он сделал Анну маркизой, прежде чем она уступила.
Лицо Эдварда сурово, как будто тот отдает приказ палачу.
– Сперва маркизой. Затем королевой.
В работе парламента назначен перерыв, но лондонские юристы, по-вороньи хлопая черными мантиями, устраиваются на зимнюю сессию. Радостная новость постепенно расползается из дворца. Анна расслабляет шнуровку. Заключаются пари. Скрипят перья. Печати вжимают в горячий воск. Седлают коней. Корабли поднимают паруса. Древние английские семейства на коленях вопрошают Бога, за что Тот милостив к Тюдорам. Король Франциск хмурится. Император Карл закусывает губу. Король Генрих танцует.
Ночного разговора в Элветхеме будто и не было. Король вновь уверен в законности своего брака.
Доносят, что Генрих прогуливался по зимнему саду с Джейн Сеймур.
Ее семья зовет его; все собрались вокруг Джейн.
– Что он говорил, сестра? – спрашивает Эдвард Сеймур. – Расскажи мне все, все, что от него слышала.
– Он спросил, буду ли я его любезной.
Все переглядываются. Есть разница между возлюбленной и любезной, известно ли это Джейн? Второе подразумевает подарки, целомудренное обожание, долгие ухаживания… впрочем, они не могут быть слишком долгими, иначе Анна родит и Джейн упустит свой шанс. Женщины не могут предсказать, когда появится на свет их ребенок, и врачи Анны тоже ничего толком не говорят.
– Послушай, Джейн, – говорит Эдвард. – Сейчас не время стыдиться. Рассказывай все.
– Он спросил, буду ли я к нему благосклонна.
– В каком случае?
– Например, если он напишет мне стихи. Восхваляющие мою красоту. Я ответила, что да, буду благосклонна. Выражу признательность. Не стану смеяться, даже тайком. И не стану оспаривать ни одно утверждение, сделанное в стихах. Даже если оно преувеличенное. Потому что в стихах всегда преувеличивают.
Он, Кромвель, поздравляет ее.
– Вы предусмотрели совершенно все, мистрис Сеймур. Из вас вышел бы толковый юрист.
– Вы хотите сказать, родись я мужчиной? – Она хмурится. – Хотя все равно вряд ли, господин секретарь. Сеймуры никогда не были стряпчими.
Эдвард говорит:
– Любезная. Стихи. Отлично. Пока отлично. Но если он попытается тебя тронуть, кричи.
– А если никто не прибежит? – спрашивает Джейн.
Он кладет руку Эдварду на плечо, чтобы прекратить этот разговор.
– Послушайте, Джейн. Не надо кричать. Молитесь. Молитесь вслух, я хочу сказать. Про себя не поможет. Читайте молитву Пресвятой Деве. Любую, какая затронет благочестие его величества.
– Понятно, – отвечает Джейн. – У вас есть с собой молитвенник, господин секретарь? А у вас, братья? Не важно. Я схожу за своим. Там наверняка есть что-нибудь подходящее.
В начале декабря приходит письмо от врача Екатерины: она ест лучше, хотя молится все так же много. Смерть, судя по всему, отступила от изголовья кровати к изножью. Боли немного ослабели, Екатерина в ясном сознании и воспользовалась этим, чтобы написать духовную. Дочери Марии она отказала золотое ожерелье, привезенное из Испании, и меха. Просит отслужить за упокой ее души пятьсот месс и совершить паломничество в Уолсингем.
Подробности завещания доходят до Уайтхолла.
– Вы их видели, эти меха, Кромвель? – спрашивает король. – Как они вам показались? Если хорошие, я хочу их забрать к себе.
Качели. Один конец доски вверх, другой – вниз.
Фрейлины Анны говорят, и не поверишь, что она носит под сердцем дитя. В октябре выглядела здоровой, а теперь совсем с лица спала. Не полнеет, а только сохнет.
Джейн Рочфорд говорит ему:
– Как будто она стыдится своей беременности. И его величество не так заботлив, как когда она ходила с огромным пузом. Тогда он надышаться на нее не мог. Исполнял любые капризы, прислуживал ей, как горничная. Я раз видела: она сидит, положила ноги ему на колени, а он их растирает, будто конюх – кобыле со шпатом.
– При шпате растирать бесполезно, – с жаром отвечает он. – Тут нужна особая ковка.
Леди Рочфорд смотрит на него пристально.
– Вы разговаривали с Джейн Сеймур?
– А что?
– Не важно, – отвечает она.
Он видел лицо Анны, когда та смотрела, как Генрих смотрит на Джейн. Ждешь приступа ярости, театральной сцены: изрезанного шитья, разбитого стекла. Но нет: она поджимает губы, обхватывает узорчатым рукавом живот, в котором растет дитя. «Мне нельзя волноваться, это может повредить принцу». Когда Джейн проходит рядом, Анна подбирает юбки. Съеживается, поднимает узкие плечи, словно сиротка на морозе.
Качели.
Ходят слухи, что королевский секретарь привез женщину из Хертфордшира, а может, из Бедфордшира, и поселил у себя в Стипни или в Остин-фрайарз, а может, в Хакни, и заново отделывает для нее дом. Она трактирщица, а ее мужа бросили в тюрьму за новое преступление, измышленное Томасом Кромвелем. Бедного рогоносца осудят и повесят в ближайшую выездную сессию. Впрочем, многие говорят, что его тайно умертвили в тюрьме: забили дубиной, отравили и перерезали ему горло.
III Ангелы
Стипни и Гринвич
Рождество 1535 г. – Новый год 1536 г.
Рождественское утро; он быстрым шагом выходит навстречу очередным неведомым передрягам. Путь ему загородила исполинская жаба.
– Это Мэтью?
Из безобразной пасти – детский смешок.
– Саймон. С Рождеством, сэр! Как вы себя чувствуете?
– Усталым. Ты отправил поздравления родителям?
Дети-певчие на лето уезжают домой. В Рождество они при деле – поют.
– Вы идете к королю, сэр? Бьюсь об заклад, при дворе спектакли хуже наших. Мы показываем пьесу про Робин Гуда, и в ней есть король Артур. Я играю жабу Мерлина. Мастер Ричард Кромвель играет Папу Римского. У него миска для подаяния, он кричит: «Мумпсимус-сумпсимус, хокус-покус»{4}. Мы вместо хлеба кидаем ему камни, а он грозит нам адским огнем.
Он хлопает Саймона по бородавчатой спине. Жаба мощным скачком отпрыгивает с дороги.
* * *После возвращения из Кимболтона Лондон сомкнулся вокруг него: поздняя осень, серые тоскливые вечера, ранняя темнота. Утомительное течение дворцовой жизни затянуло его, приковало к столу; при свечах дневные труды незаметно перетекают в ночные, и порой думаешь, что отдал бы все сокровища мира за один солнечный лучик. Он покупает земли на юге Англии, однако посетить их все недосуг, так что эти пашни, старинные усадьбы за каменными стенами, речки с миниатюрными пристанями, пруды, где клюет рыба, виноградники, цветники, рощи и аллеи остаются для него бумажными и плоскими: не овечьими выгонами, не лугами, где коровы стоят по колено в густой траве, не опушками, где трепещет, подняв копыто, белая лань, но пергаментными угодьями, титульными и арендными; их разделяют не древние межевые камни и колючие изгороди, а статьи купчей. Его акры умозрительны, они – источник дохода, источник сосущего беспокойства; он просыпается до серой холодной зари и думает о них – не о вольготной жизни владетеля обширных земель, но о ненадежности границ, сервитутах прохода, проезда и прогона скота, обо всем, что дозволит другим попирать его собственность ногами, вторгаться в прочный мир его будущей старости. Видит Бог, он не селянин по рождению, хотя сразу за улочками его детства начиналась вересковая пустошь. Он целыми днями пропадал там с другими мальчишками, точно так же бежавшими от отцовских кулаков и ремней, от науки, ждавшей их, если хоть минуту простоять на месте. Однако уже тогда его засасывало лондонское городское нутро; задолго до того, как проплыть по Темзе на барке государственного секретаря, он знал ее течения и приливы, знал все, что можно узнать, разгружая лодки и возя на тачке ящики к богатым домам на Стрэнде, домам епископов и лордов, с которыми он теперь ежедневно заседает в совете.