– Хорошо, что река не встала. Иногда мы не можем путешествовать на лодках несколько недель. Видели замерзшую Темзу?
Никакого ответа.
– Екатерина сильна, вы же знаете. Если не наметет еще снега и король разрешит, сможете выехать завтра утром. Она болела и прежде, но всегда выкарабкивалась. Вот увидите: она будет сидеть на постели и еще удивится, чего вы приехали.
– Зачем вы болтаете? – мрачно спрашивает посол. – На вас это непохоже.
И впрямь, зачем? Смерть Екатерины станет для Англии избавлением. Карл, при всей своей нежной любви к тетке, не будет продолжать ссору из-за покойницы. Угроза войны исчезнет. Начнется новая эра. Лишь бы Екатерина не слишком мучилась – в этом нет никакой надобности.
Они швартуются у королевской пристани. Посол говорит:
– У вас такая долгая зима. Хотел бы я помолодеть и вновь оказаться в Италии.
Пристань расчищена, но поля по-прежнему заметены снегом. Посол учился в Турине. Там нет такого ветра, завывающего между башнями, словно неупокоенный дух.
– Вы забыли про болота? Про вредные испарения? Я, как и вы, помню только солнце. – Он под локоток сводит посла на берег. Шапюи двумя руками придерживает колпак. Бахрома намокла и обвисла, сам посол выглядит так, будто сейчас расплачется.
Их встречает Гарри Норрис.
– «Добрый Норрис», – шепчет Шапюи. – Нам еще повезло, мог бы оказаться кто-нибудь похуже.
Норрис, как всегда, сама учтивость.
– Было несколько поединков, – отвечает он на вопрос Кромвеля. – Его величество выиграл во всех и сейчас пребывает в отличном расположении духа. Мы переодеваемся для маски{6}.
Всякий раз при виде Норриса ему вспоминается бегство Вулси в пустой и холодный Эшерский дом: кардинал на коленях в грязи, бормочет благодарности, потому что король отправил ему вдогонку Норриса с ободряющими словами. Вулси встал на колени, чтобы вознести хвалу Богу, но казалось, что он бухнулся в грязь перед Норрисом. И всей обходительности Норриса не изгладить из памяти Кромвеля эту картину.
Во дворе беготня, толчея, музыканты настраивают инструменты, старшие слуги нещадно гоняют младших. Король выходит к ним вместе с французским послом – неприятный сюрприз для Шапюи. Обязательный обмен преувеличенными любезностями. Как легко Шапюи возвращается в свой всегдашний образ, как изысканно кланяется королю. У такого бывалого дипломата даже колени и поясница гнутся послушнее, чем у других людей. Ни дать ни взять танцмейстер. Курьезную шапку держит в руке.
– С Рождеством, посол, – говорит король и добавляет с надеждой: – Французы прислали мне великолепные подарки.
– Подарки от императора доставят вашему величеству к Новому году, – обещает Шапюи. – Вы найдете их еще более великолепными.
– С Рождеством, Кремюэль, – обращается к нему французский посол. – Сегодня в шары не играете?
– Сегодня я в полном вашем распоряжении, сударь.
– Я откланиваюсь, – произносит француз, желчно глядя в сторону короля, который уже взял другого посла под руку. – Ваше величество, позвольте на прощание заверить в сердечной любви короля Франциска. – Косится на Шапюи. – При поддержке Франции вы сможете царить невозбранно и больше не страшиться Рима.
– Невозбранно? – переспрашивает он, Кромвель. – Вы чрезвычайно любезны, господин посол.
Француз, небрежно кивнув, идет к двери, на ходу задевает Шапюи рукавом узорчатого атласа. Шапюи весь подбирается, отдергивает колпак, словно боится заразы.
– Подержать вашу шапку? – шепотом предлагает Норрис.
Однако Шапюи смотрит только на короля.
– Королева Екатерина…
– Вдовствующая принцесса Уэльская, – строго поправляет Генрих. – Да, мне сообщили, что старушку опять рвет. Так вы здесь из-за этого?
Гарри Норрис шепчет:
– Мне надо нарядиться мавром. Вы простите, если я отлучусь, господин секретарь?
– Идите, мы как-нибудь управимся, – отвечает он.
Норрис выскальзывает из комнаты. Следующие десять минут король пылко лжет. Французы-де надавали ему обещаний, и во все эти обещания он верит. Герцог Миланский скончался, на герцогство претендуют и Карл, и Франциск, и если они не договорятся полюбовно, будет война. Разумеется, он друг императору, но французы обещали ему города, замки, даже морской порт, так что его долг правителя – задуматься о заключении военного союза. С другой стороны, он понимает, что император может сделать столь же, если не более выгодное предложение…
– Я ничего от вас не скрываю, – говорит Генрих. – Мы, англичане, честны и прямодушны. Англичанин не станет лукавить даже ради собственного блага.
– Вы чересчур хороши для нашего бренного мира, – буркает Шапюи. – Коли вы не в силах позаботиться о благе собственной страны, придется мне сделать это за вас. Позвольте напомнить: в последние месяцы, когда вам нечем было кормить народ, друзья-французы ничем вам не помогли, и если бы не разрешение моего господина вывозить фламандское зерно, ваша страна являла бы сейчас груды трупов отсюда и до шотландской границы.
Легкое преувеличение. По счастью, Генрих сегодня настроен празднично. Короля радуют пиры, забавы, предстоящая маска. Еще больше радует мысль, что бывшая жена далеко в болотистом краю скоро испустит дух.
– Идемте, Шапюи, побеседуем наедине. – Его величество тянет посла к двери во внутренние покои и, обернувшись, подмигивает Кромвелю.
Однако посол не идет, так что король тоже вынужден остановиться.
– Ваше величество, об этом можно будет поговорить позже. Мое дело не терпит отлагательств. Умоляю, дозвольте мне поехать к… к Екатерине. И ради всего святого, разрешите дочери с ней увидеться. Возможно, это будет последний раз.
– Я не могу отпустить леди Марию, не спросивши моих советников, и вряд ли их удастся сегодня собрать. Сами знаете, что нынче с дорогами. А вы-то сами как намерены ехать? Вы отрастили крылья?
Король со смехом берет посла под локоток и уводит. Он, Кромвель, стоит и смотрит на закрытую дверь. Какая ложь за ней сейчас звучит? Шапюи должен будет наобещать золотые горы, чтобы перебить ту цену, которую Генриху якобы дает Франция.
Как бы поступил сейчас кардинал? Вулси говорил: «И чтобы я не слышал отговорок, мол, неизвестно, о чем беседуют за закрытыми дверями. Пойдите и выведайте».
Итак. Нужно под каким-то предлогом войти вслед за королем и послом. Однако дорогу преграждает Норрис в наряде мавра, с начерненным сажей лицом, улыбающийся, но бдительный. Веселая рождественская забава: сделай Кромвелю пакость. Он уже хочет взять Норриса за плечо и убрать с пути, когда мимо них вразвалку проходит небольшой дракон.
– Фрэнсис Уэстон, – фыркает Норрис и сдвигает с высокого лба курчавый шерстяной парик. – Сейчас этот дракон шмыг-шмыг в королевины покои – выпрашивать сласти.
– Сдается мне, Гарри Норрис, вы недовольны, – со смехом говорит Кромвель.
Чему удивляться? Разве сам Норрис не стоял у королевы под дверью?
Тот отвечает:
– Она будет забавляться с ним и хлопать его по крупу. Она любит щенят.
– Выяснили, кто убил Пуркуа?
– Не говорите так, – умоляет мавр. – Он сам выпал из окна.
Сбоку возникает Уильям Брертон, вопрошает громко:
– Где этот треклятый дракон? Мне выходить сразу за ним.
Брертон наряжен древним охотником, в шкуре самолично добытого зверя.
– Это настоящий леопард, Уильям? Где вы его убили? В Честере? – Он критически оглядывает наряд. Судя по всему, шкура надета прямо на голое тело. – Прилично ли так?
– На Святках разрешено все! Не может же древний охотник быть в джеркине!
– Лишь бы взгляд королевы не оскорбило что-нибудь недолжное.
– Она не увидит ничего такого, чего не видела прежде! – смеется мавр.
– Вот как? – Кромвель поднимает бровь.
Для мавра Норрис чересчур легко краснеет.
– Вы понимаете, о чем я. Не видела бы у короля.
Кромвель поднимает руку:
– Заметьте, не я начал этот разговор. Дракон, кстати, ушел туда.
Год назад Брертон шел по Уайтхоллу, насвистывая, как конюх, и остановился, чтобы сказать ему:
– Говорят, король, когда бывает недоволен бумагами, бьет вас по голове.
Тебе самому дадут по макушке, подумал он тогда. Что-то в Уильяме Брертоне заставляет его вновь почувствовать себя патнемским драчуном. Этот оскорбительный слух передавали ему и раньше. Всякий, знающий Генриха, поймет, что такого не может быть. Король – зерцало учтивости и, когда хочет кого-нибудь поколотить, не марает рук, а поручает это подданным. Да, они иногда спорят. Однако если бы Генрих хоть раз его тронул, он бы развернулся и ушел. Европейские правители зазывают его к себе, сулят деньги и замки.
Брертон, повесив лук на леопардовое плечо, направляется к покоям королевы. Кромвель вновь заговаривает с Норрисом, но его голос тонет в лязге и криках: «Дорогу герцогу Суффолкскому!»
Герцог от пояса и выше в доспехе – небось упражнялся в одиночку на турнирном дворе. Широкое лицо раскраснелось, борода – она с каждым годом все пышнее и пышнее – почти закрывает кирасу. Храбрый мавр выступает вперед: «Его величество занят беседой с…» – однако Брэндон отбрасывает помеху с дороги, словно идет отвоевывать Гроб Господень.
Он, Кромвель, следует за герцогом по пятам, жалея, что не может набросить на того сеть. Брэндон ударяет кулаком в дверь и распахивает ее, не дожидаясь ответа.
– Бросайте все, чем заняты, ваше величество. Клянусь Богом, у меня для вас отличные вести. Старуха вот-вот отдаст Богу душу, вы не сегодня завтра станете вдовцом. Тогда вы прогоните нынешнюю, женитесь на французской принцессе и возьмете в приданое Нормандию… – Брэндон замечает Шапюи. – А, посол. Убирайтесь-ка восвояси, не ждите объедков с нашего стола. Езжайте домой к собственному Рождественскому ужину, вы нам тут без надобности.
– Думайте, что говорите. – Генрих, бледный как полотно, надвигается на Брэндона с таким видом, будто хочет его убить. Держал бы в руке секиру – может, и убил бы. – Моя жена носит под сердцем дитя. Мы обвенчаны по закону.
Чарльз Брэндон раздувает щеки:
– Да, пока всё так. Но вы вроде бы говорили…
Он, Кромвель, бросается к герцогу. Кто, во имя дьявола, подсказал Чарльзу эту мысль? Женить короля на французской принцессе! Наверняка затея принадлежит самому королю, потому что Брэндон бы до такого не додумался. Судя по всему, у короля две внешних политики: одна известна Кромвелю, другая – нет. Он хватает Брэндона. Тот на голову выше. Казалось бы, не в человеческих силах сдвинуть полтонны безмозглого мяса, облаченного от пояса в броню, однако у него получается. Скорее, скорее вытолкнуть Брэндона туда, где ошеломленный посол их не услышит. Только на другом конце королевской приемной он останавливается и спрашивает:
– Суффолк, как вам такое взбрело на ум?
– Мы, лорды, осведомлены лучше вас. Король открывает нам свои истинные намерения. Вы думаете, будто знаете его секреты, но вы ошибаетесь.
– Вы слышали, что он сказал. Анна носит под сердцем его дитя. Вы безумец, если думаете, что он сейчас от нее откажется.
– Он безумец, если думает, что ребенок его.
– Что? – Он отшатывается от Брэндона, словно кираса раскалена. – Если вы знаете что-то порочащее королеву, ваш долг подданного говорить без утайки.
– Я говорил без утайки, и сами знаете, чего мне это стоило. Я сказал про Уайетта, и король вышвырнул меня от двора в деревню.
– Втяните в это дело Уайетта, и я зашвырну вас в Китай.
Лицо герцога темнеет от гнева. Как между ними до такого дошло? Всего несколько недель назад он крестил Брэндонова сына от новой малютки жены. Теперь герцог злобно скалится.
– Щелкайте своими счётами, Кромвель. Вас зовут, когда королю нужны деньги. Государственные дела не про вашу честь. Вы – никто, король сам так говорит. Не вам, безродному простолюдину, беседовать с государями.
Брэндон отодвигает его с дороги и вновь устремляется к королю. Удивительно, но некое подобие порядка вносит Шапюи, окаменевший от горя и возмущения. Посол встает между королем и разгоряченной герцогской тушей.
– Позвольте откланяться, ваше величество. Вы, как всегда, показали себя любезнейшим из государей. Если я успею – а я надеюсь успеть, – для моего господина будет утешением узнать о последних часах своей тетки от собственного посла.
– Это было моим долгом, – произносит Генрих, трезвея. – Доброго пути.
– Я отправлюсь завтра с первым светом, – говорит посол, и они торопливо идут прочь, через толпу разряженных танцоров и скачущих деревянных лошадок, через стаю рыб, следующих за морским божеством. Огибают крепость – расписанное под камень, дощатое сооружение на смазанных колесах, едущее прямо на них.
Такие же смазанные колеса наверняка крутятся в голове у посла: все, сказанное о женщине, которую Шапюи называет конкубиной, ложится в шифрованные строки будущих депеш. Бесполезно притворяться, будто кто-то чего-то не слышал: когда Брэндон орет, в Германии падают деревья. Вполне возможно, что посол сейчас внутренне ликует: конечно, не от того, что Генрих женится на французской принцессе, но от мысли, что Анне уже недолго называть себя королевой.
Однако если и так, дипломат не подает виду.
– Кремюэль, – говорит Шапюи, обратив к нему бледное сосредоточенное лицо. – Я слышал, что сказал герцог. О вас. О вашем положении. Кхе-хм. Не знаю, насколько вас это утешит, но я и сам низкого рода. Может быть, не настолько низкого…
Отец и дед Шапюи были простыми стряпчими, прадед – крестьянином.
– И опять-таки не знаю, насколько вас это утешит, но я убежден, что вы достойны своего места. На этом свете я готов поддержать вас против кого угодно. Вы учены и красноречивы. Если бы мне потребовалось защищать свою жизнь в суде, я пригласил бы вас.
– Вы меня изумляете, Эсташ.
– Возвращайтесь к Генриху. Убедите его, что принцесса должна повидаться с матерью. Женщина на смертном одре… чьим политическим интересам она может повредить? – Короткий сухой всхлип, и посол вновь берет себя в руки. Снимает шапку, смотрит на нее так, будто не может понять, откуда она взялась. – Едва ли мне прилично в ней ехать. Она больше пристала Рождеству, вы согласны? И все же мне жаль было бы ее лишиться. Она единственная в своем роде.
– Отдайте ее мне. Я отошлю ее вам домой – будете носить, когда вернетесь. – («Когда закончится срок траура», – думает он про себя). – Послушайте. Я не стану обнадеживать вас касательно Марии.
– Поскольку вы англичанин и не умеете лукавить. – Короткий злой смешок. – Святые угодники!
– Король не позволит Марии видеться с теми, кто укрепит в ней дух непокорства.
– Даже с умирающей матерью?
– Особенно с ней. Не хватало нам только клятв у смертного одра, понимаете?
Он говорит капитану барки: я останусь здесь, хочу посмотреть, съест ли дракон охотника. Доставьте посла в Лондон, ему надо собираться в дорогу.
– А как вернетесь вы? – спрашивает Шапюи.
– Ползком, дай Брэндону волю. – Он кладет руку на щуплое плечо дипломата. – Теперь ведь препятствие устранится? К союзу с вашим господином. Что станет огромным благом для Англии и для ее торговли. И я, и вы этого хотим. Нас разделяла только Екатерина.
– А как насчет женитьбы на французской принцессе?
– Не будет никакой женитьбы. Это все сказки. Отправляйтесь. Через час стемнеет. Вам надо хорошенько выспаться.
На Темзу уже наползают сумерки, между набегающими волнами залегли тени, синий вечер сгустился по берегам. Он спрашивает лодочника: как, по-твоему, сейчас дороги на севере – проехать можно? Бог с вами, сэр, отвечает тот, я только реку и знаю, да и на севере дальше Энфилда не бывал.
Стипни встречает его ярко освещенными окнами, дети-певчие выводят в саду святочные колядки, собаки лают, черные тени мечутся на снегу, а над замерзшей колючей изгородью призрачно белеют снеговики. У одного, самого высокого, на голове митра; одна увядшая морковка изображает нос, другая, поменьше, – срам.
Навстречу выбегает Грегори. Кричит, захлебываясь:
– Гляньте, сэр, мы слепили из снега Римского Папу!
Еще одно раскрасневшееся лицо – это Дик Персер, начальник над сторожевыми псами.
– Сперва Папу, сэр, потом решили, что он нестрашный, и сделали ему кардиналов. Вам нравится?
Рядом прыгают мокрые от снега поварята. Все домашние высыпали в сад, по крайней мере все кто младше тридцати. Развели костер – подальше от снеговиков – и пляшут в круг, а заводилой у них Кристоф.
Грегори немного остыл и пришел в чувства.
– Мы их слепили, чтобы лучше подчеркнуть супрематию короля. Тут ведь нет ничего дурного, да? Потом мы затрубим в трубу и растопчем их. Кузен Ричард сказал, что можно, и сам слепил Папе голову, а мастер Ризли – он как раз заглянул сюда и не застал вас – воткнул ему пипиську. Очень смеялся.
– Какие же вы, право, дети! – говорит он. – Отличные кардиналы. Атаку под фанфары устроим завтра, когда будет светлее.
– А можно будет выстрелить из пушки?
– Где я возьму вам пушку?
– Попросите у короля, сэр.
Грегори шутит; он понимает, что пушка – это уже чересчур.
Остроглазый Дик Персер заметил посольский колпак.
– Не дадите нам шапку? Мы не знали, как выглядит тиара, так что получилось не очень.
Он вертит колпак в руках.
– Да, это больше похоже на то, что носит Фарнезе. Но нет. Шапка доверена мне на сохранение, я отвечаю за нее перед императором. А теперь дайте мне пройти, – говорит он со смехом. – Мне надо написать письма, у нас впереди важные перемены.
– Стивен Воэн приехал, – сообщает Грегори.
– Вот как? Отлично. Очень кстати.
Он идет к дому, отблески костра пляшут на снегу у его ног.
– Бедный мастер Воэн, – говорит Грегори. – Думаю, он рассчитывал поужинать.
– Стивен! – Торопливые объятия. – Надо спешить. Екатерина умирает.
– Что? – удивляется его друг. – В Антверпене я ничего такого не слышал.
Воэн все время в дороге, здесь тоже не засидится. Он слуга Кромвеля и короля, королевские глаза и уши по ту сторону Ла-Манша. Обо всем, что рассказывают фламандские купцы и торговцы в Кале, Стивен знает и доносит в Лондон.