Федор взял табурет, поставил к стене, у дверей, сел.
- Зачем пришел? - спросила Анфиса. Глаза ее были черные и холодные.
- Не знаю... - Федор действительно не знал, не понимал, как здесь очутился. - Тоскливо мне.
Она так же стояла у печки.
- Вот я все думаю, Анфиса... Уйду я от Анны.
Анфиса не шелохнулась, только натянулась, как почувствовал Федор, еще туже, ожидая его дальнейших слов. В комнате пахло кислым тестом - Анфиса, видимо, заводила квашню на завтра.
Федору захотелось вдруг, чтобы Анфиса упала перед ним на колени, заглянула, как бывало, ему в глаза преданно, по-собачьи, чтобы она начала признаваться ему в любви, а потом уткнула бы ему в грудь мокрое от слез лицо, всхлипнула, как девчонка, вздрагивала плечами, а он, вздохнув неопределенно, погладил бы все-таки ее по голове, по плечам. И чтобы вызвать все это, он сказал:
- Вот только куда уйти-то? Ты не примешь меня, должно.
- Найдешь... Вдов сейчас много по деревне.
Тишина в комнате зазвенела, стала звенеть все звонче, противнее и, казалось, вот-вот лопнет, расколется радужными брызгами, как брошенный с большой высоты на камень стеклянный лист. Но не лопнула, все продолжала звенеть.
- То есть как это - вдов? - усмехнулся он жалко и глуповато. - А... а ты?
- Я не вдова пока. Кирьян пишет: ничего, мол, воюю...
- Хе-хе!.. - Смешок его дважды булькнул в тишине, испугав самого Федора. Это как же... понимать тебя?
- Я, Федор, Кирьяна ждать буду, - отчетливо проговорила Анфиса. - А ты больше не ходи ко мне...
Она замолкла, а слова ее бились под черепом, как тяжелые мохнатые шмели об оконное стекло. Он долго не мог понять их смысла, а когда понял, поднялась откуда-то жаркая волна, ударила в грудь, распирая ее, в голову, затуманив мозг. Он, покачиваясь, поднялся, чувствуя, что в ногах исчезла вся сила.
- Это... это ты чего такое говоришь? - Он вытер со лба шапкой испарину. Разлюбила, что ли? - нашел он наконец нужные слова.
- Я сказала - у меня свой муж есть.
- Так, - хрипло произнес Федор. - Хе-хе, шило-мыло... А также и купорос.
- Уходи, Федор, - попросила Анфиса. - Там Верка мерзнет.
Федор не помнил, как вышел на крыльцо. У дверей стояла Вера, кутаясь в полушубок.
- Скоро же вы! - насмешливо сказала она и хотела скрыться в сенях.
Но ее слова возмутили, обидели Федора. Он схватил девушку за плечи, сильно тряхнул ее.
- А ты... ты?! - закричал он громко и яростно. - Что ты понимаешь?! Что понимаешь?
Наспех накинутая шаленка сползла ей на плечи, она упиралась в грудь Федору руками, запрокидывая голову.
- Вы что? Вы что?!
Ее лицо было близко от его глаз, но в полумраке все черты сливались, однако Федору на миг почудилось, что это не Вера, а сама Анфиса: те же острые плечи, которые он чувствовал сквозь овчину полушубка, тот же волнующий грудной голос, так же блестели в темноте ее зрачки - маленькими острыми точечками. Всего этого Федор испугался, оттолкнул Веру.
- Медведь... Ну и медведь! - крикнула она сердито, натянула шаль, загладила под нее ладонью волосы. - Что мне вас с матерью понимать? Вы мне давно понятные.
- Дура ты.
- Это - пока, а потом вырасту, может. - И, сверкнув в полутьме полоской зубов, шагнула в сенцы и захлопнула дверь.
Из усадьбы Инютиных Федор вышел не спеша, вспоминая, что Анфиса так и простояла столбом у печки, даже не шелохнулась, пока он разговаривал с ней. Он понимал, что Анфиса указала ему от ворот поворот. Несколько минут назад это его оглушило и раздавило обидой, но странно - сейчас обиды никакой не было, осталось только легкое удивление, недоумение какое-то. Ему казалось, что все это - и его приход к Анфисе, и ее слова, - все это было не по правде, а во сне. И Верка, у которой блестели зрачки, а потом сверкнула во тьме полоска зубов, тоже была во сне.
Где-то рядом звякнула уздечка, кажется. Федор поднял голову. У крыльца его дома стояла запряженная в розвальни лошадь. "Интересно, это кто же приехал к нам?"
Войдя в дом, он увидел Ивана. Тот сидел на голбчике. "Ишь ты, на мое место уселся..." - со злорадством отметил Федор.
Иван был в пиджаке, черной рубахе-косоворотке, из которой торчала тощая шея, на коленке у него висела шапка. Анна собирала на стол, из комнаты, где жили дети, раздавались голоса Димки и Семена, а из-за другой двери слышался говор Марьи Фирсовны и ее дочери Ганки.
Рядом с Иваном лежали его вытертое суконное пальто и тулуп. Первой мыслью Федора было - подойти к Ивану, взять его за шиворот одной рукой, а ладонью другой отворить дверь и вышвырнуть в сенцы, как щенка, а потом выбросить туда же пальто и тулуп, а дверь закрыть на крючок. И все сделать молча, безо всяких слов. Но он не сделал этого потому, что Анна, пока Федор раздевался, перестала собирать на стол, стояла и сторожила каждое движение мужа. А потом вышел из комнаты Семен, тоже поглядел внимательно на отца, молча снял с Иванова колена шапку, повесил на гвоздь.
- Андрейка куда запропастился? - спросила Анна и, не дожидаясь ответа, стала резать хлеб.
Федор, наверное, выполнил бы все же свое намерение, если бы не Семен, не голоса в той комнате, где жили эвакуированные.
- Интересный гость у меня... - выговорил он, не шевеля почти губами. - Это как же насмелился?
- А ты что, зверь какой, чтоб тебя опасаться? - спросил Семен.
- Тебя не спрашивают - ты не сплясывай!
- Поеду-ка я, - приподнялся Иван.
- Сиди! - Семен положил ему руку на плечо. - Сейчас, дядя Ваня, чай будем пить.
- А то ночевал бы у нас. Куда на ночь ехать? Мороз... - Это говорила Анна. Федор слушал голос жены и не верил. Это она, Анна, решилась при нем, Федоре, пригласить Ивана остаться ночевать?! Да что же это происходит? Анфиса, теперь Анна... Что такое произошло с ней, с Анной, это почему же она так смело говорит, будто не он, Федор, тут, в доме... и над ней, хозяин пока?! И Семка ишь решительный какой!
Все это Федора изумило, напугало, он приткнулся где-то на стуле за кроватью и, поглаживая ладонью деревянную спинку, скобочкой сложив губы, глядел то на жену, то на сына, то на брата...
- Нет, никак невозможно, - качнул белобрысой головой Иван. - Я к Антону заезжал, они с женой тоже оставляли... Надо скорей лекарства доставить, худо Панкрату, вчерась всю ночь в жару прометался.
- В больницу почему не отвезли его? - спросила Анна.
- Не хочет. "Отлежусь", - говорит. Сам Кружилин вчера приезжал, на своей машине хотел отвезти. Не поехал.
Федор слышал в МТС, что председатель "Красного колоса", вернувшись недавно из области, простудился в дороге, слег в постель. И сказал вдруг, выплескивая на ни в чем не повинного Панкрата Назарова всю злость и раздражение:
- Чахоточного какая больница вылечит?
Иван поглядел на брата, вздохнул:
- Мы тоже боимся, что нынешнюю весну не переживет. Весной сильно тяжко легочным.
- Это кто же - мы?
- А в колхозе, - коротко ответил Иван.
Задавая свои вопросы, Федор все думал обеспокоенно: что же это такое произошло с Анной, отчего она так осмелела? И еще удивлялся, что начал как-то разговаривать с братом.
А потом Федор и вовсе перестал понимать себя, - когда Анна пригласила за стол, он поднялся и сел напротив Ивана.
Ужинали молча. Анна чай не пила, беспрерывно наливала в чашки - мужу, Семену с Димкой, Ивану. За Иваном она следила внимательнее, чем за остальными, едва он выпивал свой чай, она тотчас наливала еще. Федор глядел на это и ухмылялся.
Первым поужинал Димка, встал молча. За ним ушел и Семен. Иван тоже отодвинул чашку.
- Еще одну, Иван, - сказала Анна.
Федор опять ухмыльнулся, но на этот раз еще и сказал:
- Ишь как она за тобой... Дорогой ты гость для нее.
Иван поднял припухшие веки.
- Пятьдесят лет тебе скоро стукнет ведь, кажется. А ты так и не поумнел.
Федор медленно отвалился на спинку стула, в глазах, глубоко под бровями, сверкнуло немое бешенство. Правая рука его лежала на столе, крупные пальцы задрожали. Он поволок ладонь к себе, почесал ее об острый угол стола, застланного мягкой льняной скатеркой, и вдруг сжал кулак, полной горстью захватив на углу скатерть. Казалось, он сейчас сдернет ее со стола, чашки и тарелки со звоном покатятся на пол. Анна побледнела.
- Ах ты... - Федор задохнулся, нижняя, крупная губа его сильно затряслась. - Давила тебя Советская власть, давила... Не до конца только.
- Промашку дала, - сказал Иван.
- Верно.
- Ага... Давить-то ей тебя, может, надо было.
Они сидели неподвижно на разных концах стола, сжигали друг друга глазами.
- Тэ-эк... - медленно протянул Федор. Анна стояла возле Ивана, крепко сжав губы, будто боялась, что сквозь них прорвется нечеловеческий, истошный крик. А за что же это, по твоему разумению, меня ей... Советской власти, давить надо было бы?
Он говорил, а слова ему не подчинялись, ускользали будто, а он ловил их, укладывал неумело и сам прислушивался, приглядывался, в какой ряд они ложатся, какой получается смысл из этих слов. Но понять, кажется, не мог, и потому на крупном лице его было беспомощно-глуповатое выражение.
- А за то, сдается мне, что ты ее, эту власть... ну, как бы тебе сказать...
Федор все еще сжимал в кулаке конец скатерти, при последних словах кулак его дрогнул.
- Боролся ты за Советскую власть, как же, знаю. Но ты не любишь ее, Федор. Во всяком случае, жалеешь, что она пришла. Не принимаешь ее...
Ивану тоже говорить трудно было.
Федор то щурил, то широко раскрывал глаза. Смысл слов брата то доходил до него, прояснялся, то пропадал этот смысл, растворялся, уходил куда-то как вода сквозь решето.
Наконец Федор шумно выпустил из груди воздух, разжал кулак, выпустил конец скатерти.
- А ловко ты это... приклеил волос к бороде. Когда ж додумался до этого? В тюрьме?
- Нет, тут уже, - просто ответил Иван. - После того вечера, как мы у Антона в гостях были. Стучали-стучали у меня Поликарпа Кружилина слова в голове, а потом открылось вдруг: да ведь он, ежели тебя взять, половину правды сказал только. А вся правда...
Федор поспешно встал, громыхнув стулом. Иван тоже поднялся. Анна раскрыла рот, собираясь закричать, но из комнаты, услышав, видно, грохот стульев, быстро вышел Семен.
- Что? - Он глянул на мать, на отца с дядей.
- Пошел отсюда! - дернул плечом Федор. - Ну а вся правда какова?
- А это уж тебе лучше знать, - сказал Иван, шагнул к голбчику, взял свое пальто, стал натягивать. - А я, Федор, что думал про тебя, все сказал.
Семен не ушел из кухни, стоял, прислонившись к стенке, глядел, как одевается Иван. Федор прошелся по кухне, наклонив набок голову, будто прислушивался к чему-то.
- Ну а почему же я не принимаю-то ее? - спросил он, останавливаясь. И, ожидая ответа, стоял неподвижно столбом, все так же наклонив голову.
- Такой уродился, видно. Вспоминаю вот, какой ты в детстве был...
- Какой же? - нервно спросил Федор.
- Были прорешки у тебя в характере. Жадноватый был, завидущий, самонравный. И вот, как говорил Кружилин, когда мы в гостях у Антона были: смолоду прореха, а к старости - дыра.
- Ладно... - Федор подергал себя за ус, потом погладил его, сел на краешек кровати и усмехнулся каким-то своим мыслям. - Допустим... Только вот кое-какие концы свяжи все же: как же я ее не люблю и не принимаю, ежели партизанил, боролся за нее, не щадя жизни? А? Как ты это объяснишь?
Слово "власть" он почему-то вслух не произнес.
- Не все легко в жизни объяснить, - ответил Иван, натягивая тулуп. - Тогда партизанил, верно. Только сдается мне: случись сейчас возможность для тебя ты бы сейчас против боролся.
Федор начал наливаться гневом, внутри у него все заклокотало, голова затряслась, и рука, лежащая на спинке кровати, дрогнула, в глазах появился жуткий огонь. Он медленно поднялся. Но Семен подошел к Ивану, сдергивая на ходу тужурку со стены.
- Я провожу тебя, дядя Ваня.
- Вот что, Иван... - сдерживая себя из последних сил, выдавил Федор из волосатого рта. - Ты не замай... Не объявляйся больше в моем доме! Слышь?! Какие у тебя дела ко мне? По какой причине ты заявился?!
- Ишь ты каков! Будто один ты живешь тут. Ты мне без надобности. Я к Анне заехал.
- Зачем? Заче-ем?!
- А это она тебе и скажет, ежели захочет.
Иван попрощался с Анной и вышел вместе с Семеном. Федор сел и замолчал. Почему-то он вдруг вспомнил, как стояла на крыльце и глядела на него Верка Инютина, будто собиралась столкнуть в снег. "Дура ты", - сказал ей Федор, а она ответила: "Это - пока, а потом вырасту, может..." Странные слова-то какие она сказала...
- Зачем он к тебе приезжал? - спросил он у Анны.
- Ответ Панкрата Назарова передал, - ответила она.
- Какой ответ?
- Я спрашивала, примет ли в колхоз с ребятишками.
- Это... как же - в колхоз? - В глазах Федора шевельнулось удивление.
- Ты же разводиться со мной надумал. Куда же я с ребятишками? А там - с людьми буду.
Федор глядел теперь на жену из-под бровей с усмешечкой.
- И что Панкрат?
- Примем, говорит, чего же...
- Ну! А может, я передумал разводиться?
- Что ж, я сама живая еще... - чуть помедлив, ответила Анна. - Я сама от тебя уйду.
- Так... - Федор опять встал. - Ну-ка, повтори!
Анна, прибиравшая на столе, отшатнулась в угол. Но больше ни она, ни Федор сказать ничего не успели - в сенцах загремел кто-то палками, открылась дверь, вошел красный с мороза Андрейка, за ним - Семен в накинутой на плечи тужурке.
- Вот он, лыжник, - сказал Семен, вытер Андрейке пальцами мокрый нос. - До соплей накатался.
Потом Анна стала кормить Андрейку. Он громко схлебывал чай с блюдца, несколько раз хотел задать матери мучивший его вопрос, но каждый раз, взглянув на хмурого, как черная туча, отца, не решался.
- Ложись ступай, - коротко сказала мать, когда он поужинал.
* * * *
Андрейка ушел в комнату, где они спали теперь втроем - он, Димка и Семен. Димка, сильно выставив плечи, сидел за письменным столом, готовил уроки. Семен, лежа в кровати, читал книжку.
- Мне Витька сказал, Макар-то вовсе не брат ему. А тебе, говорит, родной дядя, - проговорил Андрейка. - Это как же так, а?
Книга в руках Семена чуть дрогнула.
- А ты... слушай побольше вранье всякое!
В глазах у брата было что-то беспомощное, растерянное. И Андрейка понял: Витька сказал правду.
Димка бросил тонкую ученическую ручку на стол, обернулся.
- Ничего не вранье. Мамкин это родной брат. Я знаю...
- Что - знаешь? Откуда ты знаешь?! - закричал Семен. - Ничего вы не знаете...
- А почему ты кричишь-то? - спросил Андрейка.
Семен встретил широко открытые Андрейкины глаза, неловко отвернулся, сморщился, будто во рту у него стало кисло, с яростью сунул несколько раз кулаком в подушку, взбил ее.
- Не вашего ума это дело. Спать давайте. Тушите свет...
...Через час свет потух во всех окнах дома Савельевых, он стоял, молчаливый, придавленный толстым слоем снега на крыше, в длинном ряду других домов улицы, ничем не отличаясь от них в темноте. Андрейка долго не мог уснуть, лежал рядом с похрапывающим Димкой - все думал о том, что сообщил ему Витька. Потом уснул. Не спали теперь в доме только Федор и Анна.
Федор лежал на спине, глядя в невидимый потолок, и, чувствуя рядом теплое тело жены, молчал.
- Значит, сама надумала уйти от меня? - насмешливо спросил он. - То-то, гляжу, осмелела, Ваньку ночевать оставляла.
- Уйду, - всхлипнула она. - Сил больше нет.
- Расклеилась, - сказал он беззлобно и устало. - Никуда ты не уйдешь. И на том покончим.
- Уйду, уйду, уйду! - распаляясь, заговорила она все громче, - Господи, как я проклинаю то время, когда замутил ты мою голову! И вот выпил ты всю кровь из меня, все соки... Все, все правильно Иван сказал про тебя: не любишь ты никого - ни меня, ни детей, ни жизнь эту, ни власть - никого. И себя, должно, не любишь. Зачем тогда ты живешь-то? Зачем?
- Интересно! - Федор даже приподнялся. Лица жены не было видно, в темноте поблескивали только неживым цветом мокрые глаза. - Ну а дальше? Или все?
- И на мне ты хотел жениться из жадности к отцовскому богатству... чтобы... чтобы развратничать потом на заимке, как отец.
- Вовсе интересно, хе-хе!.. - Смешок его, хриплый, глухой, походил на кашель. - Женился я в девятнадцатом на тебе, когда в партизанах был. К тому времени от богатства вашего один дым остался.
- Это уже так получилось, что в девятнадцатом... А я говорю - хотел раньше. Любил-то Анфису, жил ведь тогда еще с ней, а жениться хотел на мне.
Федор, завалившийся было на подушки, опять приподнялся, на этот раз быстро, рывком. Анна слышала, как ходит в темноте его грудь, но продолжала:
- А что от богатства нашего дым один остался - это тебя и точит всю жизнь, как червяк дерево.
- Замолчи... об чем не знаешь! - тихо, с тяжелым стоном, попросил он.
- Знаю! - упрямо продолжала Анна, поднялась, села. И заговорила быстро, торопливо, точно боялась, что Федор не даст ей высказаться до конца, зажмет чем-нибудь рот, - может быть, своей широкой ладонью, может быть, подушкой. - И отца моего ты жалеешь, которого Иван застрелил. А брата своего за это и ненавидишь... за то, что опомнился он, Иван, тогда, пришел к партизанам, понял, где правда... Ты мстишь ему за это всю жизнь, потому что больше-то никому не в силах мстить... али боишься другим-то! Вот... Этаким никто тебя не знает, а я - знаю. Теперь... теперь тебя и он, Иван, раскусил... Теперь он тебе и вовсе смертельный враг.
Анна говорила все быстрее, чувствуя, как дрожит рядом крупное, тяжелое тело мужа.
- 3-замолчь! Ты-ы!.. - раскатился по кухне голос Федора тугой волной, больно ударил в грудь Анне, опрокинул ее.
В комнате жильцов слабо вскрикнула старуха: "Охтиньки! Пресвятая богородица..." И тотчас вспыхнул свет. Это выскочил на кухню Семен, раздетый, в одних кальсонах и майке.
- Что, что такое?! - показалась из бывшей горницы испуганная Марья Фирсовна. - Заболел ты, что ли, Федор Силантьич?
Федор сидел на кровати, у стены, потный, красный.
- Ничего... Сон приснился страшный, - усмехнулся он. И вдруг рявкнул: Убирайтесь! Вылупились...
Марья Фирсовна тотчас скрылась, а Семен еще постоял, помедлил.
- Если сон, на другой бок перевернись, батя, - с усмешкой сказал он и выключил свет.