— Беспомощное? — лишь повторил он, однако усмешкой и тоном выдавая себя сыну.
— Ты несправедлив к ней, отец, — заметил Дементий.
— Так ли, не так ли, не в этом дело. Распорядись-ка лучше, чтобы дали прилечь мне, — сказал старый Сухогрудов, живо и с привычкою, как он умел делать это, как бы смахнув с тонких губ своих то, что позволяло читать его мысли. — Я устал. — И он закрыл глаза, чтобы не говорить.
Ему хотелось уединиться, но возможности такой, как в Поляновке, не было здесь, и он тяготился этим. Ему казалось, что оп непозволительно долго для себя топчется на месте, отдавшись домашним делам, тогда как рядом был тракт, по которому двигалась жизнь и по которому он сам должен был шагать впереди жизни; но сделать это (вернуться к своему привычному ритму) он мог, только оставшись наедине, и он тяжело напускал над глазами брови, ожидая, когда эта возможность предоставится ему. "Надо будет завтра зайти к Горюнову, — вместе с тем, перебивая себя, думал он. — Может, все это только впечатление?" И в то время как Дементий, Шура и Николай, суетясь и перешептываясь, готовили место, где прилечь ему, он погружался в ту сферу своих государственных размышлений, где он был для себя и Наполеон и солдат и планировал и осуществлял то, что представлялось важным для общего блага людей. Он как бы старался заполнить тот пробел в жизни, какой, он чувствовал, образовался в результате отстранения от всей прошлой деятельности его; и он испытывал удовлетворение от этой своей умственной работы, словно и в самом деле испытывал то, что не так и против его воли было в свое время совершено им.
Его уложили на раздвинутом диване, и Дементий, молча постояв перед ним и отойдя от него, недовольно покачал головой.
Вид отца не понравился ему. Не понравились не морщины, которые теперь, в сумраке, при не включенном еще свете, особенно выделялись на его лице, а не понравился землистый цвет этих морЩин, ясно как будто говоривших о болезненном затухании жизни.
"Как же он постарел с тех пор", — подумал Дементий, как и в первую минуту, когда, прилетев из Тюмени, увидел его.
— Так и не смог пережить своей отставки, — затем, уже сидя с Николаем и Шурой на кухне, сказал оп о том, что еще сильнее, чем старость, поразило его в отце. — Дома-то он как? — спросил он, обращаясь более к Шуре, чем к Николаю. — Чем он занимается?
— Да он, по-моему, никого не любит, — сейчас же отозвалась Шура и принялась со старанием пересказывать Демептию те свои суждения об отчиме, которые она с такой же бойкостью и не раз высказывала матери. — Че ему переживать? О чем думать, когда У него все есть? Дом в городе, дом в деревне и в доме все, господи, че думать? А он думает, думает…
— Старость, — перебил ее Дементий. — Старость, — повторил он, понимая, что нетактично было прерывать разговор, но не желая говорить с ней об отце. — Пойду-ка пройдусь перед сном. — И, встав и отводя глаза от Шуры и Николая, направился к выходу.
XI
Дементий по-своему понимал отца и по-своему не принимал то, что видел в нем; и по тому естественному чувству, как всякий человек старается отгородиться от дурного, проводил черту между привычками отца и своими, находя одни, отцовские, предосудительными и отжившими, а другпе, свои, наполненными содержанием и нужными. "Он все еще не может понять, что он устарел со своими взглядами", — думал Дементий, выражая не столько свое личное отношение к отцу, сколько то общее мнение, по которому осуждалось еще недавнее прошлое (то есть излишняя и в разных масштабах концентрация властп) и приветствовалось новое (то есть та демократизация, которую торопились теперь восстановить во всех слоях общества и к которой надо было еще привыкать, как пользоваться ею). Но сколько Дементий ни отгораживал себя от отца и как ни убеждал, что то, что есть в отце, есть наслоение времени и что к нему не может быть возврата, чувствовал все же, что что-то (именно в нехорошем) роднило его с отцом, что между теми заботами об общем благе, которые в отце были доведены до крайности и мучили его, и подобными же заботами об общем благе, к которым у Дементия был уже свой вкус, имелось что-то единое, что нельзя было обойти или не замечать. Он видел в отце как бы то, к чему должен был прийти в старости, и это-то смущало Дементия и вызывало в нем резкое желание отделить себя от отца.
"Это ужасно, — думал он, — не видеть, что ты уже не нужен обществу (в то время как ужасным должно было быть другое — именно видеть, что ты уже не нужен обществу). Это бессмысленно, — продолжал про себя Дементий. — столько лет ждать, что тебя снова позовут, и так мучить себя (в то время как для отца это было не мучением, а единственной возможностью деятельности).
Неужели и я в старости буду таким? Нет, раз я понимаю, стало быть, не буду. Отработаю свое и уступлю, уйду, это естественно, так было и будет", — рассуждал он, в то время как он даже не подозревал, что точно так же в молодости судил обо всем отец, но что затем, с годами, все это забылось, прошло и остались только чувства незаменимости и ревности к тому, что идет на смену; на смену же шел он, Дементий, со своими обновленными взглядами и своим как будто не похожим на отцовское удовлетворение работой и жизнью. "Нет, это совсем другое", — думал он о себе, в то время как приятно было ему сознавать, что судьба огромной стройки зависела от него, что сотни людей и механизмов, уже расставленных по всей трассе будущего газопровода, подчинены ему. Он как бы за спиною чувствовал и этот размах работ, и все те зримые и незримые каналы и нити, по которым осуществлял он руководство; и как он теперь ни осуждал отца (и как ни тяжело было переживать за сестру), чувствовал, что и похороны, и поминки, и даже этот разговор с отцом, так возбудивший Дементия, — все было второстепенным в сравнении с тем главным, что жизнью, как полагал он, было возложено на него. "Нет, пет, это совсем другое", — повторял он, утверждая, по существу, в себе то, что решительно отвергал в отце.
Он ходил в этот вечер долго (с этими непривычными для себя размышлениями), то направляясь вниз по улице Горького к Манежной площади, то поворачивая обратно к площади Маяковского, и когда вернулся домой, было уже около двенадцати и все спали.
Не спал только отец. Он сидел на диване (на той самой постели, которая была приготовлена ему), свесив к полу босые ноги, свет от ночника падал на его спину, голову, скользя по редким уже седым волосам, и все старческое, прежде скрытое под костюмом, было так обнажено в нем, что Дементий на минуту остановился, увидев его.
— Ты не спишь? — удивленно спросил он. — Ты почему не спишь? — И, чувствуя себя неловко перед истощенной фигурой отца за нехорошие мысли о нем, стараясь подавить эту неловкость и не находя, как подавить ее, подошел к отцу и присел рядом. — Тебе нездоровится? Ты болен?
— Нет, я здоров. Больны вы. Да, вы, — подтвердил старый Сухогрудов с той резкостью, словно говорил не сыну, а кому-то в райкоме, кто был неугоден и неприятен ему. — Все обмельчало.
Все, все! — И он поднял глаза, чтобы посмотреть на выражение лица сына, когда тот будет отвечать ему.
— А-а, ты вон о чем, — протянул Дементий, сейчас же почувствовав в отце то, что только что осуждал в нем. — Изводишь себя, а к чему? Не по-твоему живут люди? А почему они должны жить по-твоему? — просто ц ясно спросил он, поняв только после того, как произнесены были эти слова, что их не следовало говорить отцу. — Почему? — однако повторил он с той же наступательностью, как начал разговор.
— Дело не в моей жизни, — возразил старый Сухогрудов. — Раз не дано, так не дано. — И чтобы показать, что не хочет говорить с сыном на эту тему, потянулся к подушке взбить ее.
— Я помогу, — тут же вызвался Дементий, поднимаясь и опережая отца.
— Сам в состоянии. — И старый Сухогрудов решительно отвел руку сына.
Дементию надо было уходить, но он как будто чувствовал, что что-то должно было еще произойти, и продолжал сидеть и смотреть на отца, которому тоже надо было ложиться, и он собирался уже сделать это, но, управившись с подушкой, точно так же, как и сын, продолжал выжидать чего-то. Было видно, что он хотел еще что-то сказать сыну, но пли не решался, или не находил слов, чтобы выразить мысль, и в глазах его было беспокойство, которое как раз и передавалось Дементию и удерживало его. Дементий не знал, что собирался сказать ему отец, но чувствовал, что важное что-то, и тем с большим напряжением смотрел на отца, чем дольше молчал тот и чем заметнее было на его лице желание сказать чтото. "Как же он все-таки стар", — вместе с тем думал он об отце,
— Ждешь? — Отец повернулся к нему.
— Да.
— Я доволен тобой, помни это. О переменах твоих, — он предупредительно поднял ладонь, прося не перебивать его, — знаю.
И от Галины и по письму твоему, и одобряю. Но сам-то ты как?
— Ждешь? — Отец повернулся к нему.
— Да.
— Я доволен тобой, помни это. О переменах твоих, — он предупредительно поднял ладонь, прося не перебивать его, — знаю.
И от Галины и по письму твоему, и одобряю. Но сам-то ты как?
— В каком смысле?
— Тянешь? Под силу?
— Твоя кровь, — сказал Дементий, чтобы польстить отцу.
— Кровь? Этого мало. Этого очень мало по нынешним временам. И университеты и дипломы — учатся все. Но существует еще такое понятие — связи, которые я должен был бы передать тебе, а у меня нет этих связей.
— Но, отец…
— Было время, когда корабль только отправлялся в путь и все каюты были пусты. Но ты вошел на этот корабль жизни, когда он на полном ходу и когда все если и не отлажено еще в нем, то, по крайней мере, забито. Нужна голова, нужны руки, но и нужны связи, чтобы достичь чего-то, — снова подтвердил Сухогрудов-отец (с той сдержанностью, будто он делал одолжение, говоря это). — Я тоже вступал, когда все было на полном ходу, и знаю что к чему. Ты прости, что я не смог вовремя помочь тебе.
— Ты никогда прежде не говорил об этом.
— Я много о чем не говорил. И, может быть, никогда уже не. скажу. Но тобой я доволен, знай это, и все, спать. — Он по-стариковски, с усилием поднял ноги и лег на спину, уставившись в какую-то точку, которую еще хотелось рассмотреть ему. — Спать, спать, — чуть выждав, снова произнес он.
Дементию было что возразить отцу, но он только вглядывался сверху в его худое, изрезанное морщинами лицо, и та мысль, что отец уже не жилец на свете, прежде как-то не приходившая Дементию в голову, неожиданно ясно предстала перед ним, что он даже откачнулся как от чего-то нехорошего, что надвигалось на него; и вместе с этим страшным чувством, что может потерять отца, впервые подумал о нем так, будто вместе с отцом должна была уйти целая эпоха жизни, эпоха, которую теперь во многом и без разбора осуждали, но которая (судя по переживаниям отца) имела свою притягательную силу и была по-своему нужна и справедлива. "Он был убежден, что делает добро, как убеждены мы.
Но у нас свое понятие о добре и справедливости и своя мера всему, как будет своя и у тех, кто придет за нами. Что они примут и что отвергнут?" И хотя суждение это само по себе не было новым и неожиданным для Дементия, но теперь, когда он смотрел на отца, на его казавшуюся маленькой голову, проваленную в подушке, суждение это представлялось той высшей объективностью, когда о каждом поколении людей можно сказать, что оно по-своему право перед историей. "Да, он делал то, что считал важным и нужным", — думал Дементий в согласии с этой самой объективностью, но которой можно было если не оправдать, то хотя бы понять отца; и он чувствовал, что со смертью отца из жизни выпадет то, что обеднит ее. "Но что же я раньше времени хороню его! — наконец спохватился Дементий. — Это… от крематория, от поминок".
И чтобы не выдать волнения, ничего не сказав отцу, пошел от него.
XII
Та бесконечно суетная московская жизнь, какой обычно гордятся столичные люди, несмотря на сходство и различие миллионов отдельных судеб и на обилие событий, ежедневно, ежечасно и ежеминутно происходящих на предприятиях и в семьях, несмотря на несчастья одних и на то, что в противоположность несчастным семьям в эти же дни, часы и минуты есть семьи счастливые, — в эту осень 1966 года жизпь в Москве протекала точно так же в суете и заботах, как и во все предыдущие времена, сообразуясь с общими целями людей и государства.
В первых числах сентября в Москве проводилось заседание Советского Комитета защиты мира. Со стороны Троицких ворот Кремля к Дому Дружбы советских людей с народами зарубежных стран, стоявшему на проспекте Калинина, то и дело подъезжали машины и подвозили членов Комитета и приглашенных.
У каждого из подъезжавших были свои интересы в жизни — и служебные и личные, — занимавшие их; но на лицах всех, как только люди поднимались по мраморной, застланной ковровою дорожкою лестнице в фойе, появлялось одно и то же выражение сопричастности с теми извечными вопросами войны и мира, которые всякому отдельному человеку всегда кажутся простыми — из-за чего воевать? из-за чего убивать друг друга? — но, несмотря на эту очевидную простоту, обычно сложно и кроваво решаются человечеством. И хотя теперь не гремели как будто выстрелы непосредственно в Европе, но общая обстановка в мире (по наблюдению многих) была таковой, что происходило будто новое сползание человечества к войне; и это-то сползание и настораживало общественность.
По угрожающим речам Моше Даяна, раздававшимся в ТельАвиве и проникавшим в печать, всем было очевидно, что на Ближнем Востоке назревал новый конфликт между Израилем и арабами. Неспокойно было в Африке и еще более неспокойно в Юго-Восточной Азии, где американцы, не успев выйти из одной грязной войны, как ее оценивали в самих же Соединенных Штатах (так называемой корейской), втягивались в другую и столь же грязную во Вьетнаме, где рвались теперь бомбы, лилась кровь, то есть совершалось то противоестественное, как об этом еще в прошлом веке писал Лев Толстой, человеческому разуму дело, которое, сколько ни объясняют его и как ни пытаются остановить люди, с упорной настойчивостью продолжает совершаться. Вместо того чтобы соединить усилия всех на мирном труде и развивать пауку и промышленность в тех направлениях, которые облегчили бы участь народам и принесли бы пм удовлетворение и счастье, усилия эти энергичнее, чем во все прошлые века, направляются на создание новых видов оружия массового истребления (хотя и того, которое уже накоплено в арсеналах, вполне достаточно, чтобы дважды все живое уничтожить на земле); человечество в сущности, подпиливает сук, на котором сидит, и остановить это безумие, как подсказывает разум, может только общая воля людей. Те. кто подъезжал теперь к Дому Дружбы, понимали это и участием своим в торжествах как раз и намеревались выразить эту общую волю.
Только что введенный в состав Комитета (по тому правилу, о котором в народе говорят: деньги к деньгам, слава к славе), Кирилл Старцев был впервые на подобном заседании, и как новичок, боящийся опоздать, но еще больше боящийся прийти раньше, чем принято, пришел в то время, когда до начала оставалось около получаса и фойе лишь наполнялось народом. Вокруг Старцева, в то время как он осматривался возле себя, раздавались приветственные голоса, слышались хлопки рук, объятия, и по всему заполненному торжественно одетыми людьми пространству от колонн и окон с одной стороны до колонн и окон с другой шел всегдашний кулуарный разговор, из которого, если внимательней прислушаться к нему, всегда можно сделать более точный вывод о настроении общества, чем по речам, которые затем этими же людьми будут произноситься с трибуны.
— Вы хотите… относительно европейской жизни и нашей? — сейчас же услышал Старцев, едва подошел к первой (на пути его) группе людей, окруживших известного дипломата. — Главная ошибка состоит в том, что мы сравниваем жизнь людей определенного круга, то есть людей обеспеченных, с которыми встречаемся за границей, с жизнью нашего простого народа, и потому сравнение такое всегда будет не в нашу пользу. — Это был Кудасов, говоривший, как всегда, с той уверенностью, что никто не может знать больше, чем знает он. После недавнего визита генерала Шарля де Голля в Москву, памятного для Кудасова тем, что он был в группе сопровождавших (от советской стороны) французского президента, он выезжал снова в Париж, и теперь, вернувшись и приступив к чтению лекции в Институте международных отношений, был в том превосходном настроении (в том состоянии отрепетированности ума, как нож, только что заточенный для разделки мяса), как он обычно чувствовал себя, возвращаясь из-за рубежа.
В светлом, не по московскому шаблону костюме, с гладкою прической, веснушчатым лицом и крупными на круглой голове ушами, особенно заметными от прплизанности волос, Кудасов выглядел так, что невольно привлекал внимание. К нему подходили и те, кто знал его, и те, кто не знал, чтобы послушать, о чем рассказывает дипломат, и присмотреться к той его особенной — Christian Dior, — как будто усвоенной в Париже манере держаться и произносить слова, ударяя на каждом из них.
— Да, именно, сравниваем несравнимое и не даем себе труда подумать, — говорил он, поворачиваясь своим открытым лицом то к одному, то к другому и не скрывая того удовлетворения, что ему приятно было быть здесь. Ему нравился этот бывший морозовский особняк тем, что все в нем сохранялось под старину — и гардины, и люстры, и мебель — и было, казалось, пропитано какою-то будто основательностью жизни, которую Кудасов видел в непременной связи времен, событий и поколений. Привыкший к определенного рода встречам и причислявший себя не к тем, кто принужден идти в середине колонны, а к тем, кому выпала честь возглавлять ее, он особенно ценил это чувство основательности и всегда с охотою приходил сюда, где собирались самые различные форумы в защиту мира, то есть делалось то важное государственное дело, которое, по мнению Кудасова, нельзя было уложить только в понятие «дипломатическое»; слова, произносившиеся здесь, были выражением чувств двухсоттридцатимиллионного советского народа, и с этим должны были считаться правительства и народы других стран.